Paradise Falls

В старом баре сегодня не светлее обычного – только блеклая лампа потрескивает над стойкой да несколько белесых солнечных лучей пробиваются через щели заколоченных окон, – но Джону уже давно не нужно хорошо видеть, чтобы ориентироваться в темноте. Не нужно видеть, чтобы знать, что он здесь не один. Он тихо прикрывает входную дверь, прислоняясь к ней спиной и скрещивая руки на груди. Рамси бросает на него косой взгляд, но молча зачерпывает полную ложку из стоящей перед ним миски и только голодно прихлебывает. Пахнет супом с потрохами и горячим омлетом, и Джона душит этот запах. – Был уже у того… доктора? – Рамси спрашивает как будто ни к чему, больше не смотря на него, облизывает ложку долгим движением собачьего языка и после перемешивает ей мутный, подернутый пленкой суп, чтобы поднять потроха со дна. – Нет, – Джон качает головой, отталкивается от двери и осторожно подходит к стойке. – Пока тебя не было, я вдруг не провалился в какую-нибудь лужу, и, как видишь, лишние руки и ноги у меня не отросли, – он аккуратно собирает оставленную с утра посуду и несколько исписанных наползающими строчками листков. – Как появится время, зайду, но это вроде не горит. – Джон, – голос у Рамси невозможно, нечеловечески ласковый, и если Джон любит какой-то его голос меньше, так только тот же, которым Рамси говорит не с ним, – подойди-ка. Джон сдерживает раздраженный вздох и шагает ближе, ставя тарелки на край стойки и отметив, что Рамси выглядит довольно утомленным, а рубашка на его мощной спине вся мокрая от пота, и разит от нее так, что перебивает запах еды. – Джон, скажи мне… – Рамси берет миску с супом за край, поднимает и допивает его несколькими крупными глотками, а после вытирает рот ободранной где-то ладонью, отставляет миску и придвигает к себе тарелку с рассыпчатым омлетом. – Хотя не, сядь сначала, – отодвигает колено в сторону и хлопает по нему. Джон считает, что если ты хочешь уличить собеседника во лжи, вовсе не обязательно так ребячиться. Но решает, что листки с какими-то глупыми играми, которыми он ночью пытался развлекать неулыбчивого Теона, достаточно глубоко прибраны в карман его штанов, так что, оперевшись на стойку, он пролезает между ней и коленом Рамси и аккуратно опускается на его ногу чуть повыше. Рамси, даже не вздохнув, тяжело кладет руку ему на пояс и подгребает ближе, заставив потерять равновесие и проехаться задом по своему бедру. Ноги отрываются от пола, и Джон едва заметно дергает носом, но сидит уже надежно, и Рамси легко держит его, продолжая есть. – Скажи-ка мне, милый Джон, – через несколько ложек, вынудив Джона чуть поерзать на его бедре и сесть удобнее, он наконец продолжает, – почему на твоих славных руках до сих пор держится десяток пальцев? – полная ложка омлета исчезает между жирных и сальных губ, и Рамси бросает на Джона еще один косой взгляд своих маленьких глаз. – Потому что я умею писать. И неплохо это делаю, когда дело касается учета, твоих конторских книг и расписок, – невозмутимо отвечает Джон. Ему есть, что скрывать, но на его шее уже тихо пощелкивает тяжелый и холодный ошейник, и чему он хорошо выучился, так это тому, чтобы очень много и очень уверенно болтать. – Ага, – Рамси соглашается, набирая еще одну ложку, но неожиданно меняя направление движения и поднося ее Джону к губам. Отказываться нет никакого резона, и Джон приоткрывает рот, позволяя Рамси покормить его, как младенца. – А почему, скажи мне, твои хорошенькие зубки до сих пор достаточно целые, чтобы так ловко жевать сейчас? – вопросы теплые и неторопливые, и Джон тоже сперва неспешно прожевывает и глотает, а уже потом отвечает. – Потому что тебе нравится, когда я кусаюсь? – он опирается локтем на стойку, устав удерживать равновесие. Теон хорошо готовил им обоим, пока Рамси не было, но Джону совершенно не хотелось подпитывать себя силами и есть. Хотя, к чести Рамси, ему и правда было, чем. У Джона остался только шрам на щеке от его перстня, когда Рамси ударил его, и пара сколотых зубов на левой стороне челюсти ни в какое сравнение не шли со ртом Теона. – М-м… не слишком, – Рамси тем временем качает головой и отправляет еще одну ложку себе в рот, а Джон думает, что они оба врут. Что это вроде как игра. Игра, где один мальчишка берет другого в плен, зажимает в кустах смоляники и допрашивает, упражняясь в построении вопросов, выкручивая пальцы и, может быть, немного еще возясь у него в штанах. Джон думает, что еще должно произойти, чтобы его мозги наконец встали на место, и он понял, что никто здесь не пытается играть, кроме него. Он думает, что обвалившийся после взрыва пол старой церкви определенно что-то повредил в его голове. – Да, вот еще, – Рамси говорит и одновременно жует, повернув голову, и липкие крошки омлета попадают Джону на щеку, – твои сладкие причиндалы, – он слегка соскальзывает рукой и щекочет Джона между ног большим пальцем, – у меня, знаешь, хорошие зажимы для них ржавеют. Но Джон не чувствует ни страха, ни брезгливости, ни неудобства, только вытирает щеку ребром ладони и слизывает с нее омлет, больше на запах, чем на вкус отдающий вмешанной в него вялой морковью. Он знает, что Рамси слегка тает от таких прямолинейных выражений приязни. – Как думаешь, почему я их не использую? – и хотя он все равно спрашивает, Джон просто пожимает плечами. – Потому что если тебе нужны только раздвинутые ноги – у тебя и так уже есть Джейни. Но какие-то вещи мальчики делают лучше. Ты знаешь, мальчики с причиндалами, – он чувствует привычно сводящее что-то под ребрами чувство вины, говоря это, и снова открывает рот, когда Рамси подносит ему ложку. Он достанет для Джейни немного Мед-X, как только сможет. Просто так. – Спорно, но ладно, – а Рамси частично соглашается, перемешивая оставшийся омлет в тарелке, – тогда скажи мне вот еще что. Сколько, как думаешь, на всю Пустошь таких, как ты? Таких умеющих читать и писать, таких кусачих, таких… – он не договаривает, прямо смотря на Джона. – Понятия не имею, – но тот говорит честно, – наверное, много. – Ну и почему же я тогда никак не обдеру твои пальцы, не выбью твои зубы и не откручу твои мягонькие яйца, раз могу заменить тебя в любой момент? – последний раз спрашивает Рамси и в этот раз не дожидается ответа. – Хочешь пить? Джон снова пожимает плечами, но Рамси все равно придвигает ему наполненную свежей водой банку. Приходится отпить. В каких-то краях Джона наверняка линчевали бы, если бы он употребил слово "приходится" в одном предложении с "отпить". – А дело в том, мой милый Джон, – Рамси же тем временем, как это часто бывает, сам отвечает на свой вопрос – как это часто бывает, когда у него начинает портиться настроение, – что я этим ничего не добьюсь. То есть я могу сделать тебе по-настоящему больно. Но что дальше? – он делает сочный глоток вслед за Джоном, отставившим банку, притискивает его за поясницу крепче и снова возвращается к своему омлету. – Ты же мученик, хороший мой, – продолжает говорить с полным ртом, но на Джона больше не смотрит. – Все страдаешь, трясешься, да вот только не за себя. За других людей. А твое тело не имеет для тебя настоящего значения. Тело – это просто тело, ага? И, знаешь, я бы даже мог подвесить тебя на крест, как это делают в Легионе – ты слышал о Легионе? – но, предположим, сегодня я бы тебя подвесил, а завтра за оградой уже собрались бы твои дорожники, твои нищие, твои люди. Сегодня я обдираю твою кожу – не здесь и не так, – он тесно скользит рукой под потрепанным жилетом, касаясь груди Джона и все еще залепленного пластырем надкушенного соска, – а завтра уже вырисовывается какая-то бабка с банкой отвара, которым промоет тебя, пока я не вижу, откуда ни возьмись берется какая-то сиськастая девица с травками и бинтами, чтобы втихую перевязать, сразу находится хорошенький мальчуган с ржавым пистолетом за пазухой и россыпью патронов в карманах. Хотя я и не… – он прожевывает и тяжело сглатывает последнюю порцию омлета, откладывая ложку и качая головой, – не считаю, что это проблема. То есть это было бы проблемой, не будь… – срыгивает, вытирает рот тыльной стороной ладони и садится удобнее, заставив Джона покачнуться на его колене и, само собой, еще поерзать, задевая бедром горячий пропотевший пах, – не будь у меня мозгов, но нет, я не дам ни какой бабке, ни той сиськастой сучке, ни смазливому мальчишке помочь тебе. Потому что я и пальцем не трону невинное тело мученика, Джон. Что бы там ни болтали, я ведь забираю не части тела, или кожу, или глаза, – он незаметно берет руку Джона в свою, делая этот разговор еще более интимным, – я забираю то, что тебе в самом деле дорого. То, за что ты держишься десятком своих хорошеньких пальцев, – подносит его ладонь к губам и бережно целует сорванный ноготь, – и то, что мешает тебе идти дальше и становиться лучше. Вот поэтому я освежевал того доктора, Джон. Снял его кожу на глазах у твоих людей, дюйм за дюймом. И отрезал его голову, когда он умер. Джон смотрит на Рамси спокойно, расслабив мышцы лица, и медленно смаргивает. Это вроде как игра. Ты знаешь, что думает соперник, а он знает, что думаешь ты. Ты не должен заплакать, пока не вернешься домой. – Можешь потом посмотреть, – продолжает Рамси, – я выставил его у съезда, – он немного жует свою пухлую нижнюю губу, читая реакцию по движению зрачков. – Он был должен мне, Джон. Ты знаешь, как много. Знаешь, потому что я попросил тебя разобраться с этим, попросил тебя забрать у него долг и, если ему все еще нечем будет платить, сказать моим ребятам, чтобы они уже разобрались по-своему. Я бы никогда не попросил тебя применять силу, или причинить ему боль, или убить его. Я попросил тебя забрать у него эти сраные крышки – и больше ничего, – он секунду молчит, внимательно глядя в пустые и прохладные глаза Джона. – Знаешь, что он сказал мне, как только мы зашли к нему? Он сказал, что ты был у него утром. Сказал, что ты обещал со всем разобраться. И что мы – мы – как будто бы не должны с ним ничего делать, потому что ты обещал ему разобраться. Обещал ему еще одну сраную отсрочку, обещал, что я его не трону, что с ним ничего не случится, и у него есть еще неделя. Можешь себе такое представить? – он смотрит пристально, прикусив влажную губу. "Тупой сукин сын", – с сожалением думает Джон, не меняясь в лице. Он действительно чувствует жалость, не к себе, а к мальчику-доктору, но все, что от него требовалось – это сказать Рамси, что Джон уже забрал у него эти херовы крышки. Не то что уж стоять на этом до последнего, просто сказать. Пусть бы Рамси думал, что Джон пил на них или ширялся, он иногда думал так, потому что Джон иногда так делал. Или, по крайней мере, пару раз доводил себя до достаточно бессознательного состояния, чтобы Рамси почти поверил в это. И с небольшой вероятностью, но вероятностью это могло бы сработать и сейчас. Могло бы, если бы мальчик-доктор внимательнее слушал его. – Впрочем, он все равно был херовым врачом, – задумчиво добавляет Рамси. – Теперь в клинике мой человек будет работать. Так будет лучше, – он возвращает руку Джона на стойку. – Видишь ли, не все люди любят тебя, Джон. Не все будут любить тебя теперь, когда они слышали, как он кричал. Кричал, какой ты лжец. Хотя и тех, кто будет – все равно еще достаточно, чтобы я не мог делать тебе слишком больно, а ты, как я и сказал, пока не мог идти дальше, – он с нарочной печалью качает головой. Джон сглатывает, стараясь не думать, что он был тупым сукиным сыном, но он умер. – Идти дальше? – тихо переспрашивает он. – Знаешь… вот эта штука на моей шее не дает мне идти дальше куда сильнее, чем кто-либо здесь, – он постукивает указательным пальцем по своему ошейнику. У Рамси вздрагивает край рта, а потом он опять качает головой и отодвигается назад вместе со стулом, поднимаясь, и Джон торопливо спрыгивает с его колена. – Я сказал тебе про Легион, но я все-таки не Цезарь, Джон. Я даю людям достаточно возможностей, не запрещаю никакого свободомыслия и не хожу везде с охраной. Так что, думаю, если бы они, твои люди, знали, во сколько тебе обходится то, что ты делаешь – даже все эти слова – если бы они увидели, во что они тебе обходятся, – Рамси улыбается, и острые уголки его подвижных губ утопают в жирных щеках, – они все же убили бы меня, – и хватает Джона за отросшие волосы. Джон достаточно привык к этому, чтобы не издать ни звука, и хватается за руку Рамси, только чтобы удержать равновесие, а не для того, чтобы высвободиться, пока тот волочит его в комнату за баром, тяжело шагая по скрипящим половицам. Откинув висящую в проеме пыльную пеструю занавеску, Рамси с силой швыряет его и без того ноющим плечом вперед, и продавленный почти до пола диван врезается под щиколотку, но Джон ловко поджимает ноги и рефлекторно группируется, врезаясь в подранную спинку. Он слегка раскраснелся, и пульс чуть зашкаливает, но он чувствует себя легче, когда игра так раскручивается, становясь более честной. Когда он убирает руки от лица и смотрит на Рамси, тот уже проходит мимо, включает лампу на столе рядом, окутывая комнату теплым желтым светом, и опять дергает краем рта, глянув на него сверху вниз. – Знаешь, а мне ведь похер на этого доктора, Джон, – он говорит негромко. – На доктора, на то, что ты врешь, на то, что возишься с Вонючкой, когда я не вижу. Я просто хочу понять, как ты выбираешь, для кого врать. Для них. Не для меня. Ты сказал, что эта тикающая штука, – он тоже щелкает по своей жирной шее, – мешает тебе. Я бы мог снять ее, если бы знал, чего от тебя ждать. Если бы ты врал всегда и всем. Или все время был бы таким приторно честным, что аж воротило бы. Все равно. У Джона тоже слегка дергается рот, раз-другой, и он прикрывает глаза. – Ты идиот. В этом-то и штука, если ты не понял. Ты не можешь узнать, когда кто-то решит соврать. Они не могут, и я не могу. Это просто происходит, и никто не знает, когда. Когда я скажу тебе, что не был ни у какого доктора, или когда скажу ему, что ты его не тронешь, – он приподнимает веки и упирается взглядом в мокрые трещины на потолке, – или когда скажу себе, что все это как-нибудь обойдется. Рамси смотрит на него и почти отходчиво сжимает губы. – А вот по этому я даже скучал, Джон Сноу, – он наступает коленом на ноющее плечо Джона и перекидывает вторую ногу через него, тяжело опускаясь на грудь и зажимая руки толстыми икрами. Джон раздраженно прикусывает губу и по-своему радуется, что Рамси все-таки не полностью расслабляет мышцы, потому что иначе он точно бы задохнулся. Неясно только, от его огромного веса, давящего на ребра, или от душного запаха его промежности. Рамси снова берет его за волосы и слегка прижимает к себе, утыкая подбородком в протертый шов у себя между ног. От засаленного красного велюра пахнет крепким потом, немытым пахом, спермой и застарелым кожным жиром, и Джон сглатывает. Он вырос на Пустоши, а не в каком-нибудь чистеньком особняке, и этот смешавшийся запах считывается им совершенно однозначно. Это запах того, с кем можно трахнуться. Есть один секрет, который неплохо бы узнать, если ты хочешь, чтобы твои "сладкие причиндалы" и все остальные штуки остались на месте. Ты не должен терпеть, или плакать, или бояться, или пытаться сохранять достоинство, или не иметь достоинства вовсе. Вы просто играете, и тебя взяли в плен. Не повезло. Но вы все еще играете. Не вздумай морщить свое серьезное лицо, ешь из облупившейся миски, поживее трахайся, высыпайся стоя и не уставай. Кто первый устанет, тот вонючий кротокрыс. Может быть, Рамси все еще ждет сопротивления, может быть, укуса, но Джон глядит на него исподлобья, и смачно прижимается сухими губами к его мошонке, пытаясь пососать ее через пропотевший велюр, и хватается ладонями за его здоровый зад, немного сжимает, притягивая ближе и разве что слегка хмурясь от усилившейся боли в плече. – Что, опять вмазывался моим винтом? – Рамси приопускает веки и спрашивает это ласково, прижимая Джона за затылок и возя его лицом у себя между ног. У него быстро встает, и он невольно напрягает бедра, когда Джон проезжается по его члену носом или приоткрытыми губами. Джон отмечает, что пара неловких раз, когда он забивал свои ощущения жадными ингаляциями, кажется, уже перешли для Рамси в разряд регулярно повторяющихся. Это хорошо, думает он, помотав головой, насколько возможно. То, что у него сейчас наверняка пиздец как расширены зрачки, тоже хорошо. – А хочешь сейчас? – искушающе спрашивает Рамси, покачивая тяжелыми бедрами. – У меня есть для тебя немного. Он иногда употребляет сам, но не слишком, хотя и может показаться, что он не знает меры, стоит ему после пары резких затяжек выдумать посношать кого-нибудь с псом или натянуть на ступни снятую с чьих-то ног кожу. Но, в любом случае, Джон не считает, что он становится хуже после винта. Есть люди, которые просто не могут стать хуже. – И за что? – коротко спрашивает Джон, хватая ртом подтягивающиеся от этого яйца. Он и вправду хочет – и не слишком много врет Рамси на самом деле. – Отсосешь, – бросает Рамси. – С крышками-то у тебя не очень-то выходит, ага? Но я всегда пойду тебе навстречу, хороший мой. Джон хмыкает и откидывает голову. – Не пойдет. Мы здесь уже были и выяснили, что когда под винтом и в рот – ты очень, очень хочешь проредить мне зубы. А сейчас ты не хочешь оказаться там, где захотел бы трогать мои зубы. Так что в твоем воображении отсос все еще кажется тебе привлекательным, но на самом деле ты уже знаешь, что это плохая идея. Рамси немного молчит, как будто ему не хочется отвечать, а потом вдруг дергает плечом и лезет в карман своих мешковатых штанов. – Как хочешь, – он достает ингалятор, о который Джон все терся щекой, и запрокидывает голову, присасываясь к нему и жадно впрыскивая винт себе в глотку. И продолжает толкаться бедрами Джону в лицо, держа его за затылок и глубоко вдыхая, а когда опускает голову, его зрачки видимо расширяются. – Но ты прав, Джон, – он говорит чуть ниже из-за раздраженного горла. – Знаешь, я никому не присовывал ни одной из этих недель. Веришь, нет, а даже не вздрочнул ни разу. Хотелось, но еще больше хотелось оставить для тебя побольше. И, клянусь прахом своего папаши, у меня теперь самые полные яйца на гребаную тысячу миль вокруг, и я пиздец как хочу опустошить их прямо в твой холодный и зажатый задок, – он чуть приподнимается и с удовлетворением трется промежностью о губы Джона. А потом резко сдвигается назад, еще лишний раз отдавив Джону локоть, зато давая ему наконец вдохнуть и выбраться из-под тяжелого тела. Еще больше раскрасневшийся и немного вспотевший, Джон кое-как садится на диване, пока Рамси торопливо расстегивает свою ширинку. Он выглядит пьяным. Джон тоже берется за свой ремень. Однажды Гренн сказал ему, что лучше бы покончил с собой, чем пережил изнасилование. Джон захотел было согласиться с ним, когда он сказал: "Я б лично насильникам яйца выкручивал. А то это они пока с бабами – так смелые такие. А вот со мной бы в темном закоулке повстречались…" "А если насильник – женщина, тогда что?" – с любопытством спросил его Джон. "Нет, ну вот вроде умный такой, а дурак дураком. Женщины ж не могут насиловать, – засмеялся Гренн. – Ну, то есть, так или так, а ты-то свое удовольствие урвешь, какое ж тут насилие". Джон хмыкнул и не стал спорить впустую. Джон думает, что если бы Рамси был женщиной, то насиловал ни на раз меньше. Вопросы пола стираются за пыльной пестрой занавеской. Но в одном Гренн был частично прав. Ты можешь быть девочкой, которой не повезло родиться с парой хорошеньких титек, или мальчиком, которого вжали толстым животом в песок за смоляничными кустами, но только тебе решать, как ты переживешь это. Рамси не дожидается, пока Джон толком расстегнется, и переворачивает его за плечо рывком, уткнув лицом в драный подлокотник, сдергивает штаны на схуднувшие бедра. Джон чуть приподнимается, чувствуя выступившую испарину на коже, и сует пальцы в дыру на обивке, хватается за деревянный каркас. От ветхого коричневого поролона, торчащего наружу, пахнет кровью, похотью и разлитым пивом. Джон чувствует, что его слегка колотит, и у него подрагивают колени. Он не знает точно, отчего. Зато слышит, как Рамси схаркивает в руку и торопливо надрачивает, задрав его футболку до лопаток. – Ты дрочил себя? – он спрашивает, проведя большим пальцем по потной промежности. – Пока меня не было? Джон мотает головой, дыша застарелой вонью от поролона, и это правда. Хотя ему хотелось. Не для удовольствия, а чтобы разогнать напряжение и спустить немного застоявшейся спермы. Он действительно еще очень молод, и где-то под всем ему хочется нормально есть, драться и трахаться. И именно поэтому он даже не думал мастурбировать, даже пару дней назад, когда его плечо уже почти зажило, и он перестал ворочаться от боли по ночам и будить нервно спавшего на соседней койке Теона. Зато вместо этого на следующий вечер он ворочался раздраженно, распотевшись и все стараясь уснуть с неожиданно крепким и малость подтекающим от колючего одеяла стояком. И хотя больше другого ему тогда хотелось выйти наружу, торопливо отдрочить себе на заднем дворе, спустив в руку и на сухую темную землю, но воздержание стоило того, потому что сейчас его колени подрагивают немного от возбуждения в том числе. Перестань трахаться вовсе – и природа возьмет свое. – От тебя несет мокрым кобелем, – а Рамси только усмехается, соскальзывая рукой и зажимая его яйца, больно оттягивая и перекатывая в своей здоровой ладони. – Тебе не на пользу столько держать в себе, Джон. Сколько здесь хорошеньких детишек, которых ты мог бы в кого-нибудь втрахать? Они ведь были бы такими же умными и красивыми, как ты, а мы сливаем их на старый матрас, – он хихикает, отпуская качнувшуюся мошонку, и пристраивается удобнее, жадно тычась влажным членом между ягодиц и пару раз нетерпеливо соскальзывая головкой по зажатому входу. Джон сжимает зубы и расставляет ноги пошире. Рамси входит в него туго и напористо, с силой надавив и резким насильным толчком растянув зад толстой головкой – и так же почти насухую всовывая член глубже короткими рывками, и Джон болезненно, громко стонет, кусая подлокотник. Это всегда так. Всегда так больно. Рамси не умеет по-другому, у него срывается дыхание, и он старается присунуть побыстрее, чтобы побыстрее кончить. Джон старается расслабиться, еще несдержанно вскрикнув и до ноющей боли в зубах закусив уже не раз погрызенную им обивку. Зад весь горит от того, как его распирает въезжающий рывками толстый член, от этой боли перед глазами идут черные мушки, но Джон не попросит остановиться. Не просить. То, что Джон понял еще раньше, чем Теон сказал ему это, не поднимая глаз и надраивая грязную тарелку до блеска. В конце концов, это не насилие, если… Когда-то давно Мелисандра трахала Джона пальцами в закутке старой церкви, и он знал, что это может быть хорошо, еще в первый раз. Сейчас, когда Рамси последним жестким рывком вставляет ему по самые яйца с коротким гортанным стоном, Джон чувствует себя таким переполненным, чувствует, что ему нужно хоть несколько секунд, чтобы привыкнуть к расползающейся по позвоночнику обжигающей боли. У него никогда нет этих секунд. Рамси жестко хватает и сжимает его узкие бедра, сходу трахая его частым и мелким собачьим ритмом. Он очень возбужден, шумно пыхтит, изредка постанывает и как будто долбит своей толстой головкой Джона в нижние позвонки. Джону кажется – всегда кажется – что Рамси рвет его каждой своей мальчишеской фрикцией, но боль имеет свойство не проходить, но притупляться, оставляя это тупое и ноющее ощущение заполненности и сухого, стирающего слизистую движения здоровенного хера в его заду. Джон стонет, удерживая разъезжающиеся под весом Рамси колени и четко ощущая, как его собственный член то и дело слегка напрягается, живо качаясь между бедер. Джон ждал не этого, но этого, и он очень хочет трахаться, хоть так, хоть как, яйца больно ноют от возбуждения, ему нужно спустить прямо сейчас, прямо сейчас, когда так больно, когда Рамси опускает одну ногу на пол и часто-часто ебет его, липко шлепаясь жирными бедрами о бедра и тяжелыми потными яйцами о промежность; какая-то оставшаяся в диване пружина визгливо скрипит с каждым его жестким и быстрым толчком, и пряжка его ремня холодно бьется Джону о голый бок. Рамси рывком вздергивает его зад выше – колени отрываются от дивана, и Джон соскальзывает носками сапог по обивке, – и размашисто насаживает, почти мастурбируя им. Мышцы промежности сокращаются несколько раз, и Джон невольно зажимает зад, то ли делая это все еще больнее, то ли плотнее и чувственнее. Он упирается в диван грудью, стонуще дыша в ритм с еще ускорившимися толчками Рамси; полыхающий жар похотливой ломки расходится под кожей. Рамси смешивает все его ощущения в невообразимое месиво, и это месиво трещит хуже самой глубокой кислотной лужи. Джон отставляет хоть как-то расслабившийся зад сильнее, сжав зубы и веки, когда Рамси схаркивает между его ягодиц еще холодной слюны, кажется, моментально разогревшейся до двухсот десяти. – Н-нх… – он вбивается несколько особенно жестких раз, и его ощутимо встряхивает. Рамси часто спускает быстро, и к этому Джон тоже привык. Взаправду как собака, он может несколько коротких раз подряд без особой усталости, а самому Джону можно будет спустить и позже. Он не хочет пока думать об этом, потому что его член ощутимо становится тверже, а поджавшиеся яйца все еще дико ноют. Ему нужно спустить прямо сейчас. И еще раз потом. Наверняка еще раз, Джон чувствует, что не дрочил слишком долго, и даже крепко саднящий зад, в который Рамси теперь лениво въезжает мокрым членом, непроизвольно сокращается от похоти. Похер, как это могло бы выглядеть со стороны. Вас не видно за смоляникой. – Сука, стоило того… не сдрачивать и донести, чтобы залить твои тугие кишки, – Рамси даже не вытаскивает, продолжая мелко и лениво потрахивать Джона все еще твердым членом, – залить спермой твое теплое дерьмо. Н-нх, я как думал об этом, так у меня вообще не падал, – судя по шороху и тому, как неудобно начинает упираться возбужденно дрогнувший член, он наклоняется к своим упавшим на колени штанам и достает сигаретную пачку. Он закуривает, кажется, так и не думая вынимать, и опускает руку Джону на поясницу, выдыхая горький дым. – Я тебе отлижу потом. Хочу слизать свою сперму с твоим дерьмом, когда у тебя по ногам подтекать начнет, – шипяще затягивается и опять шумно выдыхает. И склоняется вперед, загнав член еще поглубже и касаясь жирными губами взмокших волос. – Я теперь с тебя до утра не слезу, сука. Я ж все думал о тебе, вспоминал там. Вот перед сном как вспомню, какой ты у меня хорошенький, так аж тепло в груди становится и пиздец как в одеяло сдрочнуть хочется. Вспомню, как ты просыпаешься рядом, потный, как сучка, как встаешь помочиться, и вот это еще, когда закуриваешь, ноги друг об друга чешешь и хер в трусах потискиваешь, вот тогда с ума сойти, какой ты хорошенький. Я ведь приврал немного, один такой раз не выдержал, в сортир пошел, подумал, хер бы с ним уже, в кулак всунул и только продернул пару раз, как тут какому-то сученышу посрать приперло. Стучит, блядь, и стучит, как дятел. И разозлил он меня, знаешь, – он говорит почти мечтательно, то и дело слабыми собачьими движениями поебывая непроизвольно сжимающийся зад. – Он выблядок какой-то оказался из местных, я и купил его у его мамаши. Отдал ребятам – они его хорошо так по кругу прогнали. Но я с ними не стал. Это б тебе, может, и понравилось, если б стал, но у меня тоже есть принципы, – он говорит это и после каждого предложения дрожаще толкается бедрами и мягко целует Джона в затылок. От него пахнет спермой и сухим сигаретным дымом, а Джон даже не уверен, что понимает его толком. – Напомни мне об этих принципах, когда я буду тебя доить, – нагло и тихо отвечает он. – Хочешь, хоть сейчас? А что, сбегаю за полотенцем, суну в тебя пальцы и буду дрочить, пока не обмочишься, как младенец. Джон не слишком беспокоится о том, что говорит, потому что знает, что Рамси на самом деле любит так. Знает с тех пор, как трахнул его пальцами во время потного и вонючего отсоса. Джон думает, что хорошо было бы все-таки кончить, где-нибудь между тем, как Рамси снова уткнет его в диван, и тем, как он перестанет чувствовать свои ноги. Но у Рамси на все свои планы. Конечно. – Не. Подрочи себе, – он бросает, снова выпрямляясь и чуть вытаскивая, чтобы мокрый от спермы член почти сразу скользнул обратно. – Можешь подвигаться еще, если хочешь. У тебя там так жарит, что не упадет уже, по второму кругу пошли. И я хочу, чтобы ты спустил, скача на моем хере. А будешь хорошо скакать, может, получишь еще свою сигарету. Джон не слушает его. Джон приподнимается на локте, сунув руку себе между ног. Член не слишком твердый, но мокрый до того, что с конца капает. Во имя всего святого, как говаривала его мачеха. Джон пару раз проводит рукой, с отдачей, но без удовольствия, а Рамси опять смеется, легонько поддавая бедрами. Видок для него наверняка знатный. Даже когда ты раб с тикающим ошейником, ты имеешь размытое, но представление о человеческом достоинстве. Нет ничего недостойного в том, чтобы мыть за ним засранную посуду – это труд не хуже и не лучше другого, разве что она не выскользнет из руки того, у кого не хватает пальцев, чтобы ее удержать, – чтобы утереть почти любовный плевок с лица – это просто слюна, она не разъест твою кожу и не заставит тебя щелкать, – чтобы обмочиться от боли – такое произойдет с кем угодно, твои руки в порядке, застирай штаны и вдохни немного винта. Человеческое тело требовательно и капризно, оно хочет есть, пить, спать и не хочет испытывать боль, и ты можешь стыдиться этого или нет, но все знают, что это нормально, даже – и особенно – человек, который как будто хочет выставить это чем-то диким, чем-то, чего ты не должен испытывать. Он знает, что ты все равно будешь, и лучше бы вам прийти к компромиссу по этому поводу. Но дрочить под ним на четвереньках – это твой сознательный выбор. Твой или чей-то. Не Джона. – Нахер. Нахер все это, – Джон отпускает свой член и хватается второй рукой за подлокотник, подтягиваясь и пытаясь отползти вперед. – Куда еще? Я что, тебе слезть разрешил? – Рамси хватает его за бедра, кажется, даже не выпуская сигарету, и со звонким шлепком натягивает обратно на свой член. Когда так мокро от его спермы, это сладко обжигает даже по ссаженной слизистой. Джон пыхтит и с силой пинает его пяткой, своим тяжелым сапогом, куда придется, кажется, по голени. И еще раз – с глухим ударом в колено, молча и упорно вырываясь. Рамси еще не слишком настойчиво и почти лениво хочет поймать его щиколотку – если бы он дернул со всей силы, это могло бы стоить сколотого о подлокотник зуба, – но стройный и легкий Джон выворачивается из его лапищи, как скользкий геккон, и переворачивается на спину. Он тяжело набирает воздуха в грудь – рефлекторно хочется закрыться – и смотрит на Рамси снизу вверх. Тот стоит все так же лениво, раз еще затянувшись своим жирным ртом, стоит на одном колене, спустив вторую ногу на пол. Его штаны взаправду свалились вниз, открывая толстые, бледные бедра и торчащий член, такой здоровый, темно-красный и влажный. Остро пахнет дерьмом и спермой, и Джон думает, что Рамси может сейчас ударить его своим мощным кулаком прямо по напряженному, подтекшему малость члену, и это будет очень, очень больно. Насколько больнее того, что он может решить затушить сигарету о твои яйца? Джон перестает думать, придерживая спадающие штаны и поднимаясь на колени. Тебе недостаточно лжи. Собака чует ложь по запаху страха и ненависти от твоего нестираного белья. Тебе нужно не чувствовать, но захотеть его. Не понимать, но захотеть с ним. Не принимать. Но намертво стянуть тугой и мокрый шнур на его шее. Джон двигается вперед, отпустив ремень, и штаны падают к коленям. Он почти падает, хватая Рамси за плечо. Прижимается и тычется дернувшимся членом ему куда-то сбоку от лобка, в теплую и влажную, заросшую волосами складку. Хватает ртом сигарету, которую Рамси так и держит у лица, и затягивается на полные легкие. Рука как сама соскальзывает куда-то между ними, Джон сжимает свой набухший от крови член с членом Рамси и сходу пару раз скользко въезжает между горяченным стволом и своим шершавым большим пальцем. Выдыхает дым в жирную прыщавую щеку и хватает Рамси на пропотевший ворот рубашки перед тем, как начать. Жжется почти больно, ломка усиливается, Джон так долго хотел отдрочить себе, что его дико ведет от самой физики, от самого ощущения, что он сейчас дрочит им обоим, быстро и дергано скользя рукой и чувствуя их общий глубокий, зашкаливающий пульс. Он дергает воротник Рамси в сторону и кусает его между шеей и плечом до вмятин от зубов и черного кровоподтека. У каждого действия есть последствия. Ты не можешь сказать: "Сейчас пусть хорошо, а потом будь что будет". Ты должен быть готов оплатить все, что сделаешь. И Джон платит. Рамси негромко стонет и с шипением тушит сигарету о спинку дивана, поддавая бедрами. А потом хватает тяжелой рукой Джона под зад, сжимая, и тот слегка замедляется, тесно и липко двигая кулаком вверх вниз, чувствуя пульсацию чужой крови, запах свежей смазки и то, как, слипшись от спермы, двигается их крайняя плоть. Джон вправду чувствует себя гекконом, возбужденно притершимся к когтю смерти – не только из-за того, какой здоровый у Рамси член сравнительно с его собственным. Из-за того, что Рамси может всего его обхватить одной рукой. Из-за мешающегося и царапающего кадык ошейника. Джон чувствует накаленный жар под пальцами и тяжелую боль в паху, требующую немедленной разрядки. И снова с силой сжимает руку и грубо надрачивает оба члена, засасывая потную кожу. Ему это кажется необыкновенно вкусным, когда Рамси дрожит и обильно спускает ему на футболку, впившись когтями в ягодицу. Ему кажется, что он все-таки не выдержит и упадет, когда кончает сам, и между ног его как будто схватывает не отпускающая судорога. Он не знает, как глубоко падает, когда выплеснуть сперму ему становится дороже, чем вдохнуть. Когда Джон разжимает зубы, чувствуя, как со лба и по спине течет – и чувствуя себя таким уставшим, – он даже примерно не представляет, сколько времени прошло. – Мальчики делают это лучше, ага? – а Рамси негромко усмехается; жесткий и мозолистый большой палец касается горящей щеки. – Мне всегда так интересно, что ты выдумаешь в следующий раз, Джон, – он задумчиво трет его щеку пальцем и вдруг меняет тему: – Слушай, у тебя ведь нет сестры? – Нет, – голос Джона тихий, как шорох песка в перекати-поле. – Хм. Ну, может, твой папаша оказался не прочь присунуть кому-то, кроме твоей мамаши, – Рамси почти игриво скалится. – Она как у тебя вообще, ниче такая или уже?.. – он кривит рот и показывает что-то неопределенное пальцами. Джон безучастно смотрит ему в глаза и пожимает плечами. Его мать сейчас скорее похожа на изломанный скелет где-то в земле. Как и отец. – Ладно, проехали, – но Рамси и не слишком заинтересован в ответе. – Знал я одну девчонку просто, на тебя пиздец похожа была. Черненькая и сероглазая, кучерявая разве что, – он подцепляет одну из отросших прядей Джона, машинально и больно накручивая на палец, словно хочет завить ему капризную и мокрую кудряшку. – Но упрямая такая же. Она как-то пообещала уйти от меня. Прямо так и пообещала, как сейчас помню. Ну а я что, я штаны натянул, ее на плечо загрузил и пошел наружу. Донес до границы, на землю поставил и говорю, иди, мол, давай, чего, раз решила. А она, знаешь, так на меня посмотрела, взяла и пошла. Ну, думаю, хорошо, захотелось характер показать, я подожду. А она далеко так отошла и остановилась. И стоит. А ночка та еще выдалась холодная, я уже сто раз пожалел, что хоть пиджак не накинул, а на ней платье ее ветер уже до ушей задирает. И я ей, значит, кричу, чтоб бросала дурить и домой уже шла, замерзнет же, а она все стоит и стоит. Ну, я плюнул и подумал, все равно ей идти некуда, спать лучше пойду. До двери уже почти самой дошел, и тут – бах! Аж пробрало, – он на секунду замолкает, внимательно разглядывая едва заметно дрогнувшее лицо Джона. – Ну, я тогда сам облажался, конечно. Сейчас бы хера с два я ее так отпустил, – он качает головой и чуть подается вперед, мягко целуя Джона в лоб. – Хера с два я тебя так отпущу, Джон. Ты никогда не останешься где-то там, холодной ночью, один. Джон машинально кивает, отстраненно думая, что та девочка наверняка была очень смелой. Он тоже не хотел бы, чтобы она была где-то там, холодной ночью, одна. Он уже не может этого исправить. – Но, может, я и сниму с тебя эту штуку, – Рамси ласково поглаживает его ошейник. – Может, возьму тебя с собой в следующий раз. Через пару недель как раз встречаюсь с одним парнем, ему нужны люди, – он делает короткую-короткую паузу, – в Институт. Вроде как купить одних рабов, чтобы те украли других рабов, ну или что-то в этом роде. Неважно. Важно, что мне очень интересно, чем еще ты сможешь удивить меня, Джон. Хотя, конечно, и говорят, что любопытство сгубило… кого там? – Кошку, – сухо отвечает Джон – и наконец отстраняется. – Кошку. – Точно, – Рамси ухмыляется и смотрит на него выжидающе. Джон подтягивает штаны и застегивает ширинку. – Мне еще нужно закончить с учетом, раз, я так понимаю, вы привезли новеньких. Если кто-то сбежит в первую ночь, я же отвечать буду, – говорит Джон, потирая тыльной стороной ладони ноющий от усталости глаз. – Потом возьму нам что-нибудь поесть и вернусь. – Мне это не нравится, – Рамси качает головой, – но, – вздыхает и тоже подтягивает штаны, садясь на колени, – ты прав, есть правила. В конце концов, я их придумал – и я зарабатываю на этом. Но не думай, кстати, что я забыл о твоей лжи, Джон. Может, мне стоит укорачивать твой сладенький хер на дюйм за каждого такого докторишку, что скажешь? Раз на пять хватит, а потом что еще придумаю, – он довольно смеется. – Отсоси. Вот что я скажу, – Джон поднимается. В паху пульсирует тупая боль, но она слегка сглаживается расслабленным чувством после того, как он кончил. Стоило того, ага? Рамси щурится, выуживая из-за сиденья дивана кинутую пачку. – Слушай, раз ты все равно на кухне будешь, захвати-ка мне ножик поострее. То есть как знаешь, можешь и потупее, тебе ж его на себе пробовать, тебе и лучше знать, – он снова закуривает, опуская взгляд к слабому огню зажигалки. – Лучше тряпку какую прихвачу, – прохладно бросает Джон, направляясь к двери. Он идет не слишком быстро, уже чувствуя спиной, что Рамси очень не хочет спрашивать. Это как старая игра "тук-тук", пережившая ядерную войну, нашествие Легиона и кротокрысиное бешенство. Ты ее ненавидишь и ни за что не будешь спрашивать, кто там, но… – О’кей. Зачем? – раздраженно вздыхает Рамси, и Джон останавливается, слегка повернув голову. – Надо же тебе будет куда-то сплюнуть после того, как отсосешь. Мышца у рта Рамси коротко дергается, как будто ему все-таки хочется засмеяться, а в следующую секунду он без предупреждения хватает лампу со стола и швыряет ее в Джона. Еще несколько недель назад тот бы легко увернулся, но теперь лампа все равно задевает его только подзажившую руку, и он издает недовольный горловой звук, хватаясь за вспыхнувшее старой болью плечо. Он больше не видит Рамси в наступившей темноте, но слышит его довольный урчащий смех. – Я поцелую, где больно, – говорит он. – Возвращайся. И, судя по скрипу одинокой пружины, заваливается на диван, оставив в темноте только рыжий всполох сигареты. Джон молча толкает дверь и думает, кому из новеньких сегодня повезет. Кого ему придется выбрать из десятка других, заплаканных, изломанных и голодных, чтобы тому хоть немного повезло. Запах смоляники ведет голову. Один из них оседлал другого и прижал пластиковый нож к обгорелой шее. "Если не сдашься, клянусь прахом своего папаши, я откручу тебе яйца", – говорит он. "Можешь отсосать, – говорит второй, – это у тебя получше выйдет". "Посмотрим еще, – тот отвечает – и жирный рот дрожит в улыбке. – А знаешь, что? То, что я освежевал того доктора, Джон". На мальчишеском лице появляется недоверие, и упрямые черные брови сходятся на переносице. "Ты ведь сейчас врешь, да?" – его голос вздрагивает с сомнением. Выражение лица другого тоже меняется. Непонимание. Ухмылка. "Конечно. Это же игра, Джон. Шериф бы убил меня, если б я в самом деле расхаживал с ножом". Смоляникой и беспечными угрозами больно пахнет восточный ветер. Они все мертвы, доктор, шериф, мальчик, постучавший в дверь деревенского сортира, и смелая девочка. Но если подумаешь об этом так, как есть, если шмыгнешь носом, сделаешь серьезное лицо и поймешь, что все это по-настоящему, пластиковый нож окажется куда острее, чем выглядит. Потому что играют только с теми, кто хочет играть – и с теми, у кого обрушившийся пол старой церкви повредил что-то в мозгу. Так что продолжай, во имя всего святого, как говаривала твоя мачеха. Кто последний, тот…