Очень по-русски

— Утро. — проворчал Плисецкий, включая свет в прихожей. За окном — желтоватый свет фонаря и снег, идущий во все стороны сразу. Юри, свернувшийся на диване, болезненно выставивший ногу, тут же проснулся, подскакивая. — Доброе. — он сонно улыбнулся, щурясь от яркого света, — Спасибо. — Пошли завтракать. — голос Юрия неприятно хрипел с утра; в электрическом желтоватом свете он выглядел ещё бледнее. Кухня, стакан воды, открытое окно и снова холод. Юри варил кофе, жарил тосты, взбивал вилкой молоко, чуть морщась и переступая с ноги на ногу. — Сломана? — Да, скоро заживёт. Белый стол, клеёнка с подсолнухами. Синие стены и полупустой старый холодильник. В раковине чашки из-под чая, чистых нет, и там же тарелки. Юри принялся перемывать; холодная вода кусала кожу, пальцы немели. — А где полотенце? — На холодосе. Тарелки на нижнюю полку, кружки на верхнюю — интересно, как Юрий дотягивается? Кофе с молоком, тосты с сыром, снег с ветром на улице. — Сам не будешь? Юри покачал головой, отмывая сковороду и кофеварку, продолжая уборку: теперь из холодильника убирались старые продукты, будь то прокисшее молоко или хлеб с плесенью. — Да садись ты уже. — Спасибо. — Я на тренировку, ключи будут на тумбочке. Если можешь, заведи пока стирку или там, ну, пол подмети… Обед приготовь, если есть из чего. — Конечно. — В душе есть полотенце, шампунь… — слова даются сложно в пять утра, — Разберёшься. — Спасибо. Когда мне лучше уйти? — Куда? — Отсюда. — Не начинай, давай потом об этом. Всё, я пошёл. Спасибо. — благодарность звучала странно, непривычно для обоих. Минут через десять хлопнула входная дверь, и Юри остался один. Было бы неплохо поменять повязку, но до аптеки он не дойдёт, потому что кончилось даже обезболивающее. Юри с трудом поднялся, не сдерживая полустона-полукрика, снова помыл посуду, ушёл в ванную, засыпал порошка, нажал на кнопку. Простые движения забирали последние силы, и бессонная ночь сбивала с ног. Мир казался ярким и смазанным, будто старый снимок, и всё плыло, и желудок ныл от голода. Нашлась швабра, ведро, пылесос. Кажется, Юрий пользовался этим последний раз несколько недель назад — пыль была на самом пылесосе. Мусор на кухне, потом — прихожая и ванная, следом — туалет. В спальню Кацуки не заходил, подозревая, что личные границы у Юрия и Виктора слегка различаются. Пока Юри разбирался с пятнами от кофе на полу, Плисецкий выяснял у Виктора причины ссор. Математически не сходилось: да, Юри сломал ногу в трёх местах во время прыжка, да, Юри вряд ли сможет кататься, да, он не очень теперь удобен, но почему японец ночует не дома? — Потому что он мне не то чтобы у меня нужен. У него сегодня самолёт, Юр, он разберётся. Взрослый человек. — Он даже русский не знает. — Он в Москве, тут половина населения русский не знает, и ничего, живут. — У него рейс отменили. Виктор пожал плечами, уходя. Юрий тяжело вздохнул; осколки информации не складывались в единую мозаику. «Юри. — знакомый голос. — Виктор? — ого, а Юри до него не мог дозвониться, заблокированный абонент и всё такое. — Уйди от Юры, он всю тренировку злой. — Да. — И, пожалуйста, без вот этого вот нытья, ты знаешь, как оно раздражает. — Да. — Долг растёт. Всё, чтоб я больше этого не слышал». Юри кивнул, слушая гудки. Как раз закончилась стирка, и Кацуки принялся развешивать бельё. До этого, ещё в Хасецу, он убирался под музыку, но теперь кнопочный телефон этого не позволял. Пришлось продать айфон в счёт вечно растущего долга за тренерство Никифорова. Сероватый ноябрьский свет заливал квартиру; Юри готовил борщ, методично помешивая. Это всё, что нашлось в холодильнике: полуживые овощи и творог, ушедший на сырники. Обед должен быть вкусным, по крайней мере, мать бы одобрила. Живот уже поводило от голода, и мир становился ещё более размытым. Звонки Виктора напоминали таймер, отсчитывавший количество нервных клеток. Число двигалось к нулю. Кацуки выключил плиту, сел за стол, прикрывая глаза. Всё сделано? Можно было бы ещё протереть полки от пыли, и помыть ванную, но… Чуть позже. Юри поставил локоть на стол, подпирая голову, и задремал. Сон длинный, тягучий, больной. Лошадь со сбитыми ногами бежит, падает. Поднимается — и снова. Бесконечная дорога посреди пустыни, палящее полуденное солнце. Лошадь почти ползёт, вся она в мыле, и песка становится больше, всё больше, бесконечные пирамиды, всюду это солнце. Звук выстрела поразительно похож на хлопок двери. — Юрий, доброго дня. — Кацуки чуть поклонился по привычке, взяв сумку из рук Плисецкого, унося в ванную. Там снова завёл стирку, тут же снимая высохшее бельё. — Привет. На кухне Юри разогрел суп, налил чай, поставил сырники, неловко улыбнулся, смущаясь. — Надеюсь, тебе понравится. — Блять, я такой голодный, что мне буквально что угодно… — Плисецкий попробовал борщ, — Твою мать, как вкусно! — Я рад. Где у тебя гладильная доска? — Посмотри в спальне. Ты не будешь? — О, нет, нет, спасибо большое. Сейчас я поглажу всё, посуду помою, и пойду, наверное. — Когда рейс? — Пока неизвестно, перенесли на следующую неделю, но, кажется, погода не улучшается. — Кацуки снова виновато улыбнулся, будто это была его вина, и всё, что происходит — вообще его ошибка. — Оставайся. — О, нет, нет, правда, мне не стоит тебя утруждать. Мешать тебе. Виктор просил уйти… — Я попрошу его тоже уйти нахер, нашёлся. Сам могу решить, кто у меня дома жить будет. Юри кивнул, внутренне делая помету «не спорить с русскими». Теперь звонил телефон Юрия, и Кацуки, воспользовавшись паузой, ушёл гладить простыни и футболки. Он аккуратно складывал всё на край доски, слушая то мерное постукивание стиральной машины, то разговор Плисецкого. — Не приходи. Слушай, у тебя свой дом есть. Я с тобой точно пить не буду. О, ты уже. Якову позвони, обрадуй. Да иди нахрен! К бабам своим уезжай. О боже. Виктор, я тебя ненавижу. О, да, ты как раз наплевал на обещание, и кинул нас обоих. Спасибо. Ты уже в такси? Да иди нахрен! Юри внутренне содрогнулся, вдохнул полной грудью, пытаясь успокоиться. — Юрий? — Он приедет. Просто дверь не откроем. — Я сам с ним разберусь. — Да, давно тебе ног не ломали. Кацуки улыбнулся, убрал бельё в шкаф. Потом прикрыл рукой живот, заурчавший от голода. — Ты не ел? — Нет. Юрий покрутил пальцем у виска, доставая тарелку, наливая чай. — Ты всё убрал? — Да, конечно, только ванную не помыл, прости. Я сейчас этим займусь. — Поешь… — Юрий замолчал на секунду, подбирая слова, — пожалуйста. — Слушай, я же свинка. — Кацуки улыбнулся, — Не хочу тебя нагружать больше, чем сейчас. — Юри! Юри послушно сел, отпивая чай и откусывая сырник. Он долго жевал, как будто пытался нащупать что-то. Доев, тут же встал, принялся мыть посуду, всё убрал. — Это всё, да? Я больше не буду вот это вот разводить. Ешь нормально и спокойно. — Спасибо. Кацуки ушёл отмывать ванную, он работал без перчаток, он оттирал каждое пятно. Юрий первый раз видел всё настолько чистым. — Нога не болит? — Немного. Если у тебя есть обезболивающее, могу ли я его попросить? — сложные конструкции на английском для Плисецкого до сих пор непонятны. — Обезбол? — Да. Юрий принёс, всё ещё поражаясь чистоте. Жёлтая плитка, санузел слишком старый для такой белизны, всё ветхое. Фраза «бедненько но чистенько» никогда не могла работать в представлении Плисецкого, но сейчас… — Да как он тебя проебал-то такого? — Что-то не так? Юрий хотел было переформулировать, но в дверь постучали. Юри тут же убрал тряпку, выпрямился, на лице — ноль эмоций, и ровные шаги, без хромоты. Сжатые зубы. — Здравствуй, Виктор. — очень спокойным голосом. — Что ты тут делаешь? — голос Никифорова, наоборот, пьяный, гласные он растягивал, и получалось слишком развязно, как в дурацких мелодрамах. — Вашу ж мать… — простонал Плисецкий, прислонившись к дверному косяку. Юри и Виктор стояли на лестничной клетке. — Мой рейс задержали, Юрий пустил меня сюда. — Да ну? — По крайней мере, иначе я просто замёрзну. — усмешка. Плисецкий кожей ощутил страх Юри. — У тебя жировая прослойка ебать какая. Юрий даже не заметил, как Никифоров поднял руку, ударяя Юри по лицу, только услышал звук. — Отстань от него! — Юрочка, — какой неприятный пьяный голос, — Юрочка, солнышко, я просто не хочу, чтобы он тебе мешал. С его-то ногой… Хорошо, кстати, стоишь, для больного. — и рассмеялся, слишком долго, слишком издевательски. — Научился. Молчаливая игра в гляделки; пощёчина за резкость, слабость Юри. Всё как в замедленной съёмке. Вот Юри закрывает руками голову, вот прячет лицо, вот не касается щеки, отводит взгляд, вот нога дрожит, подкашивается. Виктор смотрит, Виктор не думает помогать, лишь переводит взгляд и шепчет: «уходи», и Кацуки кивает, не в силах подняться, он лежит, он снова выставляет руки. Он не кричит. — Виктор! — Юрий попытался остановить Никифорова, и Юри испуганно оборачивается. Плисецкий помогает ему подняться, и Кацуки извиняется, он постоянно просит прощения за каждый шаг, он дрожит. — Никифоров, блять, ты как, ты нормально? — Юрий, не трогай его. — хором проговорили, на разных языках. — Он тебя бьёт! «Если он сейчас улыбнётся, я ёбу дам». — Всё хорошо. — Дай ему куртку, пусть уходит. — Он замёрзнет. У него нога сломана, алло, я сам решу, нахер иди, Никифоров, блять! — Юрочка, — мягко, выговаривая каждую букву с осторожностью, — Ты ведь ненавидишь его. Он кричит по ночам, он больной, его проще усыпить. — Иди нахуй. Юри молчал, безразлично глядя в черноту окна. Он высвободился из рук Плисецкого, чуть пошатнулся, и принялся спускаться по лестнице, хватаясь за перила. Не обернулся, не посмотрел на спорящих русских на русском же. — Юри, останься. — снова замолчал, злобно глядя на Виктора, — Пожалуйста. — Не хочу, чтобы вы ругались. Плисецкий рывком схватил Кацуки за запястье. Смотрел в лицо, не отводил взгляда, пытаясь без слов объяснить. — Что-то не так? — Пойдём. — он чуть ослабил хватку. Взгляд Виктора — всё то же безразличие, насмешка, холод. Сверху вниз, пусть спорят, он всё ещё ничего не теряет. Юри послушно вернулся, под присмотром Юрия вернулся в прихожую, всё настолько же испуганный. Он сел на краешек дивана, со стоном вытягивая ногу. Виктор рассмеялся, напомнил про долг, и, запахнув пальто, ушёл куда-то в ночь, в такси, в эту бесконечную русскую зиму. — Разберётся он. Ты со всем так разбираешься? Сейчас таблетки принесу. — Не надо. — Помолчи. Обезболивающее, вода, бинты, успокоительное. Всё стояло на столе, и Юри аккуратно перебинтовывал ногу. — Спасибо. — Когда сняли гипс? — Позавчера. — Твою ж. Плисецкий рассматривал чужие синяки и царапины, тонкие руки, полосы порезов на запястьях. — Давно это у вас? Юри неопределённо пожал плечами, выпивая таблетки. Он чуть успокоился, хотя лицо всё ещё было бледным, и мелкая дрожь не унялась. Плисецкий поставил чайник, показательно запер все замки. Сел рядом, аккуратно погладил по руке, пытаясь успокоить. — И ты его любишь? Кацуки кивнул, ни секунды не раздумывая. Теперь он смотрел куда-то в темноту усталыми глазами. — Я там не домыл… — Сиди. Я сам охуел. — русский мат посреди ломанного английского звучал странно, и Юри улыбнулся. — Идиоты. — Он меня ненавидит. — Из-за ноги? Юри покачал головой, прикрывая глаза. — Не думаю, что тебе это нужно. Фонари гасли, ветер выл, чай согревал. Мир, потрясённый, замер, слился в неясное жёлто-чёрное пятно размером с прихожую. Двое сидели рядом и молчали. В конце концов, один вздохнул, начиная историю.