Прогулки

      По вечерам шумит душ. Первый раз около десяти вечера и в течение получаса. Я подставляю лицо почти кипятку, вдыхаю воду периодически и чихаю, слушаю, несколько отрешенно, как в комнате идет возня: кажется, Макачин опять разбегался, а его хозяин, представляющий собой такую же уставшую тряпочку, что и я, играть с ним не в настроении. — Я тебя обрею! — раздаются грозные вопли. Выходя, я смеюсь, хотя понимаю, что приставать пес теперь будет ко мне. — И тебя тоже, хватит ржать! — дверь ванной хлопает устало, но весело. — Себя, видимо, уже? — улыбаюсь я. — Поседеешь тут с вами! — доносится из-за двери.       Макачин успокаивается на удивление быстро. Я думаю так до тех пор, пока не смотрю случайно на часы. К двенадцати, вроде бы: очки в ванной оставил…       Я падаю спать лицом вниз, в подушку с запахом шампуня. Со стороны, вероятно, похоже на попытку самоудушения. Дышать действительно почти нечем. «Я читал, что в Японии процент самоубийств самый высокий». «Это неправда. В России иногда больше бывает. «Ты что, интересовался?» «Подобные вопросы мне уже задавали…»       Покрывало, на котором я лежу (не помешало бы укрыться: ночь прохладная; «В России дома отапливаемые, между прочим!» — сказки те еще), поднимается в воздух и мирно летит по коридору, задевает краями стены, скидывает кубки, один-единственный несчастный цветок в горшке (соседка попросила присмотреть)… — Ты уже спишь, меня не ждешь?       Летучее покрывало возвращается из сна на место почти обиженно, когда на него садятся. В плечо утыкается знакомый лоб. Футболка мокнет. — Я честно боролся. Минуты две. Было трудно. — Говорю я в темноту. Темнота хмыкает и, кажется, складывает на тумбочку мои очки. Наверняка опять запотели. На них можно чудны’е узоры рисовать… — Ты ещё здесь? — Да, вроде бы. — В этот момент мне на лодыжку ложится тяжелая разморенная ладонь, распространяя жар и мороз одновременно. Сон подрывается мгновенно, но тут же снова опадает теплой дымкой. — Мышцы устают после серии серий четверных. — Я подозреваю, что слова машинальны, просто, чтобы заглушить тишину. Темнота нашаривает мою вторую ногу. — Что ты сделал с Макачином? — Угостил его твоим виски. — Правда? — Я не вру. — Ты часто так делаешь? — Очень. — Понятно, почему у меня никогда нет выпить. — Руки задерживаются выше колен. — Что ты творишь?.. — Я добрый, вот, страждущим стресс снимаю, — тянет темнота. — Я усну. — Угроза! Как будто это пространственно-временной… — он забывает слово по-английски и замолкает, пытаясь вспомнить. Все же английский я знаю лучше. — Континуум? — Да, спасибо.       Ладони перемещаются на спину, давяще проводят вдоль позвоночника, по рукам от плеч до запястьев, оставляя за собой кипенный жар. Губы наугад запечатлевают поцелуй на лопатке. Тело от усталости и внезапной ласки не совсем послушное, и я замираю под сильным нажатием на уставшие мышцы, которое дразнящей щекоткой отдается в груди, в коленях, в шее. — Правда, отапливаемые дома, — непривычно хрипло говорю я. — М?       Вместо ответа переворачиваюсь на спину, нахожу хлопок чужой (совсем не чужой, на самом деле) футболки, мультяшную аппликацию на ней и тяну на себя ее поседевшего-тут-с-нами обладателя, надежно укрытого темнотой.