Очень по-русски

— Добрый день. Пожалуйста, не шуми, здесь люди спят. — очень тихо попросил Кацуки, подчёркнуто вежливо. — И тебе добрый день. — даже шёпот громкий, ядовитый и злой, — Всё хорошо, да? Всё заебись, Юри Кацуки. Вижу, идёшь на поправку. Через две недели собрался на каток? Хорошо выглядишь.       Юри вздохнул вместо ответа, прикрывая глаза. Из-за капельниц особо не повернёшься, остаётся мимикой выражать усталость от дешёвых драм. — Сказать мне? А зачем, и правда, чего говорить-то, чего тянуть, я же что, бесплатная ночлежка и бета-версия Никифорова. Ему бы сказал, да? — ещё злее, отчаянней. Сквозь зубы почти, и в глазах столько злости, столько обиды. — Я тебя люблю. Всё хорошо. Я бы позвонил после больницы. — О, ну да, доска Уиджи в помощь! — Ты не помогаешь. — резко бросил Юри, и посмотрел в глаза гостю. Не выспался, да, и устал, и мешки под глазами. — Не помогаю я. — Плисецкий тяжело сел на стул рядом, — Не помогаю, да. Я злюсь, что ты такой дурак. И боюсь. — Всё правда будет хорошо. — Кацуки улыбнулся и аккуратно коснулся рукой ноги Юрия, — Не переживай. Я же ещё не в памперсах.       Плисецкий вздохнул как-то тяжело. Оптимизм не давался; Юрий читал статьи, знал, что будет дальше, по большей мере, не самое радостное. Ментально готовил себя к стадии «сопли-слюни-не хочу умирать», почему-то ещё подготовился к «уходи, это было ошибкой», потому что, ну, Юри многого от Виктора набрался.       Слишком многого.       Ну да.       А Юри молчал и улыбался, касался, и даже усмехнулся. Потом спросил: — Ты не хочешь уехать в Италию?       Плисецкий не сразу понял. По отдельности ещё как-то ясно, но вместе? Какая Италия, какое уехать, зачем? — Я просто подумал, там так тепло, спокойно, я бы очень хотел. Просто съездить. А потом здесь детей тренировать…       Юрий приложил руку ко лбу Кацуки с удивлением. Даже посидел так пару секунд, с удивлением убрал. — Думал, бредишь. — Я не умираю. Не ставь на мне крест, Юрий, мне это не поможет выздороветь.       Плисецкий вздохнул, поднялся со стула, вышел. Юри думал — навсегда, но нет. Ждал уже, что неожиданный гость исчезнет, как и всё русское. Здесь ведь не холодно, и нет слёз, и даже по-своему спокойно, это не зона комфорта. Делать даже нечего.       А он гулял. Выходил на улицу, шёл, куда можно был идти, фотографировал. Попытка понять Токио. Все эти автоматы с едой, странное, пугающее метро, спешащие люди — уменьшенная Москва. Без тихих двориков, но с садами, тоже непонятные языки, тоже туристы.       Возвращение к Юри как испытание. Улыбнуться и молчать, слушать дыхание. Привыкли включать видео, чтобы просто не говорить, не утруждать больного, да и не зачем, не о чем говорить. Зато в видео — путешествия, бесконечные пейзажи и портреты.       Италия. Маленькие домики, веранды с цветами, кирпичные крыши. Нагретые солнцем цветные стены, рядом с которыми рынок. Сыр, вино, фрукты, боже ты мой, крупным планом, и Юри даже улыбается, он в восторге, в детском счастье. Неторопливые итальянцы за столом большой семьёй, они три часа болтают, просто так, без темы. Последние сплетни, погода, предстоящая свадьба. Снова музыка, чёрная ночь, маленькая лавка со сладостями. Варенье из роз. Юри облизнулся.       Кацуки к концу видео засыпал, и Юрий тихо уходил в отель. Улыбался на прощание, обещая себе, что ещё вернётся, и, в конце концов, Юри же может ходить ещё, и органы нормальные. Он так говорил. Повторял: «Обязательно поедем везде. Мир хоть посмотрим».       Чехия, строгая, многоязыкая, размером с иглу капельницы на карте. Мощёная площадь, католические храмы, витражи и шпили, пронзающие серое осеннее небо. Старый, переживший всех и вся, Карлов мост, темнеющий от воды. Тут же — танцующий дом, шутка архитектора, и Юри смеётся. Золотое пиво и трдельники. Мягкая чешская колыбельная, шипящая «уколебавка». — Как ты? — ещё через день. — Хорошо. Теперь могу лежать целыми днями. — Кацуки рассмеялся, указывая на памперс. — Пиздец. Ёбаный ты в рот. — тихо, но по щеке — слеза. Невыносимо улыбнуться, даже изобразить насмешку. — Ну что ты? — Ну ничего я. Ничего себе, блять. — Садись.       И Плисецкий сел рядом, аккуратно, чтобы не нарушить сеть капельниц и проводков. Взял за холодную руку, пытаясь согреть, растирая пальцы ладонями. — Спасибо. — очень тихо.       Холодная, лояльная Дания. Северное море и разрозненные в нём островки, по каналам — лодочки, и на берегах высокие, ютящиеся дома. Свет в окнах. Близится Новый год; суетливые люди в свитерах с оленями покупают стеклянные игрушки и сладости на стол. Гирлянда на улицах, снежинки и статуи; «Let it snow» на фоне. Юри хочется танцевать, он чуть щёлкает пальцами и кивает в такт. Красно-зелёные варежки, подарки у искусственного камина. — Что тебе подарить на новый год? — Тигра. — Настоящего или игрушечного? Настоящий вряд ли поместится в квартиру. — Юри, боже ты мой, я шучу. Просто доживи, а там и трдельников купим, и сыра, и вина, и чего хочешь. Я тебе даже свитер свяжу. — А меня свяжешь?       Юрий рассмеялся, впервые услышав шутку, слишком сильно. — Не думал, что ты можешь сказать это. — Думал, русские ценят честность. — Какой ты дурачок.       На следующий день Плисецкий притащил значок. Сам написал, кривовато, на простом белом фоне: «Значок, что ты дурачок». — Не мог печать найти. — Спасибо. — Юри улыбался. Ни разу не плакал. Юрий не знал — больно или нет, умирать, наверное, больно, но Юри же не умирает? Болит живот или сердце? — Как ты чувствуешь себя?       Как будто если каждый день спрашивать, что-то сильно поменяется. Только бледнее становился, и под глазами темнели круги. «Всё хорошо» — стандартно. Ага, русские любят честность, ага, искренне отвечает, ещё бы что.       Весну решили смотреть в Индии. Грязная река Ганг, погребальные костры. Яркие краски, сари, подсвеченные Ворота Индии. Сложные названия что обрядов, что зданий, и всё… Странное. Для обоих непонятно, и что это за весна? Сезон дождей? Почти зелено. Желтеющий Тадж-Махал. Специи и пряности прямо в камеру. — Юрий. — очень тихо, — Юр. — Да? — что-то в этой тишине заставило насторожиться, и Плисецкий сжал руку Кацуки. — Можно тебя попросить? — Конечно. — Купи завтра, пожалуйста, кацудон. Там есть местечко… Впрочем, любой подойдёт. Он просто очень жирный, и вряд ли врачи разрешат. — взгляд Юри просящий, как будто у котёнка. — Куплю и пронесу. Всё хорошо будет. — Юрий потрепал больного по голове, ощутив прилившее счастье. Конечно, кацудон! Юри будет счастлив, с таким аппетитом поест, и запах какой… А потом сразу в Италию, Данию, Чехию, Индию, куда угодно, на весь год. На всю жизнь. С Юри. Милым, тихим, застенчивым Юри, солнечным, похожим на счастье. Поиск кацудона отнял почти всё утро. В одном ресторане готовили два часа — и это слишком много. В другом — невкусно пахло говядиной, а Юри слишком чувствительный. Да проще самому приготовить! Третий ресторан — на другой станции метро, и Плисецкий, ожидаемо, потерялся. Потому что с такими развязками и транспортными узлами можно застрелиться. Его ломанный английский не очень-то спасал; в конце концов, карты объяснили, куда и как садиться. Уютный вагон, очень быстро. Быстрее, чем в Москве с её перегонами. И кацудон почти не остыл. — Я к Кацуки. — бросил при входе, и администратор неожиданно остановила. Юрий тут же запаниковал, попытался спрятать пакет с едой под толстовку. — Пожалуйста, дождитесь врача.       «Ещё и опоздал, замечательно. У него процедуры, а я как дурак буду стоять». Так и стоял, вглядываясь в лица проходивших. Врач Юри сам заметил Плисецкого, попросил выложить еду. Юрий с сожалением достал коробку с кацудоном, но врач не забрал — просто унёс в холодильник. — Я смогу увидеться с Юри? — слова с трудом сложились в вопросительное предложение. — Вам нужно будет подождать здесь.       И снова не Юри, женщина в белом халате. Она дала таблеток, Плисецкий нервно выпил их залпом. Психолог — понял по бейджу — задавала общие вопросы, вроде «Откуда вы приехали?» или «Как вам Токио?», и Юрий против собственной воли пускался в длинные объяснения. Япония красивая, да, но Россия ближе духом, и метро у вас такое странное, и вообще… И кацудон, вот, не найти. Кстати, где Юри? — Мне жаль. — не меняла тон, пытаясь изобразить сочувствие, — Мне жаль, его сердце было слишком изношено. — Он умер? — Да, мистер Плисецкий. Как вы себя чувствуете?       Плисецкий тупо смотрел перед собой. Умер. Почему-то никакой грусти или чего-то подобного. Умер, точно, здесь, не поев даже кацудона. Да, кацудон… Теперь ему не нужен. Кажется, ему больше ничего не нужно. Да. — Очень, очень плохо. — даже речь заторможена, — Позвоните его родителям, у него есть телефон, там их номера. Сам не смогу. — достаточно вежливо, — Мне нужно в отель, и взять билеты обратно в Россию. Хорошего дня.       Ничего не слушая, поднялся с места. Теперь домой. Вызвать такси, главное не думать. В такси посмотреть билеты, вау, какие дорогие, так долго… Нужно было попросить лекарство у того психотерапевта. Завтра вроде будет хуже. Главное не зарыдать сейчас. Подняться, принять душ, посмотреть себе в глаза. Да, лицо как чужое. Сонное такое. И без выражения совсем. Страшно даже. Чуть-чуть совсем.       Посмотреть инстаграм. У Юри давно не было публикаций, да, и они вместе даже не сфотографировались, как-то грустно. Хотя Юри плохо выглядел, такой худой, уставший, так странно. Он… Нет, ещё рано. Позвонил Якову. — Я завтра прилечу. — Один? — Да, Юри умер. — Мне жаль. Виктор знает? — Нет, позвоню. Я не уверен, что смогу завтра кататься. Сейчас я на успокоительных, завтра не буду с тобой разговаривать. — Рыдать будешь? — Да. Если честно, я уже готов, но надо чуть-чуть поспать, позвонить Виктору, и вот… — Доброй ночи. Напиши, как завтра домой доберёшься. Ещё лучше — попроси Виктора встретить тебя.