В железной броне. Облачение

      — Я этого не говорила, — собственные тихие слова касаются чужого лица белыми влажными пальцами, оседают на губах каплями пара.       — Глупая, — усталая злость вырывается глухим шепотом, стискивает в объятиях так крепко, словно хочет не просто не отпустить, но не позволить даже пошевелиться. — Какая же ты глупая.       “Уж какая есть” — усмешка царапает горло, просится на язык, но запинается о зубы, тонет в холодном вдохе, проскальзывает вместе с ним куда-то в легкие и растворяется в крови пузырьками воздуха. “Уж какая есть”.       — Ты ведь даже не знаешь, как это, выживать на улице, — Мартин касается ее виска губами, упирается в него лбом, кажется, тихо смеясь. Ей в этом звуке слышится что-то совсем невеселое.       — Узнаю, — уголок рта ползет вверх в раздраженной ухмылке, признаваясь в том, что она еще недавно отказывалась подтверждать.       Мартин дергает головой, но не отстраняется, не пробует снова посмотреть в глаза или встряхнуть ее за плечи, будто больше не верит, что таким простым жестом можно избавиться от ненужных мыслей.       — ...успели. Не хотелось бы, чтобы снегопад вот так вмешался в рождественские планы.       Холодный воздух проскальзывает под куртку так легко, словно она распахнута настежь. Холодный воздух пробегает по коже россыпью мурашек, будто соревнующихся в том, кто из них быстрее проникнет как можно глубже — до мышц, до нервов, до костей.       Руки Мартина сжимаются сильнее, обнимают крепче — ровно до того мгновения, пока Шейна не вскидывает голову.       Руки Мартина разжимаются сразу же, как только она отстраняется, — отпускают ее так легко, словно и не держали только что, но накрывают раскрытой ладонью спину и не торопятся застегивать его куртку.       — Шей, там был такой классный мультик! — детский голос тонким колокольным звоном разносится по промерзлому двору, переливается восторгом и совсем немного — удивлением. — Тебе бы тоже понравился шериф Вуди, хотя Дэвид сказал, что полицейские так не…       Маленькие ладони сцепляются замком у нее на пояснице, а продолжение фразы о том, что же сказал Дэвид Смит тонет в куртке, в которую Рита утыкается лицом.       Шейна улыбается, легко щелкает по большому бумбону на детской шапке, опускается на корточки, обнимая Риту в ответ, и морщится, кусает губу, не позволяя злости отразиться на лице оскалом — еще бы мистер Дэвид Смит не сказал что-то о полицейских.       За спиной чуть скрипит снег, рыжие даже в неярком свете фонарей ботинки шагают вперед, замирают рядом с ее коленями.       — Тебе обязательно нужно его посмотреть, — не унимается Рита, по прежнему обнимая ее и даже не пытаясь отстраниться.       — Мы сможем сходить в кино еще раз, — улыбается Эмма Смит, не торопясь, впрочем, подойти ближе, так и остановившись в нескольких шагах от развороченного снеговика. — Или посмотреть его дома на каникулах.       Ладони сами сжимаются в кулаки, комкают куртку Риты, натягивают скользкую от холода синтетическую ткань...       — Мелкая, если он и правда такой классный, ты же не будешь против, если мы с Шейной сходим в кино вдвоем? — в голосе Мартина звучит странная, совершенно незнакомая улыбка, словно он сейчас говорит не с ребенком, который младше его на десять лет, а со взрослым мужчиной.       С Эштоном Франсисом Уэйдом, например.       Рита что-то бормочет на ухо — будто бы недовольно или обиженно, но, кажется, радостно. Пальцы на чужой куртке медленно расслабляются, отпускают материал, в который еще недавно впивались, как в спасительную ветку, сплетаются в замок, помогая рукам плотнее обхватить стоящего перед ней ребенка. Ноги распрямляются, шагают чуть в сторону и вперед, начиная разворот на месте.       — Шейна говорила у нее промежуточная контрольная в понедельник, едва ли сейчас…       — Как раз после нее и сходим, да, Белянка? — он смотрит на нее в упор, не переставая улыбаться, позволяя брови изогнуться в подобии вопроса, который совсем не нужно произносить вслух.       — Если ты поможешь мне подготовиться, — в тон ему отвечает Шейна, осторожно перехватывая Риту так, чтобы удержать ее на весу.       — Без проблем, — его голова чуть клонится к поднятому плечу, губы изгибаются то в улыбке, то в усмешке, продолжая импровизировать какую-то странную сценку из школьного спектакля.       Вот только взгляд серых глаз остается совершенно серьезным, и вопрос из него не исчезает.       — Но раз она у тебя промежуточная, то лучше начать готовиться к ней уже сейчас, — Мартин кивает, легко обходит ее так, чтобы перехватить Риту. — Мелкая, помаши этим милым господам, и пойдем заниматься историей.       Детские руки легко разжимаются и так же легко обхватывают уже шею Мартина, обнимают так крепко, что если бы Рита не улыбалась, Шейна бы даже не сомневалась, что та хочет его придушить.       На несколько мгновений лица с застывшими, будто вмерзшими в кожу, улыбками скрываются за спиной Риты, когда та выпрямляется, машет ладошкой на прощание, и снова появляются, когда она утыкается носом в высокий воротник все еще распахнутой куртки.       Застывшие улыбки стекают с чужих лиц поплывшей от воды краской, ее собственная — рисуется поверх наигранного равнодушия оскалом и чуть дрожащей верхней губой.       В конце концов, этот ход еще не закончился. И она еще не проиграла.       — Я, кстати, спрашивал вполне себе серьезно, — произносит Мартин, когда Рита убегает с курткой в общую гардеробную. И добавляет, видимо, заметив на лице Шейны непонимание. — Сходить в кино.       Она улыбается — тепло и усталость накатывают одновременно, срываются с губ глухим смешком.       — Соглашайся, Белянка, — хмыкает Мартин, снова чуть склоняя голову к плечу. — Даже твоя Мелкая не против, чтобы мы сходили туда вместе.       Усталость только сильнее растягивает губы в улыбку, упирается в грудь Мартина зажатой в пальцах шапкой.       — Только давай договоримся, что мы пойдем на что-то посерьезнее мультика про игрушки, идет? — продолжает он. — Я бы предложил “Зеленую милю”, чтобы ты ненароком не подумала, что я зову тебя на свидание.       Усталость срывается с губ смехом, легкими прикосновениями стряхивает снег с куртки стоящего напротив.       — Тогда что ты сейчас делаешь?       — Просто хочу, чтобы ты мне поверила. Ну, и сходить с тобой в кино. Говорят, люди иногда так делают.       — Зачем?       — Не знаю, — он пожимает плечами, не переставая улыбаться. — Может, ты мне просто нравишься?       Шейна щурится, всматриваясь в его лицо, — в нем обязательно должен быть подвох, в нем должен быть хоть какой-то признак опасности или планов, который ей наверняка не понравятся — которые просто не могут ей понравиться.       Вот только в его глазах нет ни двойного дна, ни даже намека на него.       — Я готова!       Рита на мгновение замирает перед ней — запрокинутая голова, широкая, предвкушающая улыбка, — прежде чем ухватиться за рукав ее куртки обеими ладошками и потянуть вниз.       — Ты же почитаешь мне, что там было дальше? В той книжке?       — Обязательно, — Шейна улыбается, едва слышно трещит застежка куртки, шуршит плотная ткань.       — Только не говори, что ты перед сном забиваешь ей голову какими-то учебниками, — хмыкает Мартин.       — Всего лишь “Таинственным островом”, — усмехается она, едва успевая поджать губы, чтобы слова прозвучали ответом, а не попыткой огрызнуться.       Мартин качает головой, недовольно и будто бы раздраженно, и хмурится, стоит только Шейне резко потянуть куртку за рукава, снимая ее одним рывком.       — Тебе ее читали родители, да, Белянка? — еще недавно насмешливый голос звучит глухо, а улыбка исчезает с губ, уступает место тем чуть опущенным уголкам, за которыми обычно прячутся сожаление и горечь.       Шапка застревает в манжете куртки, и Шейна дергает ее сильнее, почти шипит, когда это не приносит результата, и стискивает зубы, чтобы не выругаться в голос — на саму себя, на то, что она может сколько угодно притворяться по телефону и в кабинете директора, а вот с этим мальчишкой, которого привыкла называть не по имени, а обидным прозвищем — нет.       Он перехватывает ее пальцы, осторожно разжимает их, забирая застрявший в рукаве предмет.       — А я все чаще обходился комиксами, если удавалось взять у кого-то из одноклассников на пару дней, — тихо произносит Мартин, помогая снять куртку, и продолжает уже громче и хотя бы с подобием улыбки на лице. — Давай отнесу, а ты иди читай своей Мелкой.       “Она не моя Мелкая” — горьким комом поднимается по горлу, замирает на кончике языка, готовое сорваться дальше, проскользнуть между стиснутыми зубами, как плевок.       — Спасибо, — тихо отзывается Шейна, разжимая пальцы.       Странно, но собственный ответ кажется ей больше похожим на пощечину, чем на благодарность.       Запахи корицы и имбиря окружают его теплым облаком, стоит только приоткрыть дверь квартиры. Перехваченная за брелок связка ключей коротко звенит, — как один из рождественских колокольчиков, который случайно задели и тут же перехватили за язычок, чтобы не шуметь, — прежде чем исчезнуть в кармане пальто.       Он закрывает глаза, распахивает дверь и шагает внутрь — вот так, в темноте, ориентируясь только на звуки и запахи, можно на целое мгновение поверить, что последние восемь лет это просто дурацкий, застрявший в голове сон. Поверить хотя бы вот так — всего раз в год и всего на мгновение.       — А я уже начала думать, что ты все же обманывал меня, говоря, что любишь имбирное печенье, — смеются из кухни.       — Как я мог? — смеется уже он и стягивает пальто, накидывает его на спинку стоящего рядом стула. Раньше на ней всегда висела темная полицейская куртка.       — Вот и я удивлялась, как ты мог?       Тонкий металл глухо стучит о дерево. Наверное, будь он сейчас на кухне, то мог бы услышать, как с тихим шипением печенья скользят по противню, скатываются на большую плоскую тарелку, обязательно застеленную салфеткой с праздничным венком.       Гирлянда мигает, переключаясь с голубого на красный, — натянутая на уровне его плеч. Раньше они всегда горели выше — под самым потолком, так высоко, что он мог дотянуться до них только забравшись на стул, да и то, встав на носочки.       В просторной кухне светло, а из приоткрытого окна доносится то детский смех, то едва различимая мелодия новогодней песни.       — Что-то они рано, — он качает головой и подбородком указывает на скрытый где-то в темноте улицы источник звука, прежде чем улыбнуться стоящей в шаге от него женщине, обнимая ее. — Привет, мам.       — Это теперь часть вечерней обязательной программы, — сухие тонкие губы обжигают щеку. — Здравствуй, милый.       Горячие от выпечки пальцы касаются его руки и тут же отстраняются, указывают на пустые чашки на столе. Женщина оборачивается к тарелке с печеньем, качает головой прежде чем произнести с почти искренним сожалением в голосе.       — И как объяснить моему совершеннолетнему уже во всех штатах сыну, что зимой нужно хотя бы иногда надевать перчатки?       Рамиро улыбается, снимает с плиты пузатый чайник, ополаскивает чашки горячей водой, прежде чем засыпать в каждую по ложке травяной смеси.       — У твоего совершеннолетнего уже во всех штатах сына есть карманы, которые с легкостью заменяют и перчатки, и кошелек, и сумку.       Тихий щелчок переключателя и очерченный на стеклянной поверхности, едва заметный под чайником круг разгорается красным.       В прихожей в очередной раз мигнувшая гирлянда отсвечивает на стены мягким зеленым полумраком; сквозь детский смех на улице слышится песня уже о прошлом Рождестве, пусть и не менее грустная, чем прошлая.       — А в местном музыкальном автомате есть что-то веселое?       — По утрам обычно играют колокольчики, а в середине дня иногда просят снега, — тарелка с печеньем опускается в центре стола, тут же скрываясь под большой бумажной салфеткой. На этот раз украшенной елью.       — Так вот почему сегодня каждая вторая улица похожа на пустыню, — он смеется, снимает с плиты свистящий чайник, осторожно разливает кипяток по чашкам.       Всплывшие было травы оседают на дно, вместе с кусочками апельсиновой цедры и яблок, пахнут гвоздикой, корицей и совсем немного ванилью. Рамиро улыбается — некоторые вещи остаются неизменными вне зависимости от того, как высоко или как низко теперь висит гирлянда в прихожей. Запахи, например, и имбирное печенье под цветной салфеткой, и даже острый томатный суп, которые мать сейчас разливает по тарелкам.       — Я люблю тебя, мам, — он снова обнимает ее, притягивает так близко, что той приходится чуть запрокинуть голову, чтобы посмотреть ему в глаза.       — Это ты так рад горячей еде? — она хитро щурится, не выпуская половник из рук, и приподнимается на носочках, чтобы снова коснуться его щеки губами. — И я люблю тебя, малыш. А теперь мой руки и садись за стол.       — Есть, мэм, — два пальца тянутся к виску в привычном жесте, широкая улыбка растекается по губам, искрится в глубине синих глаз, вымывает из головы лишнюю, совершенно неуместную сейчас тоску.       — Негодник, — она смеется; тихо щелкает тостер, заглатывая два тонких кусочка хлеба. — Между прочим, у тебя есть два дня, чтобы сказать, что ты хочешь на праздничный ужин.       Пальцы на мгновение замирают, стиснув полотенце так сильно, словно это запястье преступника, — праздничный ужин, свет гирлянды и чуть дрожащее от каждого движения пламя низких свечей на большом подносе в центре стола, запах запеченного до хрустящей корочки мяса.       — Нет, я не спрашиваю об индейке и яблочном пироге, — она качает головой в ответ на его заминку, опускается на стул, накрывает ладонью ложку, но еще не берет ее в руку. — Может, шоколадный мусс или пасту, или что-то другое?       — У меня дежурство на оба дня, мам, — уголок губ ползет вверх, отражается на лице подобием усталой усмешки. — Негласное правило.       — Значит, чтобы поздравить сына с Рождеством, — она улыбается, широко и словно бы чуть хитро, вот только ложка слишком громко задевает край пиалы, — мне нужно, например, украсть что-нибудь в том районе, где он будет дежурить.       — То есть мне стоит оповестить всех, что если они задержат красивую мексиканку с имбирным печеньем, то нужно вызывать меня?       Она смеется, перетягивается через стол, чтобы растрепать его волосы.       — Точно негодник, — улыбка светится на ее губах, ложится в уголки глаз россыпью мелких морщинок. — Но лучше я подожду годик, когда ты по вашему негласному правилу не будешь дежурить, чем добавлю лишней работы.       — Уверен, что это будут самые спокойные смены, какие у меня только были.       — Милый, пытаясь успокоить свою мать, ты сейчас обманываешь жену копа.       Он только улыбается в ответ и вынимает гренки из тостера — Делия Мориса Дорадо всегда будет женой копа, несмотря на то, что она уже семь лет как его вдова.       — Так-так-так, ты точно ничего не хочешь мне рассказать? — Джей тихо смеется, подбородком указывая на окно рядом с их шкафчиками.       Шейна почти шипит в ответ и лишь крепче сжимает переброшенный через шею ремень сумки, чтобы не выругаться в голос — все же, некоторые выражения лучше не произносить, особенно в школе.       Мартин стоит, прислонившись к широкому подоконнику, — рюкзак и жестянка с газировкой на светлом пластике, кончик карандаша, который то касается губ, то отстраняется от них, раскрытая где-то на середине толстая книга в потрепанной обложке, прочитать название которой невозможно, если не подходить ближе. Серьезное, задумчивое лицо, словно он сейчас читает доказательство какой-то математической теоремы, — может, так оно и есть? — внимательный, медленно скользящий по невидимым строчкам взгляд, едва заметные кивки головы, — так бывает, когда ты пытаешься запомнить то, о чем сейчас читаешь. И слабая улыбка, мелькнувшая на губах, стоит ему только заметить их приближение.       — Ну что, идем, Белянка?       — И слышать ничего не хочу, — только и успевает пробормотать Шейна, когда Джей замирает на месте и впивается в нее таким взглядом, словно только что узнала о родстве своей подруги с президентом. — Ни единого слова.       — Пока я могу потерпеть и без слов, но завтра… — Джей широко улыбается и не договаривает свое не то обещание, не то угрозу. А в следующее мгновение уже торопится в сторону своего шкафчика. — Да, увидимся завтра.       Шейна стискивает зубы, еще сильнее сжимает ремень сумки, пока короткие ногти не вопьются в ладонь, и переводит взгляд со спины спешно удалившейся подруги на Мартина.       — Какого? Черта? — собственный тихий голос кажется похожим на пистолетные выстрелы.       — Что именно, Белянка? — его улыбка становится легче и шире, становится почти привычной для тех перебранок, которыми всегда заканчивались их встречи в приюте. — Мы еще в субботу договорились, что сегодня пойдем в кино, даже твоя мелкая была не против, или ты…       — Она не моя,.. — голова зло дергается в сторону, раздражение кривит уголок рта усмешкой. — Какого черта вообще все это?       — Просто хочу сходить с тобой в кино, — Он продолжает улыбаться и пожимает плечами. — Говорят, люди…       — Иногда так делают, я помню, — голос шипит недоверием и непониманием. — Но ждать меня было не обязательно.       — И как бы я тогда тебя искал? — Мартин снова пожимает плечами, закидывает рюкзак на плечо. — Сеанс через час, мы как раз должны успеть на него.       — Твои занятия закончились два часа назад, — медленно, давя раздражение, произносит Шейна.       — И как бы я тогда тебя искал, Белянка? — В прямом взгляде нет ни усталости, ни злости, только повтор вопроса.       — В субботу ты не отходил ни на шаг, пока мы не разошлись по комнатам. Вчера ты тоже почти все время крутился рядом. — Шейна щурится, всматривается в чужое спокойное лицо, словно надеясь увидеть в нем ответ, который от нее пытаются утаить. — Какого черта, Мартин?       — Слежу, чтобы ты не наделала глупостей.       Она бы поверила его по прежнему спокойному голосу, если бы не едва заметное движение губ, если бы не мелькнувшая в глазах болезненная усмешка.       Шейна шагает ближе, упирается носком ботинка в чужую обувь.       — В дамскую комнату со мной тоже будешь ходить, а то вдруг я там через окно вылезу?       — Если потребуется, то да, — Он не двигается с места, не кивает и даже не усмехается. — Но сегодня не та погода, когда стоит бежать, а ты вроде бы Белянка, а не Блондинка.       — Хочешь остановить, настучи директору, — она поджимает губы и смотрит на него в упор, жалея, что не способна силой взгляда стирать из человеческой памяти ненужные события.       — Я не дурак, Шей, — Мартин качает головой, чуть щурится куда-то за ее спину. — Я не смогу тебя остановить. Поэтому и пытаюсь просто собрать всю солому, какую только могу, в том месте, куда ты упадешь.       — Я не упаду.       — Прыгая с обрыва, всегда падают, на спину или на ноги, — его усмешка снова кажется болезненной, похожей больше на какой-то чужеродный предмет, чем на свойственную человеку эмоцию. — Но даже во втором случае лучше, чтобы под подошвами были не только камни.       — Я не…       — Пошли, Белянка, — Мартин кивает в сторону ее шкафчика и улыбается так, словно всего прошлого разговора не было. — Я уже говорил, что погода там отвратительная, а опаздывать в кино мне совсем не хочется.       Шейна поджимает губы, не позволяя очередному едкому замечанию сорваться с языка, но не двигается с места.       — Пойдем, — Мартин смеется, чуть касается ее ладони своей, но не сжимает, не тянет за собой. — Если тебе так нужно привычно поругаться, то давай сделаем это после сеанса, ладно? Иначе я сейчас пойду за твоей курткой, а потом еще и начну демонстрировать, что хорошие манеры для меня не пустые слова.       Сжатые в тонкую линию губы невольно вздрагивают, стоит ей только представить, как Мартин помогает ей одеться.       — Кретин, — только и произносит Шейна, разворачиваясь в сторону шеренги совершенно одинаковых, если не брать в расчет наклейки с номерками, шкафчиков.       Уже за ее спиной Мартин широко улыбается и качает головой, и, кажется, не сразу замечает, как его рука поднимается в воздух, готовая не то обнять, не то хотя бы коротко коснуться чужого плеча.       Мгновение, прежде чем она бессильно упадет, спрячет ладонь в кармане джинс, а рыжие ботинки шагнут в сторону металлических шкафчиков.       Холод пульсирует в теле единственной точкой — в том месте, где она прижимается лбом к пластику окна.       Если закрыть глаза, то можно легко представить, как он тонкими, невидимыми нитями расходится под кожей, не то рисуя какой-то только ему известный узор, не то пытаясь одеть ее в плотный кокон.       Закрывать глаза ей совсем не хочется.       Снегопад прекратился еще вечером, когда они шли от автобусной остановки: два квартала в непривычной тишине и почти объятиях — Мартин перехватил ее за плечо на первом же переходе, когда она не заметила вылетевшую из-за поворота машину, и отпустил только после того, как они вошли в огороженный двор приюта.       Снегопад прекратился, но светлые хлопья в фонарном свете были еще различимы — редкие, похожие больше на сливочную пенку, на которую кто-то дунул так сильно, что она перевалилась за край кружки.       Шейна ведет плечом, упирается в холодный пластик окна уже не только лбом, но и коленом, пытаясь свернуться в клубок на подоконнике.       В дверь не стучат, но едва слышно скребутся — словно там, в коридоре, кто-то прижался к ней пальцами, а потом повел ими вниз, оставляя невидимые на дереве борозды от ногтей.       Шейна закрывает глаза, обхватывает себя руками за плечи, подтягивая горловину широкой футболки к самой шее, и молчит.       Дверная ручка поворачивается почти неслышно — Шейна думает, что если не знать этот звук, если не слышать его раньше, то никогда и не поймешь, что он только что прозвучал.       Если не проверять, насколько бесшумно ты можешь выйти из своей комнаты ночью.       Вошедший тенью проскальзывает в комнату, тихо прикрывает дверь и замирает у нее, не торопясь подходить ближе.       — Сам же сказал, что я не Блондинка, чтобы сбегать в такую погоду, как сегодня, — Шейна едва слышно смеется, не открывая глаза. — Или ты изменил свое мнение?       — Не изменил, но подумал, а вдруг до утра все растает и на завтраке тебя уже не будет? — Его ответ раздается уже в шаге от окна. — Обидно будет не успеть по собственной глупости.       — Не успеть что?       Ответ на звучит, ответ касается ее пальцев сложенным в несколько раз листом бумаги.       Шейна удивленно хмурится, открывает глаза, не торопясь, впрочем, принимать протянутую ей записку.       — Возьми.       — Тюк соломы?       — Надеюсь, что хотя бы приличная охапка, — Мартин тихо хмыкает в ответ, осторожно разжимает ее пальцы, вкладывая в них листок. — Не знаю, получится ли собрать еще одну.       Шейна медленно разворачивает бумагу, щурится, всматриваясь в чужой ровный почерк, но все равно, не сразу понимая, что именно означает это соединение букв и цифр.       — Я несколько раз сбегал из дома до того как, — он усмехается, не заканчивает предложение, кивает на записку. — Это ночлежка, в которой не спрашивают документы, а комната стоит пару баксов за ночь.       — Спасибо, — губы улыбаются слабо и будто бы неохотно. Пальцы сжимают бумагу в кулаке, чуть сминают ее.       — В прошлом году перед Рождеством давали деньги. Но если твои настроены так серьезно, как ты говоришь, — продолжает Мартин и осекается на последнем слове. — Получу их, пока ты еще будешь в приюте, отдам. Сотня лишней точно не будет.       — Еще скажи, что ты готов отдать мне свою куртку, потому что моя недостаточно теплая, — привычная колкость легко слетает с губ.       Еще скажи, что я выгляжу такой беспомощной и жалкой, какой себя ощущаю.       — Я уже сказал, Белянка, я несколько раз сбегал из дома. — Губы Мартина кривятся в слабой усмешке, вот только в голосе и во взгляде чувствуется только усталость. Даже когда он продолжает, словно каким-то невероятным образом прочитав ее мысли. — Ты не беспомощная, ты дурная и смелая, просто ты никогда даже не думала о том, как выживают на улице.       — А я чувствую себя тем мышонком из фильма, маленьким и глупым, — она усмехается, прячет проскользнувшие в голос слезы за смехом.       — Мне показалось, что мистер Джинглс был чертовски умным, — пожимает плечами Мартин.       — Катал катушку из-под ниток и бегал от ладони до ладони, — она улыбается, как если бы в темноте собеседник мог бы это разглядеть, и тихо хмыкает, уже серьезно. — А потом его растоптали.       — Но ты же помнишь, что с ним все было в порядке? В конечном счете.       Шейна чувствует его прикосновение еще за несколько мгновений до того, как чужие пальцы накрывают кисть и замирают на запястье, на внутренней стороне, где под чуть шершавыми подушечками должна сейчас биться слишком быстрая пульсация.       — Но ты же помнишь, что в реальности не существует никакого Джона Коффи, — тихо произносит она, не пытаясь избавиться от чужого прикосновения.       — Ты забыла добавить “в конечном счете”.       — Я не повторяю за тобой, просто так совпало, — наигранно обиженно отзывает Шейна, только сейчас понимая, что и правда произнесла почти тоже самое, что сказал Мартин минутой ранее.       И уже не первый раз.       — Ты не мышонок, Шей.       Чужая ладонь почти невесомо касается ее волос, скользит с макушки на затылок и тут же отстраняется, будто дотронулась до чего-то очень холодного или, наоборот, раскаленного.       — Я могу рассказать о тебе директору, — тихо начинает он, опираясь плечом о край оконного проема. — Она, конечно, не поверит, но рассказать я могу. Только ты же все равно сбежишь. А когда не можешь остановить, лучше просто не мешать.       — То есть ты все же веришь, что я смогу выжить на улице, при том, что я понятия не имею, как это? — Шейна отталкивается от окна, выпрямляется, поворачивается к Мартину, пытаясь заглянуть ему в лицо и увидеть в нем что-то большее, чем просто неровные тени от уличных фонарей.       — Я верю тебе, — непривычно серьезно отвечает он, скользя пальцем по ее запястью, прежде чем улыбнуться. — И на собственном опыте знаю, что драться ты умеешь.       Руки сами тянутся к нему, обхватывают за пояс, вынуждая уткнуться лбом в грудь. Руки говорят куда больше и куда громче чем тихий смех.       Руки дрожат.