В железной броне. Облачение

      — Шейна, пойдем со мной.       Она не успевает даже ответить, что у нее еще одно занятие, — ей еще почти час нужно быть в школе, — не успевает даже подумать о том, как правильнее это сказать…       Я же все равно проиграю на следующем ходу       — А он уже начался, да? — губы двигаются беззвучно, облачают звучащие только в сознании слова в артикуляцию.       — Ты что-то сказала?       Шейна молча качает головой — нет, она ничего не говорила. Уж точно, ничего такого, что стоит внимания хоть кого-то из этой проклятой системы.       — Э-эй, — в шепоте, который больше похож на сбившееся дыхание, слышатся волнение и забота, и Шейна закрывает глаза, внезапно представляя, что этот тихий голос и осторожное прикосновение к подбородку, напоминают...       — Сахарную вату, — смех теплым воздухом растекается по темной футболке.       — Белянка, в курсе общей психологии не было ни слова о том, что делать и чем болен человек, который во время серьезного разговора вдруг говорит о сахарной вате, — пальцы Мартина скользят с подбородка на шею, замирают подушечкой большого на мочке уха.       — Ты на нее похож, — смех налипает на губы фантомным послевкусием тонких сладких нитей.       — Тебе так хочется перемолоть меня в холодной центрифуге и накрутить ошметки на пластиковую соломинку? — Мартин смеется, его голова чуть клонится к плечу, и Шейна думает, что темные пряди сейчас обязательно должны щекотать его шею.       — Ты просто… — она запинается, закрывает глаза, не пытаясь отодвинуться, даже не думая о том, чтобы сказать Мартину убрать руку. — Просто когда мы с семьей проводили выходные в парке, мне всегда покупали сахарную вату. Мне тогда было спокойно и… и как в дождливую погоду под пледом и с мурчащим котом рядом.       — А еще несколько дней назад ты звала меня исключительно кретином и была совсем не против ткнуть локтем под дых, — его голос удивительно серьезен и сух, словно из него не просто стерли, а выжали все эмоции, как выжимают сок из разрезанных пополам апельсинов.       — Я и сейчас могу это сделать, — губы вздрагивают, пытаясь улыбнуться, но замирают где-то на середине движения.       — Но я рад, что у тебя нет для этого повода, — ладонь опускается с шеи на плечо, чуть сжимает его и тут же отпускает, замирает на самом краю короткого рукава, словно не решаясь двинуться ниже и коснуться кожи. — Мне тоже.       — Тоже что? — Шейна открывает глаза, щурится, вглядываясь в чужое лицо.       — Тоже как в дождливую погоду под пледом.       — И с мурчащим котом под боком?       — Не с котом.       Она уверена — ноги должны вот-вот подкоситься, запнуться обо что-то, не могут же они вот так просто идти, нести ее навстречу тому, от чего она пыталась сбежать. Только тело продолжает двигаться, не обращая внимания на то, что хочет разум.       Из лекционного зала в коридор, на широкую лестницу, в новый коридор — уже к шкафчикам.       — Эй, только не говори, что у вас все настолько серьезно, что ты решила прогуливать занятия, — знакомый голос раздается также знакомо за плечом, вот только слышится в нем не привычный для таких вопросов смех, а волнение. И оно же сквозит во взгляде, стоит только Шейне обернуться, замерев стиснутым кулаком в середине рукава.       Щека касается майки, прижимается к ней так сильно, что ткань словно исчезает, растворяется в таинственном небытии, позволяя коже прикасаться к бьющемуся за ребрами сердцу.       Страх рождается в кончиках пальцев, растекается с них по всему телу так быстро, словно кто-то уже записал этот процесс на пленку, а сейчас запустил ее на увеличенной в несколько раз скорости.       Выпрямиться, развернуться, почти обхватить стоящего перед ней ногами, уткнуться ему в грудь уже лбом, накрыть ладонь ладонью на чужой спине — не соединяя руки в замок, не удерживая на месте, но словно запечатывая себя в одной единственной точке.       Вопрос просится на язык, почти касается губ своим первым словом, но исчезает, растворяется в выдохе.       — С тобой.       Чужое дыхание касается волос — теплое, почти горячее в первое мгновение, но отдающее на коже холодом уже через несколько секунд. Ладони неловко скользят с плеч на спину, замирая на разной высоте, словно бы не могут определиться, где им больше хочется быть — на угловато выступающих лопатках или намного ниже, под ребрами.       — А у меня вообще еще не было курса общей психологии, чтобы я хоть примерно понимала, о чем ты говоришь.       Страх мешается с усталым весельем, бьет в голову почти как недостаток сна, мешая чувствовать и понимать происходящее, заставляет потянуться пальцами ниже, проникая под одежду. Мурашки щекочут подушечки, разбегаются по коже от прикосновения как стайка мышей от направленного в них луча прожектора.       — Не с котом, — шепот обжигает макушку, прижимается к ней губами. — Не с котом, а с тобой.       — Кретин, — сознание цепляется за подсказанное страхом, совершенно неуместное, но такое привычное в прошлом обращение. Пальцы цепляются за тепло чужой спины, чуть надавливают, двигаясь по ней вверх, то треугольников лопаток.       — Не принимается, Белянка, — дыхание снова касается волос, когда чужой лоб упирается в ее макушку. — Больше не принимается.       — А если меньше? — Страх сталкивает с губ новую глупость, прячется за вопросом, который больше бы подошел, например, Рите и наверняка с легкостью стал бы одним из ее любимых.       — Вообще никак не принимается, Белянка, — болезненное веселье хрипит в его голосе, дышит чаще и шумнее, почти касается ее лба заходящимся за ребрами сердцем. — Вообще никак не принимается, совсем никак, ни больше и ни меньше, и даже посередине — тоже не принимается.       — У Риты научился, да? — страх захлебывается смехом, запрокидывает голову, щурится в полумрак комнаты, почти насмехается над стоящим рядом.       — А ты? — хриплый шепот обволакивает тело теплом, будто руками, смотрит на нее спокойно и серьезно, словно не было недавно совсем другого, отличного настолько, что кажется, будто кто-то склеил куски двух совершенно разных фильмов.       — Еще серьезнее.       Бесцветный, глухой ответ не срывается, стекает с почти неподвижных губ за мгновение до того, как они растягиваются в широкой, неестественной улыбке, когда в конце коридора появляется фигурка Риты.       Лицо Джей каменеет, становится неподвижным, срастается со стеной, как уже сделали все те, кто находится сейчас в коридоре, кто должен бы бегать или хотя бы громко говорить.       Или это просто она не слышит и не обращает внимания ни на что, кроме как на звучащий в голове отсчет не то секунд, не то ударов сердца, не то чего-то еще, что осталось до конца этого хода, и на бегущую к ней Риту, которая улыбается так, словно она, Шейна, вдруг из просто девочки превратилась в Санту или одного из его помощников.       — Идем, идем, идем! — детские ладошки обхватывают руку, тянут в сторону выхода.       — Всегда такой была.       Страх разлетается не то осколками, не то брызгами, стоит только ладони Мартина коснуться ее плеча, подняться кончиками пальцев по шее до мочки уха; стоит только теплому мятному дыханию замереть на ее губах на несколько мгновений, прежде чем уже она потянется ему навстречу.       Мятное дыхание сбивается, замирает не то недоверчиво, не то настороженно, как бездомный пес переминается на лапах, прежде чем подойти к брошенному куску мяса. Мятное дыхание оседает на губах каплями легкой прохлады, перекатывается на язык россыпью карамельных шариков.       Пальцы поднимаются по позвоночнику выше, давят на него, пересчитывая каждую выступающую косточку, тянут стоящего рядом к себе, смешивают тепло тела с мятной прохладой.       — От тебя пахнет пастой, — Шейна улыбается, смущенно радуясь, что в слабом уличном свете Мартин едва ли заметит, что она покраснела. Или ей это просто кажется? Или же дело в том, что в комнате вдруг стало жарко, а вовсе не в том, что краска залила щеки?       — Что бы ты не говорила о моих родителях, но чистить зубы перед сном они меня научили.       Он почти смеется ей в губы, смеется легко и по-доброму, будто совсем не считая, что она только что сказала сущую глупость. В конце концов, девушка же не должна после поцелуя говорить о том, чем пахнет от ее партнера? Или должна? Или она просто может это сделать хотя бы потому, что подобное не запрещено?       Где-то рядом, но словно где-то далеко — словно совсем в другой комнате, на совсем другом окне — чужая рука чуть касается плеча, упирается ладонью в пластик где-то за ее спиной, перемещая на нее вес тела.       Где-то рядом, но словно где-то далеко горячие даже через футболку пальцы касаются сначала кончиками, а потом и полной длиной в самом центре ее спины, между лопатками, чуть сминают ткань и тут же отпускают, словно боятся держать ее — словно боятся, что она, Шейна, испугается и исчезнет.       Его мятное дыхание отстраняется от губ, замирает совсем рядом, прежде чем вернуться к ним новым прикосновением, — уже согревающим, но по прежнему легким. От уголка губ к их центру, ладонью по спине ниже и чуть в сторону, словно собираясь обнять, но внезапно передумав.       Пальцы ползут по чужой спине выше, перебираются по коже мелкими шажками, отсчитывая одну стайку мурашек за другой. Мятное дыхание обжигает губы тихим стоном, прижимается сильнее, почти впивается пальцами в бок — и тут же отпускает, упирается лбом в лоб.       — Скажи, чтобы я ушел, — мятное дыхание щекочет кончик носа, звучит низко и хрипло, как если бы Мартин только проснулся и у него болело горло. — Если я не смогу сделать это сам.       — Но ты ведь этого не хочешь? — шепот мешается с мятой, растекается между ними смесью удивления и той радости, которую можно испытывать, кажется, только в рождественскую ночь.       — Того, чтобы ты сбегала, я тоже не хочу, — пальцы путаются в длинных светлых прядях, двигаются от виска до кончиков, как зубья простой расчески. — Но это ведь ничего не меняет.       — Я не хочу, чтобы ты сейчас уходил, — шепот почти не звучит, лишь прижимается к мятным губам, позволяя им чувствовать каждое слово. — Только не спрашивай, какого черта, ладно? Потому что я понятия не имею, что тебе ответить.       Пальцы чуть касаются металла, толкают его в сторону. Хлопает дверца шкафчика — слишком громко и гулко в застывшей тишине коридора. Ноги шагают прямо и налево, следуют за быстрым детским топотом, даже не пытаясь сопротивляться.       Я же все равно проиграю на следующем ходу       Толчок в плечо заставляет перевести взгляд с огромной двери, к которой они идут, на того, кто оказался рядом, кто сумел вырваться из каменных объятий светлых стен.       — ... идешь, — Шейна успевает расслышать только одно слово, сложить звуки в имеющую значение форму, но не понять его интонацию. Вопрос? Совет? Предупреждение?       Взгляд едва успевает сфокусироваться, выхватить из светлого фона темное пятно — виденные раньше черты, кто-то из старших школьников.       “Извини”, — губы размыкаются, язык касается зубов, прижимается к небу — медленные, бесполезные движения.       — Шей, ты вообще здесь?       — И слышать ничего не хочу, — раскрытая ладонь замирает в воздухе, останавливая вопрос, который так откровенно читается во взгляде ждущей на школьном крыльце светловолосой девушки.       Впрочем, та словно и не собирается ничего спрашивать, лишь хитро щурится на нее, а затем широко улыбается уже в сторону, уже похожему на странного, немного неуклюжего снеговика ребенку.       — Привет, малыш, — тонкие, наверняка теплые пальцы выскальзывают из кармана, легко щелкают по носу, торчащему между краем шапки и высоко завязанным шарфом. — Признавайся, сколько мешков конфет тебе принесет Санта?       — Нисколько, — Рита широко улыбается, запрокидывает голову так высоко, как только позволяет толстый воротник, чтобы заглянуть в лицо говорящей.       — И ты даже не расстроишься? — Джей опускается на корточки, склоняет голову к плечу. — Совсем ни капельки?       — Ну-у, — Рита задумчиво растягивает ответ, запястьем поправляет шапку, прежде чем поднести скрытые в рукавичке пальцы к глазам. — Капельку, совсем маленькую-маленькую.       Джей и Шейна одновременно заходятся смехом и также одновременно становятся серьезными, стоит только рыжим ботинкам пройти мимо и начать подниматься по лестнице, перешагивая через две ступени за раз.       — И слышать… — начинает Шейна, качая головой, пожалуй, резче, чем стоило бы делать в разговоре с подругой.       — А ты не слушай, а рассказывай, — словно не обратив внимания на чужую реакцию, смеется Джей. — Можешь начать с того, куда вы ходили вчера.       — В кино, — коротко отвечает Шейна и хмурится от того, насколько усталым звучит ее голос.       — Та-ак, — совершенно не обращая внимания на ее интонацию, продолжает подруга. — Наверняка это была какая-нибудь романтическая комедия, пересказать которую ты не сможешь, потому что вы сидели на последнем ряду и целовались?       — Мы ходили на “Милю”, а целовались уже в моей комнате, — тихо хмыкает Шейна, надеясь, что Рита если и расслышит ее слова, то хотя бы не станет громко обижаться, что они пошли не на тот мультик, который смотрела она.       — Та-а-а-ак, — Джей замирает на ступеньке, качает головой, словно пытается отмахнуться от чего-то невидимого, отпускает руку Риты, которая звонко смеется и торопится внутрь уже с кем-то из класса. — Шейна Уэйд, я полагаю, у вас более чем есть что рассказать своей лучшей подруге.       — Твою же, — ругательство замирает на губах улыбкой, когда Шейна понимает, что и кому она только что случайно сказала.       — Нет-нет-нет, и слышать ничего не хочу о том, что тебе надо подготовиться к занятию или что тебя каким-то таинственным образом вызвали к директору или куда-то еще и ты не можешь уделить мне время, — Джей обходит ее, замирает на ступеньку выше и щурится с таким видом, словно обещая не двигаться с места, пока не получит ответ на свой вопрос. — Можешь обойтись без подробностей, но как минимум я хочу знать, что он такого сделал, раз ты не выставила его за дверь в первые секунды.       Шейна поджимает губы, не позволяя им растянуться в неуместной улыбке, которая наверняка только вызовет новую волну вопросов подруги, и качает головой. Она бы и сама не отказалась ответить хотя бы на часть из них, например, на тот, почему она позволила Мартину остаться, почему не сказала, чтобы убирался. Потому что он пришел с нацарапанным на листе адресом ночлежки? Или в качестве ответного жеста за свой недавний не то поздний, не то ранний визит? Или по какой-то еще причине, думать о которой ей совсем не хочется?       — И? — тянет Джей, щурясь с каждой секундой сильнее, прежде чем удивленно качнуть головой: — Да ладно.       — Нет, — ответ растекается смехом, вырывается раскрытыми на уровне груди ладонями. — Нет.       — Да ладно? — недавнее удивление становится дружеской усмешкой. — Черт, и как я сразу не поняла, что ты просто в него влюбилась. Ну, вообще-то он и правда ничего, но ты же все время называла его кретином, мол, задирает, бесит, а оно вон как, оказывается.       Джей качает головой, разворачивается, тянет ее вверх за руку, не переставая говорить и не позволяя вставить ни слова.       — То что ты ему нравишься, я поняла давно. Знаешь, мальчишки обычно не просто так дергают за волосы, но как-то и не подумала, что ты и сама…       — Джей, — протест тонет в смехе, слетает с губ так легко, словно и нет вовсе необходимости доказать подруге, что та ошиблась и перепутала все на свете, что только можно перепутать. — Джей.       — Ну а что? — искренне, почти наивное удивление в быстром взгляде, в легком пожатии плечами. — Или почему тогда ты не выгнала его из своей комнаты ночью?       — Я не знаю.       Джей останавливается, оборачивается к ней, улыбаясь так широко и победно, что Шейна хмурится — так смотрят только когда ты что-то пропустил в вопросе, сказал что-то такое, о чем стоило молчать или…       — Я закрою глаза на то, что ты ничего мне не рассказываешь и на то, что сейчас даже не споришь, что он приходил к тебе ночью, если ты скажешь хотя бы, что он хорошо целуется.       — Джей, — Шейна качает головой,не переставая улыбаться. — Если бы мне было с чем сравнивать, я бы хотя бы попробовала оценить, насколько хорошо или плохо это было.       — По крайней мере ты не кривишься от отвращения, когда говоришь об этом, — парирует подруга, видимо, делая какие-то собственные выводы.       “Я бы даже добавила, что и не думаю кривиться, вспоминая, и кое-что еще, наверное, тоже, но безопаснее будет промолчать” — улыбка прячется в закушенной губе, вздрагивает, как только пальцы нащупывают в кармане куртки сложенную в несколько раз банкноту, как только отстраняются от нее, словно обжегшись.       Чужой голос прорывается через беззвучие, стоит только крупицам снега осесть на губы лишенными вкуса каплями. Чужой голос и чужое прикосновение к локтю — словно ее пытаются не то остановить, не то поддержать и помочь двигаться дальше.       — Да. — короткий ответ и слабый кивок, единственное, что ей удается ответить, пока ноги начинают отсчитывать ступени, а глаза — искать причину внезапного вызова.       — Шейна, скажи мне честно, то, о чем болтают в приюте, это правда? — голос Меган чуть звенит, как от сдерживаемого смеха, хотя, казалось бы, подобный вопрос должен требовать исключительной серьезности.       — Смотря о чем здесь болтают, — Шейна пожимает плечами, поднимает взгляд на севшую напротив. — Малышня готовится к приходу Санты, но ты, в силу возраста, уже не должна в него верить. Старшие волнуются по поводу промежуточных аттестаций, но у меня проблем быть не должно.       — А персонал обсуждает ваш вчерашний поход в кино, — широкая улыбка Меган почти не сочетается с удивлением в ее взгляде, но кажется не менее искренней. — Старшие дежурные говорят, что это с подачи Мартина, но что-то мне подсказывает, что если бы ты была против, то едва ли бы он сегодня спустился к завтраку.       — Вы оба считаете меня не то маньяком, не то психически нездоровой, — хмыкает Шейна, вспоминая недавнее предположение о центрифуге для сахарной ваты.       — Мы просто знаем, что ты умеешь постоять за себя, — улыбка Меган становится еще шире, а на смену удивлению приходит легкая настороженность. — А лично я считаю тебя еще и достаточно умной и осмотрительной.       — Если ты думаешь, стоит ли сейчас читать мне внеочередную лекцию о половом созревании, сексе и его последствиях, то нет, такой необходимости нет, — тон чужого голоса читается слишком легко, даже не пытается скрывать тему, на которую он хотел бы поговорить. — Потому что я и правда не дура, Мег, а если бы по какому-то нелепому стечению обстоятельств была такой, то ты бы уже опоздала.       Поднесенный к чужим губам стакан замирает, застывает в воздухе, как если бы кто-то поставил воспроизведение этой записи на паузу, чтобы насладиться смесью неподдельных удивления и облегчения.       — То есть? — все еще касаясь кромки губами, переспрашивает Меган, словно не веря в то, что она сейчас услышала. Или же желая получить подтверждение, что она поняла все правильно.       — То есть мой отец научил меня думать, — хмыкает Шейна в ответ, но продолжает уже серьезнее. — Он говорил, что спать надо с тем, кого любишь. Ну, или если делать это из чистого любопытства, то тебе должно быть побольше лет, чем мне сейчас. Так что нет, тебе не нужно ни о чем волноваться.       — Иногда я радуюсь твоей прямолинейности, Шей, — стакан бесшумно опускается на стол, почти в то место, где еще виднеется тонкий влажный контур круга.       — А иногда она заставляет тебя краснеть, как сейчас, — она смеется, зачерпывает полную ложку хлопьев, прижимает ее к краю пиалы, чтобы слить молоко. — Но если бы я что-то от тебя скрывала, было бы хуже.       Но пожалуй, еще более паршивым “хуже” оказалось бы, понимай Меган, что она скрывает от нее кое-что прямо сейчас, улыбается, глядя в глаза, и скрывает — свои планы, сложенный вчетверо листок с адресом, пару баксов из разбитой копилки, куда скидывала сдачу со школьных обедов.       Темно-синяя машина у ворот, к которой ее тянет Рита, совсем не намекает и даже не говорит — кричит, переливается яркой надписью на огромном плакате “Это уже середина следующего хода”.       Осталось только дождаться судью, который объявит мое поражение, чтобы все было по правилам вашей чертовой игры       Словно этот проклятый плакат сейчас держат оба стоящих рядом с машиной — высоко над головами, размахивая им из стороны в сторону, чтобы привлечь к себе как можно больше внимания.       Желтое пятно школьного автобуса бесшумно движется по дороге, останавливается перед темно-синей машиной. Рябят перед глазами точки цветных шапок и курток. Детский смех и веселые крики кажутся больше похожими на какую-то неслышанную раньше рождественскую песню — страшную, как те сказки, в которых сводные сестры Золушки отрубали себе стопы, только бы суметь надеть хрустальную туфельку.       Черно-белая клякса ползет по дороге, то появляется, то снова исчезает, и растворяется, прячется за поворотом.       Пальцы находят в кармане сложенную в несколько раз банкноту, впиваются в нее, как в единственную реальность, как в способ проснуться от кошмара, в котором она оказалась.       — Как думаешь, — пустая ложка замирает в воздухе, опускается в хлопья, начинает выводить линию, тут же закручивая ее в спираль. — Я могу подать апелляцию или как там это называется, чтобы заставить их заново открыть дело моих родителей?       — Думаю, да, — Меган чуть поджимает губы, тянется ладонью через стол, но так и не решается коснуться чужих пальцев. — Я не знаю в подробностях, как проходит эта процедура, но, мне кажется, что ты можешь ее подать.       — Другой вопрос, согласятся ли они повторно открыть дело, верно? — уголок рта ползет вверх, ложка набирает новую порцию хлопьев.       — Верно, — сидящая напротив кивает так медленно, будто она предпочла бы сейчас совсем другой жест, но не может соврать. — Тебе стоит сказать об этом Смитам, уверена, они…       — Нет, — не дрожат ни рука, ни пальцы, только голос становится холодным и резким. — Я хочу сделать это, пока меня не забрали. Если нужно, пойду уговаривать, упрашивать, да хоть умолять Джорман, но к этим я обращаться не собираюсь.       — Шейна, — Меган качает головой, смотрит на нее с сожалением и будто бы усталостью.       — Не надо, ладно? — пиала клонится на бок, ложка придавливает хлопья к самому дну, собирая теперь только молоко. — Мне хватает и того, что я окажусь у них до Рождества или в сам праздник, потому что не могу придумать, что мне такого натворить, чтобы от меня отказались.       — Шейна, — усталость становится громче, заглушает остальные интонации.       — Да плевать, — шепот срывается с губ злостью, звучит непростительно громко, словно все вокруг только и ждали этого мгновения, чтобы замолчать. Дно пиалы глухо звенит о стол. — Плевать на то, что вы всем ждете от меня восторгов и радости. Плевать даже на то, что вы все уверены, будто я просто накручиваю себя и никак не могу разглядеть в этом дерьме розовых пони или каких-нибудь цветных единорогов. Я не обязана любить тех, кто мне врет.       Ножки стула скрипят по полу. Зубы, кажется, скрипят не тише.       — Шейна, — усталость за мгновение сменяется предостережением, звучащим громче и отчетливее.       — Извини, Мег, но в этот раз тебе достался паршивый подопечный, — слова похожи даже не на пули, на комки грязи, разлетающейся во все стороны от колес проехавшей на слишком высокой скорости машины. — Потерпи совсем немного, и я стану проблемой славной четы Смит. Уверена, они быстро придумают, как сделать так, чтобы я перестала ей быть.       Пальцы впиваются в апельсин, сжимают его так сильно, что Шейна почти уверена — сейчас кожура не выдержит, брызнет соком на несколько шагов, останется желтыми кляксами на светлой рубашке Меган…       Апельсин взлетает в воздух, снова ложится в хватку пальцев — уже мягче, уже чуть слабее.       Ремень сумки впивается в плечо — слишком сильно, как если бы… — и Шейна оборачивается, успевает подхватить стул, который задела.       — Шей! — детский голос звенит от двери в столовую, торопится к ней быстрыми шагами — и останавливается, не приблизившись вплотную.       Зубы не разжимаются, не позволяют губам дрогнуть хоть на немного — ни улыбки, ни приветствия. Основание ладони впечатывается в дверь, распахивает ее настежь, ручка глухо бьет по стене.       — Ты ее обидела, — детский голос слышится где-то за спиной, насупленно и будто исподлобья, тонет в звуке громких шагов, в шелесте куртки.       Сумка задевает что-то темное, вплетает в громкие шаги знакомый тихий звон — черный драп, резной металл на поясе. Ладонь невольно — инстинктивно — тянется к пряжке, стискивает ее, прерывая звук, запинается пальцами о край кармана.       В запрокинутой голове Эштон Фрэнсис Уэйд смотрит осуждающе и скрещивает руки на груди.       — Этот ребенок ведет себя совершенно неподобающим образом, — губы двигаются бесшумно, обращаясь к тому, кто вспомнился сейчас так ярко, будто вот-вот выйдет из-за угла. — Прости, пап. Я верну, как только смогу.       Пальцы скользят глубже, выдергивают центральную из согнутых пополам бумажек, тут же прячутся уже в своем кармане.       Уже можно разглядеть не только улыбки на лицах четы Смит, но и не то сверток, не то коробку с огромным красным бантом, торчащим в окне машины и фигурку рыжеволосой женщины с огромным тортом в руках на приборной панели. Уже можно расслышать какую-то познавательную болтовню о, кажется, пингвинах, — это ведь у них самец высиживает яйца? — которая обрывается, стоит только Дэвиду Смиту захлопнуть темно-синюю дверцу.       Уже можно считать шаги — считать последние секунды хода, на котором она проиграла.       — А они могут?.. — тихий вопрос слышится совсем рядом, касается ее плеча своим, на мгновение соединяет похожие по цвету куртки.       — Они копы, — равнодушие и усталость в собственном голосе кажутся похожими на снегопад в безветренную погоду. — Они что угодно могут.       Идущая рядом женщина оглядывается, шикает что-то неразборчивое; Рита продолжает что-то тараторить, радостно и почти без остановки, наверное, уже в красках описывая, какое славное у них будет Рождество, и что Санта совсем-совсем не сказочный, а всамделешний, иначе как могло получиться, что они с Шейной и правда стали сестрами?       Ей бы тоже хотелось смеяться в голос или хотя бы улыбаться… Черт побери, да хотя бы просто оттаять и не выглядеть сейчас даже не человеком, а роботом, которого ведут на казнь, на перепрошивку, на утилизацию — знать бы еще, что для создания из металла и пластика будет страшнее и необратимее?       — Эгей, привет, малыш! — Дэвид Смит легко подхватывает Риту на руки, поднимает в воздух так легко, словно она не более чем крохотная пушинка на ладони великана среди великанов.       — Здравствуй, Шейна, — Эмма Смит улыбается сдержанно и даже не пытается обнять ее, не тянет руку в знак приветствия, но и не переминается на месте, остается уверенной и сильной. — Наверное, ты не слишком рада, что мы вот так выдернули тебя с последнего занятия.       — Мы просто решили, что было бы правильно встретить Рождество всем вместе, как семья, — заканчивает ее мысль Дэвид, легко щелкая Риту по носу, отчего та заходится радостным смехом.       — Я вас ненавижу, — наверное, если бы в какой-то из сказок снег мог говорить, то именно такой голос был бы у белой крупы, падающей с неба в сильный мороз, когда крупные и некогда пушистые хлопья становятся крохотными и острыми. — За то, что вы убили мою семью.       Улыбка на губах Эммы становится еще сдержаннее, очерчивается так резко, словно плоть за один миг стала ледяным камнем. Руки Дэвида вздрагивают, уголок рта кривится от раздражения и, наверное, злости.       — Шейна, мы понимаем, что никогда не сможем стать для тебя родителями, — Эмма первой находит, что ответить. И силы, чтобы говорить спокойно и с легким сожалением в голосе. — Нам бы только хотелось, чтобы у тебя был свой дом, а не комната в приюте.       — Но вы не подумали о том, чего бы хотелось мне, — острые крупинки снега продолжают падать, заметают ее уже, наверное, до колен, а то и выше.       — Я обещаю, что если тебе у нас не понравится, то ты сможешь вернуться в приют, — продолжает Эмма, говоря таким тоном, словно ей и правда можно верить. — Но дай нам хотя бы полгода, ладно?       — И вы вот так легко отпустите меня? — усмешка порывом ветра подхватывает горсть острых снежинок, бросает их в ненавистные лица. — Может, вы еще и поможете подать апелляцию на повторное расследование убийства моих родителей?       — Конечно, — Эмма выглядит искренне удивленной, даже немного обиженной, словно она, Шейна, посмела сейчас подозревать их в каком-то страшном, обязательно смертельном грехе. — Уверена, мы сможем найти хороших адвокатов, которых ты одобришь, чтобы возобновить расследование или как это правильно делается.       Взгляд упирается в Дэвида, врезается в его лицо шквалом снежинок, впивается в кожу крохотными, похожими на лезвия гранями, ищет ответы там, под толстым, пусть и чуть потрескавшимся слоем спокойствия и доброжелательности, но находит только сочащееся прозрачной водой раздражение.       — Она прикидывается такой дурой, Дэвид, или и правда верит, что все будет хорошо? — Прищуренный взгляд усмехается, едва заметно вздрагивает верхняя губа. — Или вы просто не говорите ей, что со мной будет на самом деле.       — Шейна, — цепкие пальцы сжимаются на плече, впиваются в него тупыми крючками, напоминая, что есть вещи, которые не стоит говорить, и есть эталоны поведения, которым должен следовать каждый приютский ребенок, когда его решают забраться в семью.       — Не нужно, — Эмма качает головой, смотрит на вмешавшегося в разговор осуждающе, а затем снова улыбается. — Я еще помню, как тяжело нам было после смерти Моники, но одно дело потерять ребенка, и совсем другое — сразу обоих родителей, да еще и на своих глазах.       — Я не говорила, что была там, — снежинки становятся чистым льдом, выстраиваются перед ней забором из острых наконечников, каждый из которых направлен в чужие лица.       — Это указано в твоем личном деле, — почти виновато отвечает Эмма. — Наверное, не стоило говорить, что нам это известно, но ведь если бы я соврала тебе, было бы только хуже.       Ледяные наконечники жмутся друг к другу, делают забор плотнее и смертоноснее, — в логике Эмме Смит не откажешь, даже если очень хочется.       — Они не смогут запретить тебе ходить в школу и общаться со мной, — Джей шепчет на ухо, смешивает светлые пряди с точно такими же светлыми. — Как только узнаешь адрес, сразу сообщи, мне даже не придется уговаривать родителей, чтобы они отвезли меня к тебе.       Ледяные наконечники чуть вздрагивают, равно как и губы — жалкое подобие благодарной улыбки.       — Не советую им даже пробовать, — даже обращенный к подруге, голос кажется больше похожим на треск, с которым вода в луже схватывается тонкой корочкой льда.       — У нас еще полтора часа до назначенного времени, можем заехать куда-нибудь перекусить, — посмотрев на часы, предлагает Эмма Смит и тут же прячет ладони в карман.       — Картошку с клюквенным соусом, — тут же заявляет Рита, даже не предлагая, а уже выбирая меню, и чуть отстраняется от Дэвида, показывая, что ей надоело быть на руках и хочется спуститься на землю. — Или курицу с вафлями.       — А ты, Шейна? — в голосе Эммы слышится добрый смех, на мгновение даже кажется, что вот так она могла бы обращаться к своей дочери. Конечно, если у нее вообще хоть когда-то была дочь. Или сын.       — А я бы лучше осталась на занятие, — губы двигаются медленно и отрывисто, словно они замерзли так сильно, что их уже не разомкнуть. — Раз уж у нас есть полтора часа.       — Опоздать на подобную встречу из-за глупых пробок было бы совсем неприятно, — сухо отзывается Дэвид Смит, тянется в карман, достает пачку сигарет, отщелкивает ногтем крышку — и тут же захлопывает, прячет обратно.       — Мы предупредили твоего преподавателя, что ты не сможешь присутствовать из-за объективных причин, — виновато улыбается Эмма Смит. — Он сказал, что занятие будет очень общим, потому что в конце года мало кто из учеников слушает лекции.       — Все предусмотрели, — замерзшие, промерзшие насквозь, губы кривятся ухмылкой. — Наверное, гордитесь собой, да?       — Мы хотели быть уверены, что…       — Что я не сбегу? — ледяные наконечники летят вперед сплошной стеной, исчезают в пространстве не то растаяв, не то отлетев от невидимого щита. — Так вы же сделали все, чтобы у меня на руках не осталось ни единой карты.       — Что мы точно успеем, — с легкой улыбкой заканчивает свое предложение Эмма.       Эмоции на чужих лицах выглядят искренними и при этом — чертовски разными. Если бы она могла понять, кто из них лжет больше, кто из них притворяется настолько хорошо, что и сам верит в то, что только изображает.       — Поехали, иначе мы и за полтора часа не успеем добраться, — Дэвид Смит бросает слова через плечо, обходит машину, открывает дверцу, выпуская в уличный гомон рассказ уже не о пингвинах, а о каких-то обитателях теплых стран.       Рита довольно топает на месте, замирая перед дверцей пассажирского сидения, ждет, пока Эмма откроет ее, чтобы тут же забраться внутрь, оставляя на сидении и коврике белые снежные брызги, и устроиться у дальнего окна.       — Едем? — очередная, словно прилипшая улыбка, которая кажется такой искренней, но которая не может, просто не может быть именно такой, не у этого человека, не на этих губах.       — Дай мне адрес и я сразу же приеду к тебе, на целый день, да еще и с родителями, и пусть только попробуют меня выставить, — горячий шепот улыбается на ухо, обещает если не защиту, то поддержку, которую может дать только человек, который знает тебя не один год. — И даже этого кретина могу с собой привезти, если его отпустят.       — Не надо, — голова качается из стороны в сторону, пока ноги медленно шагают вперед. — Не впутывай его в это дерьмо сильнее.       “Чем я уже сделала” — оседает на губах невесомыми снежинками, растекается холодом по телу, проникает под кожу тонким слоем ледяной воды.       Рука тянется к воротнику куртки — осталось-то только взяться за ремень, потянуть его вверх, снимая сумку, усесться в машину, позволить миссис Эмме Смит захлопнуть за собой дверцу, запереть ее в этом замкнутом пространстве…       Пальцы замирают на гладкой шуршащей ткани, на длинных прядях, лежащих по обе стороны плеча, но ремень — проклятый или благословенный — не находят.       — Шейна? — приглашение звучит так ненавязчиво, так мягко, что она могла бы захотеть принять его, захотеть шагнуть в тепло заведенной машины. Она бы так и сделала, наверное, если бы не знала, кто и куда хочет ее отвезти.       — Я забыла сумку, — хочется верить, что ее голос сейчас не звенит от радости, что на лице не отразилось ничего, что выдавало бы торжество.       — Не думаю, что в ней есть что-то такое, что понадобится тебе во время каникул, — отрезает Дэвид Смит, оборачиваясь с водительского сидения.       — Там фотография моих родителей, — злость вспыхивает ледяным пламенем, застывает на лице стиснутыми зубами, очерченной резче обычного челюстью. — Не советую вам, мистер Смит, отзывать о них подобным образом.       Раздражение перетекает в наигранное, теперь уже точно наигранное, сожаление, стоит только Эмме Смит бросить осуждающий взгляд через толстой стекло.       — Шейна, прости, Дэвид порой бывает совершенно невыносим, когда дело касается опозданий на важные встречи, — очередная улыбка, на этот раз виноватая.       — Не представляю, как вы вообще с ним живете, — злость похожа на яд, она сочится между губ, копится на кончиках зубов, готовых впиться в теплую плоть, и ногтей, которые только и ждут, чтобы полоснуть по чужому лицу, оставляя на нем уж точно не один, а хотя бы парочку ровных или не очень царапин.       — Он бывает хорош в некоторых других вещах, — улыбка становится почти доверительной, словно ей только что доверили какой-то взрослый и исключительно женский секрет. — Но мне кажется, что ты тоже не хочешь опаздывать, поэтому вернешься уже через пару минут, правда?       — Думаю, мне не стоит знать, насколько ваш муж великолепен в постели, — яд срывается в того, кто стоит ближе других, разъедает налет идеальности и сдержанности.       — Я пока побуду с Ритой, Шей, — ладонь Джей сжимает запястье, обещает, что с ее мелкой ничего не случится за то время, что она проведет не рядом с машиной, когда подруга улыбается уже чете Смит. — Вы же не будете против, правда?       Шейна думает, что ей хотелось бы убить любого, кто посмотрит на нее с такой слащаво-отравленной улыбкой. Или кто посмел бы посмотреть вот так, например, на Риту.       Каблуки оставляют на снегу круглые следы — разворот на месте, широкие шаги сквозь поток спешащих к желтому автобусу детей.       За спиной дважды хлопает дверца — с небольшой паузой между звуками, словно сначала Эмма Смит закрыла ее за Джей, а потом и сама села в машину, чтобы не мерзнуть, пока они ждут ее.       Мысли мечутся в голове осколками цветных стекол — то складываются в цельную, но пеструю картину, то снова разлетаются на множество кусочков с неровными краями, соединить которые кажется просто невозможным.       Недавние планы рассыпаются не то песчаным, не то снежным замком — на крупицы, на однотонную массу, в которой уже и не угадать форму, которую они недавно составляли. Глухо стучит металл, пальцы поддевают шершавый ремень — она могла бы сейчас сбежать: просто свернуть к черному входу, выскользнуть на задний двор и попробовать затеряться в толпе, или не выходить на улицу сразу же, а затаиться в одном из кабинетов, потом перейти в другой, потом в третий и так до тех пор, пока ее не решат искать вне школы. Наверное, она могла бы даже придумать еще какой-то вариант, но это если бы Джей и Рита не сидели сейчас в темно-синей машине.       Дверь шкафчика закрывается почти бесшумно, едва слышно шуршит куртка, когда на нее ложится толстый тканевый ремень. Ладонь замирает на гладком металле, прижимается к нему так сильно, словно хочет срастись — чтобы никто не смог сдвинуть ее с места, чтобы можно было не идти на улицу, чтобы можно было…       Ладонь вздрагивает, отталкивается от металла, будто напуганная странным хлопком снаружи; лопатки мгновенно сходятся вместе под курткой — показалось, она просто накрутила себя настолько, что боится почти любого резкого звука.       Ботинки разворачиваются на месте, как только следом за хлопком, который запросто мог оказаться просто не вовремя лопнувшей шиной или слишком ранней петардой, слышится высокий, почти срывающийся в визг, крик.       Крик становится громче, распадается на множество голосов — с каждым шагом, с каждым ударом сердца, которое застыло где-то в горле, застряло там даже не камнем, а куском желе, который невозможно ни протолкнуть глубже, не выплюнуть.       Крик застывает протяжным воем уже на собственных губах, стоит ей только оказаться на крыльце школы, стоит ей только…       Желтая клякса школьного автобуса и темно-синяя капля машины слились в одно огненно-рыжее пятно, растекшееся вдоль дороги, пачкающее снег и несколько фигур, так похожих на кукольные, в одной из которой можно слишком легко узнать…       Кто-то толкает ее в плечо, заставляет пошатнуться, спрыгнуть с крыльца, чтобы устроять и не растянуться на присыпанном белым камне.       Рыжее на белом смотрится невероятно нелепо — неуместно, неправильно, неестественно.       Примерно также, как и чужие слова: “Мар, твоя там странная какая-то, на улицу пошла с подружкой, мелюзгой и кем-то из ваших”.       Рыжее на белом смотрится как чистый страх, почти перешедший границу ужаса.       Впрочем, белое уже сменило свой цвет, по нему уже растекся едкий дым алых и черных потеков, — как вода, в которую окунули кисточку, чтобы смыть с нее краску.       Рыжее бежит вперед, торопится, расталкивает тех, кто попадается на пути, вцепившись, прикипев взглядом к огненно-рыжей, чернеющей ладони по другую сторону толстого стекла.       Крики и треск сливаются в один безумный звук, сильной рукой пережимают горло, не позволяя ни дышать, ни звать по имени. Зато совершенно не мешают рыжему ударить по небольшому синему ящику, ударить несколько раз, заваливая его на белое. И тут же подхватить, не чувствуя, как влажные от страха ладони прилипают к металлу.       Синее врезается в стекло острым углом, раз за разом, целится в чернеющую в огненно-рыжем ладонь, целится в огромные серые глаза, в уже не длинные и не светлые пряди. Раз за разом, добавляя стеклу по несколько трещин за каждый удар, заставляя его звенеть, заглушая этим звуком все остальные.       Стекло осыпается, плюется мелкими осколками и огненно-рыжим, которое тут же ластится к куртке, ползет выше по гладкой ткани.       Рука ныряет внутрь, ведет пальцами по мягкому, похожему на жвачку пластику, ищут выступающую ручку — если открыть дверь, все можно будет исправить, если открыть ее прямо сейчас, то все еще может быть хорошо, то еще можно успеть, чтобы хоть что-то было хорошо...       Оставшиеся в основании окна осколки режут расплавленную ткань, кажется, даже впиваются в кожу, оставляют за собой полосы закипающей, высыхающей от жара крови — он не чувствует.       Спина упирается во что-то твердое и почти ровное, глухая боль бьет в голову почти так, как синее совсем недавно било по стеклу.       Крик рвется с губ беззвучным движением, пытается подняться с заснеженного асфальта, пытается оттолкнуть того, кто держит его, кто сыпет на него белое — или вдавливает его в белое, пытаясь погасить огненно-рыжее.       Шипит и плавится снег, растекается вокруг темным дымом, забивается в нос вонью горелой плоти, звенит в голове чужим, вжатым в белый холод отчаянием…       “Шейна!”       Ноги срываются с места, не скользят и не спотыкаются. Ноги отталкиваются от промерзлой земли, перекидывают тело через забор, на мгновение замирают уже с другой его стороны, прежде чем продолжить движение.       Страх гонит дальше, страх не позволяет остановиться, страх и едкая, как воняющий горящей плотью черный дым, мысль — это она должна была быть в той машине в тот момент, когда ее охватило огненно-рыжее.       Холод наваливается внезапно, как сонливость от какой-нибудь проклятой таблетки или укола. Холод накрывает лицо матовой маской, растекается электрическим покалыванием по груди и шее.       Холод замораживает пространство, заставляет время остановиться, замереть в одной секунде — только губы по прежнему продолжают двигаться. Равно как и соленая влага, так быстро застывающая прозрачными осколками.