В железной броне. Облачение

      Она даже не удивилась тому, что ее вызвали на допрос первой. Нет, не так — она бы сильно удивилась, если бы ее не вызвали первой. Конечно, после директора приюта и свидетелей, которые были рядом с машиной, когда та вспыхнула.       Она ни капельки не удивилась, разве что спросила, можно ли дать показания прямо в больнице? Ей ответили, что первичные, конечно, да, но утром нужно будет приехать в Департамент.       Обязательно.       Не удивилась она и тому, что для этого разговора полицейский выбрал комнату отдыха: небольшое помещение с парой мягких диванов, бежевыми стенами и кофемашиной.       — Напомните ваше имя еще раз?       — Меган Тирман.       — И вы работаете в приюте, в котором жили Рита Нейтан и Мартин Фирст, верно?       Она кивает, наматывает на указательный палец угол бумажного платка, который до этого теребила в руках.       — Да. И я волнуюсь за свою подопечную. За Шейну.       — Вы о Шейне Уэйд?       Меган снова кивает и чуть прикусывает губу. Она хотела бы не волноваться: в конце концов, Шейна уже давно не маленький и несмышленый ребенок и постоять за себя, если это вдруг потребуется, точно сможет, но…       Но вообще-то, для нее Шейна все равно тот маленький и несмышленный ребенок, которому нужны помощь и поддержка.       — Да, за нее. — Она несколько мгновений молча изучает смятый платок, прежде чем продолжить. — Она дружила с Ритой и с Джей. С погибшими девочками. И эта пара, Смиты, они хотели удочерить ее. Конечно, их отношения были непростыми, но я была уверена, что со временем все наладилось бы.       — Что именно вы подразумеваете под непростыми отношениями? — полицейский смотрит на нее с подозрением, чуть подается вперед, наклоняясь к стоящему между ними диктофону. — Ссоры или открытый конфликт?       — Нет, — Меган торопливо качает головой, складывает бумажный платочек в несколько раз. — На самом деле, это нормальная реакция подростка на удочерение. Ее родители погибли совсем недавно, расследование их смерти закончилось буквально несколько дней назад и… Простите за такое сравнение, но это как отдирать присохший к ране бинт, понимаете? Тем более, что Смиты были настроены очень серьезно, хотели не просто взять ее к себе, например, на каникулы, как обычно делают в подобных случаях, а сразу же оформляли удочерение. Нет ничего удивительного в ее резкой реакции.       — Вы полагаете, что причина была только в этом? Только в том, что все случилось слишком быстро?       — Да. — Она слабо улыбается, пожимает плечами. — Понимаете, после внезапной смерти близкого человека всем хочется думать, что это было не случайностью и не несчастным случаем. Это… в какой-то мере естественная реакция нашей психики на потерю: легче думать, что у тебя что-то забрали силой, чем о том, что оно просто исчезло, потому что так случилось.       — Не совсем вас понимаю, мисс Тирман.       Меган вздыхает. Она всегда была терпеливой, очень терпеливой, да и едва ли она смогла бы работать с детьми, будь она другой. Она привыкла, что иногда приходится объяснять одно и то же несколько раз: разными словами с разной интонацией, выбирая те, которые на самом деле услышат и поймут. Только с детьми это почему-то всегда получалось лучше, чем со взрослыми. Особенно с теми, кто должен понимать все если не с полуслова, то хотя бы с первого раза.       — Когда у нас умирает кто-то близкий, особенно, если это ребенок или родители, то чаще всего мы в первую очередь думаем, что человека убили. Так бывает при несчастных случаях или суицидах.       — Для подобных подозрений нужны основания, мисс Тартин. Разве они у нее были?       — Это полиции нужны основания, а подростку достаточно просто нежелания принимать естественность или случайность произошедшего.       Полицейский кивает, перелистывает блокнот, словно выискивая какую-то запись.       — Итак, вы сказали, что волнуетесь за нее…       — Да. — Меган расправляет бумажный платок на коленке. — Я не видела Шейну после того, что случилось перед ее школой. Последние несколько дней она была… Она была очень не рада удочерению, перспективе провести Рождество с незнакомыми людьми и в целом любым резким изменениям в своей жизни. А в этой трагедии погибли две ее подруги, а еще один знакомый мальчик из ее же приюта был ранен. И ей сейчас нельзя оставаться одной.       — Опасаетесь, что она может покончить с собой?       — Нет, Шейна не из таких подростков. Я боюсь, что она примет случившееся за доказательство того, что кто-то пытался убить ее, так же как, по ее мнению, убили ее родителей, и сбежит из приюта.       — Уверен, что если расследование по делу ее родителей было завершено, значит, виновных нашли. А по поводу ее побега, — полицейский кивает, быстро записывает что-то в блокноте, а затем протягивает ей вырванный лист. — Давайте поступим так. Вот мой номер. Если к отбою ваша подопечная так и не появится, позвоните мне. У вас есть предположения, к кому она могла бы сейчас пойти?       Меган качает головой, снова складывает бумажный платок в несколько раз.       — Она дружила с Джей, но… Я не думаю, что она пойдет к ее родителям. Скорее придет в больницу проведать Мартина или будет бродить по улице. Может еще… — Она хмурится, убирает листок с номером в карман жакета.       — Вы что-то вспомнили?       — Нет. — Она качает головой. — Нет, офицер Итан.       Он кивает, несколько мгновений внимательно смотрит на нее, словно пытается оценить, словно решает: стоит ли задавать ей еще какие-то вопросы или она рассказала все, что ей было известно?       — Хорошо, мисс Тирман, — полицейский закрывает блокнот, убирает его и ручку в нагрудный карман. — Я передам патрульным информацию о вашей подопечной, и если она не найдется до отбоя, мы объявим ее в розыск.       Она благодарно улыбается, комкает бумажный платок и встает — нужно поговорить с врачами, узнать о состоянии Мартина, позвонить в приют… И найти Шейну, обязательно найти Шейну.       И даже не для того, чтобы прочитать ей лекцию о том, чем грозит мелкое воровство — а она уверена, что пропавшая из кармана сотня дело рук юной мисс Уэйд. И не для того, чтобы в очередной раз попытаться достучаться до нее, попытаться успокоить. Нет, просто чтобы убедиться, что с ней все в порядке. Насколько с ней все вообще может быть в порядке после того, что случилось.       — Не волнуйтесь, Меган, — офицер легко хлопает ее по плечу, видимо, рассчитывая успокоить. — Мы найдем тех, кто виновен в случившемся.       Улей гудел.       Улей гудел так, словно кто-то вскрыл его, закинул внутрь зажженную бутылку с зажигательной смесью, а потом не просто захлопнул крышку, а перекрыл вообще все возможные выходы из рукотворной огненной ловушки.       Подземная парковка гудела визгом тормозов и воем сирен, треском раций и резкими окриками. Этажи гудели десятками голосов и трелями телефонных звонков. Лифты гудели тяжелым молчанием и тихим, едва уловимым скрипом металлического кабеля подъемного механизма.       Огромный улей сейчас все больше напоминал развороченный муравейник, каждая особь которого готова кинуться на врага.       Сделать большой глоток, обжигая небо не успевшим остыть эспрессо, захлопнуть дверцу машины и привычным жестом закинуть ключи в карман пальто. На подземной парковке запах выхлопных газов тонет в аромате кофе, которым пахнет так сильно, словно где-то рядом опрокинулась целая цистерна, а то и две. Рамиро усмехается — пожалуй, можно просто постоять рядом с машиной несколько минут, подышать растворенным в воздухе кофеином и проснуться. Пожалуй, если бы у него была эта пара минут, он бы так и сделал, вот только когда тебя выдергивают на смену с выходного дня — лишних не будет даже секунд.       На парковке удивительно много машин: фирменных патрульных из Департамента и городских участков, личного транспорта, у винтового подъемника даже можно разглядеть несколько желтых такси. Людей на парковке тоже слишком много, много настолько, что у площадке перед лифтами собралась целая толпа. Рамиро сразу же сворачивает в боковой коридор, — на лестницу, — ныряет в плотный поток, легко вылавливая в нем знакомые лица патрульных.       “Значит, усиление со всех смен”, — мысленно отмечает он, поднявшись на второй этаж.       Коридоры гудят от голосов и жужжания кофемашин. Из открытых дверей доносятся то новостные сводки центральных каналов, то телефонные звонки. Изредка в этой какофонии слышится стук каблуков, но Рамиро почти уверен, что это просто слышится — мерещится — потому что кто бы ходил на каблуках в Центральном Управлении?       Зато в комнате отдыха, часть которой отведена под шкафчики патрульных, — тишина, которую в книгах все чаще называют гробовой. Словно все копы вдруг в одно мгновение научились не только бесшумно переодеваться, но и точно также, не издавая ни единого звука, закрывать металлические дверцы и проворачивать ключи в замках. Словно им, копам, не хочется издавать ни единого звука. Словно им вдруг стало страшно, что если что-то нарушит эту тишину, то она взорвется, как желтый школьный автобус.       Отчаяние и жажда возмездия — паршивые советники, опасные советники, от которых вреда может быть намного больше, нежели пользы. Те эмоции, которые Рамиро всегда считал лишними — недопустимыми — для копа, да и для любого человека, в руках которого находится власть. Или оружие.       — Через десять минут, зал Д.       Рамиро не успевает повернуть голову, чтобы понять, кто только что заглянул к ним с коротким приказом. Рамиро не успевает подумать, что эти несколько слов почему-то похожи на выстрел из старинного пистолета в горной долине, как тишина взрывается грохотом металла о металл, стоит только кому-то с силой хлопнуть дверцей шкафчика.       Злость — третий паршивый советчик, это Рамиро знает наверняка. Злость слишком похожа на простуду — не заметишь, как подхватишь ее от того, кто случайно чихнул рядом. И избавиться от нее чертовски сложно — вытравить ее из себя, вырезать даже, если потребуется. Он еще помнит, как это было с ним семь лет назад — и сколько времени потребовалось, чтобы понять: каждое событие это просто следствие выбора. А еще, что злился он даже не на тех, кто нажал на курок, стреляя в спину близкому человеку, а на него самого, на собственного отца, за то, что тот выбрал справедливость и работу, а не семью. Не своего сына-подростка, которому он был чертовски нужен тогда — и которому он нужен до сих пор.       Если бы он не видел, что происходит в зале Д, если бы его глаза были завязаны, и можно было только слышать, он бы уверенно сказал, что здесь никого нет. Более того, он мог бы даже поклясться в этом на суде, положив руку на Библию. Потому что никогда бы не подумал, что почти две сотни копов, а их тут явно не меньше, могут так долго молчать и даже не двигаться, не постукивать пальцами по значкам, не ерзать на неудобных металлических стульях, не прихлебывать кофе из картонных стаканчиков.       Если бы он не видел, то не поверил бы.       Вот только он не просто видит: он и сам стоит в этой толпе даже не безмолвной статуей, а молчаливой, бестелесной тенью.       Ждет. Готовится.       И вздрагивает от неожиданности, когда стук каблуков, который ему недавно просто послышался, раздается совсем рядом — где-то у двери зал Д. А эхом ему вторят глухие, чеканные шаги кого-то в военных ботинках.       Стук каблуков приближается, проходит совсем близко от него, совсем случайно задевая легким ароматом корицы и имбиря. Он невольно морщится — слишком неуместный запах, слишком лишний здесь и сейчас, слишком домашний... Совершенно неправильный хотя бы тем, что он будто заставляет забыть, что вот уже больше двенадцати часов в городе творится полнейшая чертовщина.       Он заставляет себя повернуть голову, следуя взглядом за стуком каблуков, легко выхватывает из общей темно-синей массы золотистый и светло-салатовый. И не он один.       Кажется, будто все копы рядом с ним засмотрелись на этот инородный предмет и теперь следят за ним, как за чем-то очень подозрительным. Как за чем-то, от чего непременно будут проблемы.       — Опустим формальности, мое имя всем известно.       Странное наваждение исчезает мгновенно, стоит только шефу Департамента заговорить. Словно в голове бесшумно переключается какой-то крошечный тумблер, и все окружающие предметы и люди исчезают, а все пространство мгновенно становится звуком.       — Ситуация в городе вам известна тоже. Что банды, что одиночки считают праздники отличным временем повеселиться, но в этом году они перешли все границы. На данный момент у нас восемь сгоревших школьных автобусов, два десятка поврежденных машин, тридцать четыре пострадавших в больнице и четыре трупа, двое из них дети.       Рамиро невольно передергивает плечами: несколько минут назад он думал, что тише в этом зале быть уже не может. Он ошибся.       — Официальное усиление смен начинается прямо сейчас, новые графики и маршруты получите через несколько минут. Происходящее сильно напоминает очередной передел территории, но никто из банд пока не взял на себя ответственность. Вторая версия: это теракты и к бандам они отношения не имеют. У нас есть косвенные основания для таких предположений. Если у ваших информаторов что-то есть, то несите каждое их слово.       Начальник департамента несколько мгновений молчит, а затем продолжает.       — В этом деле мы работаем вместе с социальными службами. Это Эмилия Свиттон, она объяснит подробнее.       Снова слышится стук каблуков — три коротких шага. Тихий кашель.       — На настоящий момент у нас четверо погибших, все они находились в одной машине. Это супружеская пара, которая занималась удочерением двух девочек из приюта, и одна из этих девочек. Мы опасаемся, что это могла быть атака, направленная против патронажной системы. Если это действительно так, то под угрозой окажутся все детские приюты.       “То есть любой из них”, — мысленно добавляет Рамиро. — “Любой из приютов по всей стране. И как раз под Рождество”.       — Мисс Свиттон передаст нам всю информацию по приюту, погибшим и по сбежавшей девочке. Сейчас это наше главное дело. Дополнительный брифинг по отделам будет через пятнадцать минут.       Вчера ромашковый чай совершенно не помогал успокоиться, сегодня кофе совершенно не помогает проснуться. Меган думает, что Шейна бы в ответ на такое заявление рассмеялась и заметила, что в этом нет ничего удивительного.       И была бы права.       Меган пьет уже вторую чашку — крепкого, без сахара и молока, — и постукивает кончиком пальца по трубке телефона, решая, кому еще она может сейчас позвонить. И кто мог бы дать ей какой-то другой ответ кроме “я не знаю”.       Кофейная гуща скрипит на зубах, и Меган отставляет чашку в сторону, не заглядывая в нее, чтобы случайно не увидеть рисунок на дне. Что же, пора признать, что она волнуется. Нет, не так. Волновалась она вчера, когда пробыла в больнице почти до самого вечера, то обзванивая всех работников приюта, чьи номера были ей известны, то выспрашивая у врачей и медицинских сестер о состоянии Мартина. Она даже хотела сдать кровь — надо же, у них оказались одинаковые группа и резус, но ей запретили. “Во время менструации кровь сдавать запрещено. Это может быть опасно”.       Но, по крайней мере, она узнала, что Мартин будет жить. Врач даже добавил, что и проблем с пострадавшей рукой у него не будет. Да, ожоги обширные, но пересадка кожи решит многие нюансы. Почему-то запомнилось, как он улыбался немного натянуто и шутил, что, конечно, если мальчик решит стать пианистом-виртуозом, то гибкость пальцев может оказаться не идеальной. Она тогда только покачала головой — не то чтобы она не верила в Мартина, но представить его за роялем совсем не получалось.       Потом, уже около полуночи, когда даже от мыслей о ромашковом чае к горлу подкатывала тошнота, она вдруг вспомнила о недавних словах мисс Барти и разбудила сначала директора, а потом и старшего повара. Она помнит, что даже не поздоровалась с ней, не извинилась за поздний звонок, а спросила прямо: Шейна у вас?       Конечно же, ее там не оказалось.       Потом она почти целый час ругала себя за то, что паникует и цепляется за каждую соломинку вместо того, чтобы довериться полиции, которая, как заверил ее офицер Итан, ищет девочку на улицах. А еще за то, что она снова и снова прокручивает в голове тот разговор в больничной комнате отдыха — и не понимает, что именно в нем кажется ей странным.       Впрочем, что скрывать, те два часа, что Меган удалось поспать, ей снился именно этот разговор. Вот только вспомнить, смог ли мозг подсказать ей правильный ответ, она не может. Да и должен ли он был подсказать ей хоть что-то? Разве было в том разговоре с полицейским офицером нечто такое, что должно было привлечь ее внимание?       — Нет, Свити, — Меган качает головой, когда белая кошка запрыгивает на стол и заглядывает в пустую кружку. — Это ужасная человеческая еда, которую тебе лучше даже не пробовать.       Кошка смотрит на нее удивленно и словно обиженно, подходит ближе, тычется мокрым носом в шею.       — И вообще, малыш, тебе же нельзя лазить по столу, помнишь?       Кошка мурчит, трется о ее руку и совсем не торопится спрыгивать на пол.       — И как я могла рассчитывать, что меня послушается ребенок, если даже собственная кошка мои слова ни в грош не ставит.       Меган заставляет себя улыбнуться, опускает телефонную трубку на рычаг. Сколько времени она просидела вот так? Пытался ли кто-то позвонить ей, чтобы сказать, что Шейна нашлась? Или, может, в больнице решили, что они все же готовы принять ее кровь?       Кошка мурчит громче, сильнее тычется головой в ее руку.       — Я знаю, малыш, я просто сильно волнуюсь.       Признаваться в том, что она не помнит, когда в последний раз волновалась так сильно, совсем не хочется. Потому что ответ будет слишком коротким.       Никогда.       Впрочем, она знает, что делать дальше. Спуститься в гараж, доехать до центрального управления, дать показания и ответить на дюжину или две вопросов — она бы ответила и на тысячу, если бы это помогло найти ее подопечную. Потом нужно будет звонить в отдел патронажного воспитания, может, даже приехать к ним, наплевав на то, что чаще всего там принимают только руководителей приютов и то по записи. В конце концов, она обещала Шейне, что все будет хорошо — и, как та непременно сказала бы сейчас, она “круто облажалась”. И раз уж она никак не может изменить это, не может отменить все это, то хотя бы попробует что-то исправить. Да хоть бы даже просто купить Шейне молочный коктейль — только бы найти ее сначала.       Меган подхватывает кошку на руки, опускает ее на пол.       — Малыш, хотя бы сделай вид, что ты умеешь себя хорошо вести и слушаться меня, ладно?       Тихо шуршит пакетик с кормом, засушенные кусочки мяса стучат о края керамической миски.       — И постарайся снова не опрокинуть горшок с лимоном, ладно?       Кошка чуть ведет ушами, хрустит кормом. Меган подхватывает пальто и сумку, звенит ключами, отпирая замок. Свити вскидывает морду, по-кошачьи задумчиво смотрит на захлопнувшуюся дверь, а затем запрыгивает на стол.       Семью этажами ниже, выходя из лифта на подземную парковку, Меган вздрагивает — фраза, которую она никак не могла ухватить ни вечером, ни во сне, вдруг срывается с губ будто сама собой.       — Боже, Шей, неужели твоя привычка накручивать себя перешла ко мне? Очень невовремя, знаешь?       Белая кошка трется об еще чуть теплую чашку, чуть толкает ее лапой и та заваливается набок. Кофейный осадок медленно вытекает на стол темной густой жижей, чем-то похожей на кровь.       Ступени скрипят под подошвами ботинок, и Шейна думает, что это забавно — на тех двух этажах, по которым она ходила, половицы просто идеальны и не издают ни единого звука, когда на них наступаешь. И двери открываются бесшумно — как минимум те, которые она проверяла. А вот ступени — скрипят, готовые предупреждать о гостях.       И о том, что ты решил спуститься, — тоже.       Нога замирает в дюйме от небольшого коврика, расстеленного перед лестницей, стоит Шейне только услышать доносящийся из холла разговор. Она досадливо морщится — кто бы ни находился сейчас за поворотом, скрипучая лестница уже выдала ее присутствие, и если сейчас развернуться на месте и вернуться в свою комнату, то от лишних вопросов будет не отвертеться.       — Это телевизор, кроме меня тут никого, — слышится из-за угла, и нога опускается на коврик. — Мы включаем новости, когда пусто, какой-нибудь сериал при заселении, а тишина означает, что здесь копы или еще кто-то из системы.       — Спасибо, — Шейна слабо улыбается, нашаривает в кармане куртки оставшиеся монеты, сжимает их в кулаке. Взгляд невольно скользит по стене вверх, до прямоугольника экрана, на котором мелькают разноцветные картинки. Все больше желто-рыжие.       — Комната без кровати стоит на пять баксов дешевле, — ровный голос заставляет вздрогнуть, мотнуть головой в сторону рыжеволосой женщины за стойкой. — Но если не спать больше тридцати часов, теряешь скорость реакции и перестаешь адекватно воспринимать реальность, хотя тебе будет казаться, что, наоборот, начинаешь слышать лучше или видеть четче.       Шейна ведет плечами, глубже прячет кулаки в карманы.       Под утро, когда к доносящейся с улицы мелодии добавились сигналы машин, ей и правда показалось, что она стала лучше видеть — лучше различать оттенки отсветов на двери, выделять среди таких похожих разводов те, которые были отражением гирлянд, и те, которые вспыхивали из-за проезжавших мимо машин с мигалками. Ей даже стало казаться, что ей вообще не нужно спать, что чем меньше времени она проводит с закрытыми глазами, тем лучше себя чувствует — тем бодрее себя чувствует.       Ей казалось так, пока она не встала, пока не начала спускаться на первый этаж, пока не пришлось опереться плечом о стену, чтобы не запнуться об абсолютно ровные доски и не скатиться кубарем вниз.       — ...вечером.       Шейна качает головой, медленно поворачивается к рыжеволосой женщине, с трудом отрывая взгляд от экрана телевизора, — обрывки картинок тянутся следом, как тонкие нити высыхающего клея между листами бумаги.       — Если долго не спать, не сумеешь потом проснуться, — отвечают ей, не поднимая головы. — Аренду можно продлить вечером.       — Лучше сейчас, — измятая банкнота ложится на деревянную поверхность. — За двое суток. И кофе, пожалуйста.       — Сдачу мелкими или предпочитаешь не носить с собой кучу бумажек?       — Несколько десяток и монеты, — после недолгого молчания отвечает Шейна.       Ей в ответ хмыкают, на стойку ложится несколько банкнот и горсть металлических долларов.       — Двое суток оплачено.       — А кофе? — Шейна быстро прячет десятки во внутренний карман куртки, сгребает монеты со стойки, пересчитывает их взглядом, прежде чем сжать ладонь в кулак. — Или так нельзя и нужно заказывать завтрак?       — У нас нет ни того, ни другого.       — Вы не готовите?       — Это ночлежка, а не отель.       — С ними вы могли бы брать на пару баксов больше.       Рыжеволосая женщина поднимает на нее взгляд и усмехается, прежде чем покачать головой.       — Если не хочешь выходить на улицу, просто скажи об этом.       Шейна поджимает губы, убирает руки с обшарпанной, но на удивление чистой стойки.       — Здесь не задают вопросов, девочка. Я думала, тебе это известно. Но, наверное, сложно в это поверить, да?       — Вроде того, — тихо отвечает Шейна и чуть ведет плечом.       — Не то, чтобы мне было совсем плевать, почему люди хотят анонимности, малыш, но я не полезу на участок, который огорожен забором. А чужая личная жизнь — как раз такой участок.       — Вот так просто?       — А зачем усложнять? Я сбежала из дома в семнадцать, шлялась по улицам, пока не поняла, что одна не справлюсь, и не пошла к копам. Но это дело каждого — идти к ним или продолжать делать вид, что ты справишься сам. Я не какой-то мессия или как они там зовутся, но я могу дать крышу над головой и не самую паршивую постель за небольшую сумму. Остальное дать тебе можешь только ты сама.       — Но продавай вы кофе или завтраки, вы могли бы брать на пятерку больше.       — А зачем усложнять? — повторяет женщина, уже не улыбаясь, а смеясь в полный голос. — Здесь можно переночевать, девочка, заплатив пару Гамильтонов*. Тем, кто сюда приходит, нужна безопасность, а не трехразовое питание.       Шейна открывает рот, чтобы возразить или хотя бы объяснить, почему завтраки могли бы быть хорошей идеей, как стоящая напротив качает головой.       — В этом месте можно просто говорить, — мягко, как учитель начальной школы, произносит она. — Например, что тебе нужно поесть или выпить кофе, но ты не хочешь выходить на улицу.       Спрятанный в карман кулак разжимается, глухо звенит металл.       — Моя сменщица будет через три часа. Можешь что-нибудь заказать, она привезет.       — А кухни у вас нет? — начинает Шейна и закусывает губу, невольно отступая на шаг под пристальным взглядом.       — На случай, если ты боишься, что в бургере будет яд, она может взять тебе тоже самое, что и себе. Если ты просто любишь готовить, то все сложнее.       Пальцы сгребают монеты в кармане, сжимают их так сильно, что металл впивается в ладонь рифлеными ребрами.       Рыжеволосая женщина скрещивает руки на груди и несколько мгновений смотрит на Шейну в упор, прежде чем покачать головой, а затем распахнуть дверь за своей спиной.       — Там чайник, пара кружек и банка с растворимым кофе. Сахар, кажется, еще оставался, — кивок указывает на дверной проем, ведущий в небольшую комнату. — Можешь звать меня Рид. Твое имя мне знать не обязательно.       Ей хотелось бы накинуть капюшон, — спрятаться под капюшоном, — натянуть его так глубоко, чтобы никто не смог разглядеть выражение ее лица. Вот только это было бы уместно под дождем или хотя бы снегопадом, а в теплой комнате — совсем наоборот.       — Тот, кто дал тебе мой адрес, явно провел здесь всего одну ночь, — смеется Рид и щелкает выключателем в небольшой комнате. — Иди уже сюда, хоть кофе выпьешь и проснешься. А то жмешься так, словно за каждым углом ищешь копа. Их здесь нет.       — Я знаю, иначе бы уже сбежала, — тихо хмыкает Шейна через несколько минут, когда в небольшой комнате начинает свистеть закипевший чайник. — Элис.       — Как скажешь, — Рид пожимает плечами, ставит на небольшую тумбу две пузатые кружки и открытую жестянку с растворимым кофе.       Шейна осторожно улыбается — как скажет, все верно. В конце концов, она сейчас не врет, а называет одно из своих имен. Подумаешь, третье в списке.       — Спасибо.       Смесь кофе и сухого молока пенится, стоит только залить ее кипятком. Тепло медленно растекается по толстой керамике, согревает замерзшие пальцы.       — Так что тебе привезти из еды? Такос, картошку, бургер?       Шейна крепче сжимает кружку в ладонях, дует на горячий напиток и облизывает губы, прежде чем сделать первый осторожный глоток.       — Я могу приготовить на всех, — тихо начинает она, не отрывая взгляд от быстро исчезающей пенки.       — Можешь. Но только в том случае, если это просто твое желание, а не попытка получить что-то взамен, — соглашается Рид, делает большой глоток кофе и пожимает плечами, видимо, заметив ее усмешку. — Не люблю тратить время, поэтому говорю все прямо.       — Мне раньше нравилось готовить, — Шейна осторожно улыбается, удобнее перехватывает горячую кружку. — И делать это на всех удобнее, чем на одного. Хотя бы с точки зрения грязной посуды.       Рид смеется и качает головой. И не произносит ни слова, только смотрит на нее в упор — словно вот так, будто проникая взглядом под кожу, она может получить ответ на любой из незаданных вопросов.       — Бумага и ручка на стойке. Напиши, что и в каком количестве тебе нужно, я передам. — Рид едва заметно кивает, делает еще один большой глоток. — Она приедет часа через три. Или увидишь старый зеленый форд, или услышишь — он тарахтит так, что заглушить его может только дюжина сирен.