Fluorescent adolescent

– Я одного не пойму... – начал Раз-Два. – Чего ты там не поймешь? – спросила Дженни. Они сидели на лавке у моста, Раз-Два в бомбере, особенно когда совал руки в карманы, был похож на небритый мяч для регби. Утки медленным, важным клином плыли по каналу, поднимая кильватером мусор – платки, бычки, пластиковые бутылки и использованный презерватив, горделивый, как испанский кораблик, всплывший ближе к бетонному берегу. – Ты это все реально просчитала? – Раз-Два покрутил головой и посмотрел на Дженни, щурясь в бледных лучах октябрьского солнца. – Всю эту байду с Ленни, картиной и Омовичем? – Ты сам как думаешь? – Дженни ответила вопросом на вопрос, таинственно сощурив глаза, и Раз-Два задумался, или сделал вид, что задумался, а, может быть, и то, и другое. – Всякое говорят. В основном, что мозгами ты пошла не в Ленни, раз подняла волну и не потонула, – наконец, нехотя сказал он. Асфальт задрожал, по мосту прошел пригородный поезд, окна вагонов казались серыми, как вода канала. – Ленни ничего мне не дал, кроме превосходного образования, – сказала Дженни, вытянув ноги и скрестив их в лодыжках. Ее красные ботинки были цвета облезлой кирпичной стены под мостом, где нюхали клей и ширялись героином таким плохим, что вены от него чернели и вздувались, и поделать уже ничего было нельзя, если только отрезать руку под самый корень. Особенно, конечно, не везло тем, кто ширялся в пах. Спустя полгода, Дженни думала об этом, как о похмелье после концерта, когда ты догоняешься, и тебе кажется, что ты можешь собирать стадионы, а ты даже до унитаза доползти не можешь, и уделываешь новенькие кожаные штаны, в которых тебе кажется, что ты выглядишь совсем как Блонди, а на самом деле похожа на перигидрольного Элиса Купера. Это было в прошлой жизни. В новой жизни Раз-Два, которого Дженни помнила еще толстощекой и вихрастой шпаной, сидел рядом с ней по старой привычке, когда после отходняка ее тянуло пофилософствовать, а ему нужно было покурить и проветрить голову, в которой крутились дела Дикой шайки, но чувствовал себя совсем не по-старому. Он ее не боялся, нет. Боязливые долго не живут, или, как Кексик, находят рыбу побольше, присосавшись к которой раздувают щеки. Раз-Два выбирал, что говорить, и Дженни казалось, что, если она прислушается, то услышит, как в голове у Раз-Два, словно тучи, ходят мысли, какие ходили в головах у всех в последние дни. Будет при Арчи так же, как при Ленни, или все-таки хуже, чем при Ленни, если рука у Арчи всяко потяжелее во всех смыслах, но не может ли быть лучше, если, пусть и потяжелее, зато и больше по понятиям? – Ага, – Раз-Два прочистил горло и плюнул в кусты. – Ничего, кроме образования и деньжат, которые прибрал к рукам Арчи. – Не боишься, что я скажу об этом Арчи, и он тебе, к примеру, голову там оторвет? – зевнула Дженни. Последнее время ее тянуло в сон, и она спала где только могла: в машине, в студии Римского, дома на диване, головой у Арчи на коленях и за столом в приватном кабинете банка. Особенно хотелось спать в очереди в магазине Очень Элитной Еды, где Берти радостно таскал за ней тележку, довольный ролью домашнего животного и тем, что Дженни считала, что то, что он говорит, очень по-кафкиански: слова он не знал, но ему нравилось, что его слушают и не орут, если он успевает складывать в тележку то, во что Дженни тыкала пальцем. – Боялся бы, – Раз-Два скорчил рожу. Когда он корчил рожи, шея и щеки у него шли смешными складками, но глаза оставались непроницаемо-темными, цвета перегорелого винила, – если бы тебя не знал. А ты не стукачка, да и не позволишь собой помыкать никому. Я помню, как ты располосовала той девке в клубе лицо куском стекла за то, что она сказала так, что слышали только Боб и Мямля. Это было уже после того, как твой парень разучился делать из тебя боксерскую грушу. – Это не он разучился, мой остроумный друг, – Дженни откинулась на спинку лавки и посмотрела на Раз-Два со смыслом, с каким – было неважно, главным в постановке был глубокомысленный взгляд (если выходишь на сцену, уметь нужно не только петь, но и играть), – это Арчи его отучил. – Не позволяла помыкать, извиняй. Пока Арчи тебя не прибрал к рукам, – Раз-Два бросил пробный камень. Об этом тоже говорили, и много. Кто-то где-то слышал, что после рехаба Дженни где-то кому-то сказала, что ее стоит остерегаться, ведь она была рокнрольщицей, а станет настоящей рокнрольщицей. И что вышло? Арчи занялся делами Ленни, Дженни вернулась к муткам с Римским, в которые каким-то боком влез Танк, и не было понятно, что затевается: будет ли играть Дженни на пару с Арчи, с которым они жили в бывшем доме Ленни, и с которым они спали так откровенно, как будто бы только и ждали, пока Ленни сдохнет, и можно будет начать, или затеет свою игру? По Арчи еще одесную Ленни было понятно только то, что вернее заправилы не найти, но в этот раз Арчи играл на себя, и водил Дженни под ручку в рестораны, и в таблоидах писали, что рок-звезда Дженнифер Коул завела отношения с человеком с темным прошлым, но это было со стороны Лондона. Со стороны улиц все было немного по-другому: кралей Арча была дочка Ленни, а Ленни никогда не упускал своего, и от его дочки никто не ждал меньшего, особенно вспоминая историю, которая вертелась у Раз-Два на языке. – Да, Арчи прибрал меня к рукам, – легко согласилась Дженни. Ходила ва-банк она легко и непринужденно, так же, как всасывала в себя порошок, размазанный по столику в гримерке. – Я хотела его столько, сколько даже Красавчик Боб не мечтал о твоей волосатой заднице, и я его получила. Конечно, когда я выносила из родового гнезда веселую картинку Омовича, я не знала, что все повернется именно так, скорее всего, я еще и под дозой была, но я знала, чья это картина, и я знала, что Омович сделает с Ленни, если эту картину не вернет. – Шпалу ему в жопу засунет? – предположил Раз-Два, выпрямившись на лавке и похлопав себя руками по карманам в поисках сигарет. Он смотрел перед собой, трогал карманы джинсов, трогал карманы куртки, и ничего не находил, и его лицо досадливо вытягивалось. – Сделает с ним то, что Арчи стоило бы сделать давным-давно, не переклинь его на том, что Ленни скостил ему срок до четырех и вообще облагодетельствовал по самое не балуйся. – Повезло тебе, что я не стукач. От такой болтовни об Арче люди коронки теряют вместе с зубами, как у бесплатного стоматолога, – хмыкнул Раз-Два. Он откинулся на спинку лавки, оглядываясь в поисках кого-нибудь, у кого можно было стрельнуть сигарет, но в полдень местные либо отсыпались после ночной работы, либо корчились в отходняке, а уйти за сигаретами в бар посреди разговора он все-таки не рискнул бы. И даже не потому, что Дженни была Дженни, а потому, что теперь за ее спиной незримо стоял Арчи в своем удлиненном пальто, стоял – и смотрел. Даже при Ленни Дженни никогда не чувствовала себя настолько защищенной. Это было чувство, к которому она совсем не привыкла, как будто бы за спиной у тебя стоит и пахнет «Фаренгейтом» Арч, положив руки тебе на плечи, и смотрит поверх твоей головы на собеседника, и человек, с которым ты говоришь, резко присмиревает и вспоминает о манерах. Почему было так? Ленни был волком побольше и позлее, чем Арчи, с ним должно было быть намного безопаснее, но... – Арч знает, что я думаю, – сказала Дженни просто. – А еще он знает, что я за него. Знаешь, я и без него, и вообще-то без тебя, и особенно без Ленни знаю, чего я стою. Я живучая, как сорняк, и я прорасту даже через асфальт, если будет нужно, и мне больше не надо изображать, что я не хочу, чтобы с меня сдували пылинки, называли малышкой, крепко трахали и говорили не брать дурь в голову. Я хочу, я этого всю жизнь хотела, и теперь у меня это есть. А еще я хочу, чтобы у Арчи были смышленые парни, которые ему пригодятся побольше, чем умственно отсталые акулы, которых прикрамливал Ленни. Вот например ты, Раз-Два. Тебе не надоело быть мелким бандюганом? – Это что, это ты так работу предлагаешь? – подобрался Раз-Два, и Дженни кивнула: – Да, это оно. Мы будем расширяться... – Куда еще вширь, и так весь Лондон... – завел старую шарманку Раз-Два, и Дженни его перебила: – Ну не расширяться, так углубляться. Арчи начнет воротить большие дела, и маленькие людишки для него станут еще мельче, а верные и толковые вырастут в цене. Смекаешь? Давай, не прикидывайся тупым, ты же соображаешь. – Угрожаешь? – Раз-Два смотрел насмешливо, но это была тяжелая насмешка, и, наверное, его лучший взгляд. Раз-Два вечно мешал улыбку с вежливым предложением отдать деньги и пиздовать подальше, штаны подкатив, и Дженни даже немного понимала Красавчика Боба – удавалось это Раз-Два с таким огоньком, что трусы и правда могли промокнуть, а ширинка – порваться. – Предлагаю, – Дженни оперлась локтем о спинку лавки и подперла щеку кулаком. – Если Арчи поднимется, то до него будет уже не добраться. Догадываешься, чем займется полиция тогда? Тобой и твоими друзьями, если вы раньше головы не сложите на стрелке даже не за ваши интересы. Я знаю, что ты делал для телочки Омовича, для этого нужно было иметь и яйца, и смекалку, и дурь в голове, и неплохие аналитические способности – загугли если что, слово сложное, я знаю, что может сразу не дойти. Раз-Два смотрел на Дженни, сложив руки на животе, и насмешка не сходила с его лица, пока не превратилась в гримасу. – Я вот сейчас прямо понимаю, за что Ленни тебя лу... недолюбливал. – Надеюсь, тогда ты так же понимаешь, почему я это тебе спускаю, – нежно сказала Дженни, – на первый раз. Поэтому давай ближе к делу. Я совсем на тебя не давлю, но ты же знаешь казино Мака? – Все знают казино Мака. – Подумай. Подумай о казино Мака. Подумай о них как следует, подумай о том, какой там оборот и какие деньги он делает на дополнительных, угум, услугах. А теперь подумай, на чьей земле они стоят. На чьей земле стоит весь этот город. Осознание осветило лицо Раз-Два, как утренняя заря. Зрелище, должно быть, было захватывающее, если бы Дженни не представляла этот момент много раз, прокручивая возможные варианты разговора с Раз-Два в голове, не без маленькой помощи Красавчика Боба. Красавчик Боб в этом смысле был золотой жилой, Красавчику Бобу не нужно было объяснять, что иногда тому, кого ты любишь, нужны не твои поддержка и забота, а хорошенький удар стулом по спине, приводящий в чувство. – Я на тебя не давлю и совсем тебя не тороплю, – Дженни встала с лавки, запахиваясь в пальто. Из-под моста, вальяжно, как питбуль на прогулке, вырулил Левша, одним собой занимавший половину арки. – Но ты подумай. Лучше с нами, чем против нас, правда? Против твоих друзей. Дженни наклонилась и чмокнула Раз-Два в щеку. От Раз-Два исходил слабый запах туалетной воды для клубных мачо, которую Красавчик Боб собирался подарить ему еще полгода назад, когда Дженни отсасывала за дозу потому, что забывала взять с собой наличку, а возвращаться было лень. Это была веселая жизнь, да, но она сгорала слишком быстро, и Дженни больше не хотелось жить так быстро, чтобы умереть молодой. Дженни пошла вверх по насыпи, Левша шел в метре от нее, подняв воротник плотного черного пальто, которые вслед за Арчи начали носить все его быки, только никто из них не умел носить его с таким небрежным шиком, как сам Арчи. Когда они поднялись на станцию и обошли пути по переходу, им пришлось пройти еще две лестницы чтобы спуститься к дороге, где за рулем скучал шофер. Левша открыл Дженни дверь, и Дженни залезла внутрь, с облегчением развалившись на сиденье. Тусоваться на лавке было совсем как в старые добрые, но от сидения на жестком у нее болела спина и бурлило в животе. – Мороженое, мисс Коул, – шофер протянул ей пластиковый стаканчик с мороженым из Макдональдса которое, для создания видимости вкуса, было полито вишневым соусом и посыпано шоколадной крошкой. – Как заказывали. – Томми, начинай думать о повышении, – Дженни схватилась за ложку и облизала ее, чувствуя, как дешевый шоколад тает, оставляя во рту мыльный привкус. Запахи парфюмерного мыла сводили ее с ума, но она держалась, и так и не лизнула ни одно, выложенное на нержавеющих подставках в зале крафтового мыла. «Крафтовое, – веселился Арчи. – Крафтовое мыло. Сколько... Сколько оно стоит? Его варят из золота?» «Его варят из всякой полезной хуйни». «Мне не нужно мыло из золота. Это хрень. Пойдем, купим часы, вот их действительно делают из золота». «У тебя нет вкуса». «Я считать хорошо умею», – возразил Арчи. «Ты ешь сыр по цене этого мыла!» «И не ем мыло по цене сыра». Уперевшись ладонью Дженни в спину, он вывел ее из магазина и втолкнул в соседний, где и оставил с Берти и наличкой, потому что спешил на встречу. Конечное, первое, что сделала Дженни, это вернулась обратно за двумя кусками сливочного мыла, которое смогла взять себя в руки и не укусить. Арчи не замечал и не спрашивал, куда девается из холодильника бри и клубничное варенье, он и раньше работал по двадцать пять часов в сутки, а, когда работа стала работой на себя, двадцать пять часов превратились в двадцать шесть, но Дженни не возмущалась и не качала права. Арчи бездельничал только раз в жизни, когда лет пятнадцать назад сломал руку и повредил шею, и тогда в гипсе он с ума сходил. Но если Арчи действительно хотел найти на что-то время, он всегда его находил, и, пока все было так, Дженни ни о чем не беспокоилась. Они выехали из пригорода и долго петляли по улицам, пока фасады домов не посветлели, витрины не засверкали, люди не начали выглядеть, как картинки из лукбука, и, наконец, под витым фонарем, прикидывающимся викторианским, не замаячила долговязая фигура Арчи, разговаривающего по телефону с таким лицом, как будто бы из трубки его кто-то кусал, а Арчи кого-то кусал в трубке в ответ. Шофер подъехал совсем близко, Арчи продолжал говорить, и, судя по тому, как он дергал щекой, разговору было бы хорошо как можно скорее стать приятным. Левша вышел из машины, чтобы открыть дверь, но Дженни открыла ее сама, и Арчи оперся рукой о самую верхушку двери. Он поцеловал Дженни, поднес руку с телефоном к губам и отчетливо сказал: – И не заставляй мне надирать тебе задницу. Ты же знаешь, что это будет не так, как в БДСМ клубе, а намного хуже, чем тебя лупила твоя шлюха-мамочка. Сердечно и с уважением, теперь я занят. Арчи ткнул пальцем в кнопку, провел рукой по волосам – залысины у него на висках стали длиннее и шире, а волосы ближе к темечку серее и реже, и, нависая над машиной, наконец-то посмотрел на Дженни. Он улыбался медленно, и Дженни больше всего нравилась неторопливость этой улыбки, от которой песни копились быстрее, чем Римский успевал накидывать план нового альбома. Арчи выныривал из работы, и, выныривая, тонул в узнавании, и глаза у него менялись, и менялся голос. – Привет, малышка. Как дела? – Лучше всех, Арч, – Дженни солнечно улыбнулась. Она никогда не боялась ни петь, ни говорить на людях, но эти слова она вытолкнула из себя, как пушечное ядро, замирая от каждой паузы: – Я была у врача на днях. Первая новость – это не язва. – Вторая? – Я беременна, – сказала Дженни, и вздрогнула, когда он уперся другой рукой в крышу машины. – Это твой ребенок, если не веришь, все тесты, все анализы, какие захочешь, твои. И аборт я делать не буду, можешь хоть сразу меня грохнуть. Я хочу чтобы у меня был мой собственный маленький Арчибальд, который будет мной командовать. Дженни говорила что-то, лишь бы говорить и не думать о том, что значит это выражение лица Арчи, когда он упирается согнутым большим пальцем себе в зубы и смотрит так, как будто бы хочет просверлить дырку тебе в голове. Когда он наклонился к ней, она дернулась – Ленни бы ударил ее, Ленни бы выбил из нее всю дурь, она вскипела от злости и стыда, зная, что Арчи понял, откуда этот ее жест, – и, одновременно, захотела впиться ногтями ему в лицо за то, что он так долго молчит. – Какой еще аборт? – резко спросил Арчи, и Дженни огрызнулась: – Медикаментозный или выскребание, какой еще. Арчи сдвинул ее влево и сел в машину, закрывая дверь. Левша так и не сел внутрь, топчась снаружи, Дженни видела, как шофер сжимает в руках руль, глядя на перекресток так, как будто бы смотреть на светофор – и он только что это понял – было делом всей его жизни. – Какой срок? – потребовал Арчи, и Дженни нехотя сказала: – Восемь недель. Арчи присвистнул. У кого-то перед глазами в такие моменты проходила вся жизнь, а у Дженни перед глазами прошли все оргазмы с Арчи с того самого дня, как она вышла из клиники. На коленях, на спине, на животе, верхом, на боку, лицом в подушки, с ладонями, прижатыми ему ко рту, с подушкой под задницей; с его головой между ее бедер, с его головой под ее бедрами, с его членом у нее во рту, в глотке и за щекой; пальцы в трусиках, пальцы во рту, член между бедер, нос елозит по клитору, ее волосы у него во рту, его волосы у нее во рту; плеваться чужими лобковыми волосами, вот это действительно смешно. Он стонал, пыхтел, вздыхал, рычал, выл, кричал: «Гол!», смеялся, цепенел, дрожал, называл ее сладкой киской; Дженни скулила, кричала, хохотала, подвизгивала, всхлипывала, стонала, вздыхала: «Глубже, папочка»; он кончал ей в задницу, кончал в рот, кончал на живот, кончал на лицо потому, что она так хотела, а еще хотела, чтобы он снял штаны, но не снимал рубашку, и там, на столе, среди хрустальных звенящих фужеров, когда он, пыхтя, кончил ей в киску, Дженни стало горячо. – Устрицы, – опознал Арчи, не думая. Память у него была цепкая. – Бат. – Ты, – Дженни с сомнением посмотрела на Арчи, – не будешь меня убивать? – Нет. Сначала я выпью. – А потом? – А потом найдем тебе врача. – Какого еще врача? – ощерилась Дженни, и Арчи сказал, возможно, самую странную вещь, которую она от него слышала в жизни: – После рехаба прошло всего ничего. Я слышал, чтобы слезшие с иглы рожали здоровых, и я слышал, чтобы рожали больных. Надо проверить, что там с ребенком. Чтобы знать, – Арчи потер пальцами переносицу. – Еб твою мать, Дженнифер. – Ты будешь хорошим отцом, – Дженни похлопала его по руке, лежащей у нее на коленке. От облегчения ей захотелось писать. – Главное, не умри раньше времени, потому что я буду так себе мамашей.