Очень по-русски

— Привет. — Виктор говорил спокойно, хотя ночь, но в голосе — ни капли усталости. — Привет. Прости, что поздно звоню. Юри умер. Я завтра прилечу. Встретишь меня? Если можно пожить у тебя пару дней, будет здорово. Если у тебя есть успокоительные, ещё лучше. Спасибо. Завтра буду рыдать. — Хорошо, — Виктор тяжело вздохнул, — Я встречу. Во сколько прилетишь? — В половину двенадцатого. — Встречу, поспишь у меня, поешь, успокоительные достану. К психотерапевту запишу. Голос у тебя какой-то… Убитый. — Я под очень сильными таблетками. — Тогда до завтра.       Ночь без снов; очень тёплая ночь для зимы, безумно холодной. Юри успел увидеть весну — последняя мысль. Да, в Индии и по видео, но так счастлив был, как ребёнок, боже мой. Красивый такой, улыбался. Ну как красивый — насколько может быть красив человек перед смертью. В конце концов, естественный процесс. Всё живое умирает, это, в конце концов, нормально. Всё нормально, нормально, нормально.       Юрию не нормально. Он понимает это, пролетая русско-японскую границу, оторванный от земли, прикрывая лицо руками. Конечно. Успокоительные больше не действуют, стюардесса наливает валерьянки, и ещё, ещё, пока Плисецкий, весь в слезах, не засыпает. Полёт не помнит. Что-то на нескольких языках; в Москве холодно. Вьюга. Вьюга, вьюга, снег, слава богу, он этого не видел. Холодный, как ни посмотри, Виктор. — Привет.       Плисецкий кивнул, отдал багаж. Молчал до самой квартиры, Никифоров только позвонил Якову, отчитался: «Встретил, едем, послезавтра не будем, психотерапевт в среду». Уже понедельник? Ещё понедельник. Какие странные вышли выходные. Как тяжело держать лицо и молчать.       В гостиной уже не молчит, рыдает. Всё тело трясёт; Виктор обнимает. Так крепко, что невозможно выбраться, невозможно отстраниться. Успокаивающе гладит по голове и наливает воду в стакан. Горькую воду — водку, опрокидывает, вливает и в Плисецкого. Как вода. Вообще неощутимо, только на языке горчит, прямо как желчь, как поцелуй Юри, Юри, Юри, Юри… — Я так любил его. — почти хором. — Ты его не любил, он умер из-за тебя, мудак! — бессильная злоба, и Плисецкий даже заносит руку для удара. — Нет. Умер он сам. Без моего участия. — А. И худел он сам. — И худел он сам. Да, мне нравилось, что он взял себя в руки. Я не знал, что он болен. — А, и бросил его… — И бросил меня он. Он сам всё решил. — Я… Я не знал. — Он не сказал «Мы расстаёмся», он сказал: «Я тебе не нужен». Я… — Виктор снова выпил, — Я тоже плохой человек. Он делал всё ради меня; он пытался заслужить мою любовь. А я и без того его любил. — Я тоже.       Никифоров тяжело вздохнул, ещё тяжелее, чем раньше. Юрий только заметил его слёзы, и стёр каким-то естественным движением. Всхлипнул; истерика чуть отступила, теперь можно дышать. Даже говорить. — Вы целовались? — Виктор даже удивился собственному вопросу, — Я не осуждаю, просто хотел спросить. — Да. Да, потому что он любил меня. — Он тебя ненавидел. — как ножом резанул, резко, грубо, — Он тебя ненавидел, потому что я за тобой видел будущее. А за ним — увы. Да, и он так ревновал меня к тебе. И даже когда я пил, он… Он всё равно любил меня, а тебя ненавидел. — Я не знаю. — Конечно, да, я плохой человек. Но мне жаль. Это моя вина тоже.       Юрий молчал, всё ещё слишком крепко обнятый Виктором. Нервно повернулся, и Никифоров был слишком близко, весь в слезах, весь взъерошенный, такой… Больной? Тоже больной, как они все. Виктор поднял глаза. Потянулся — поцеловал. Горько, от водки на губах горько, противно. — Утешаешь? — Мне тоже больно. — Первый раз больному, второй раз алкоголику. — Наркомана найти?       Юрий рассмеялся, болезненно и резко. Конечно, только наркомана не хватало. Ключ поверни и полетели. Нужно писать В чью-то тетрадь Кровью как в метрополитене. Выхода нет.