Триптих из тюльпанов, везения и надежды

На войне размываются образы и воспоминания, все превращаются в пестрящее месиво, будто солдатский суп в котелке или окопы, развороченные взрывом. Кругом снег, снег и осколки снарядов, и Анна не знает, что из этого больше ранит, жжёт её нагие ладони. Но когда она оперирует очередного бойца в выстуженном, наскоро сооружённом медпункте и на её перчатки брызжет горячая, алая, живая кровь, она вспоминает дом. Странно, думаете? Но ведь на это бесчисленно причин. И главная из них – тюльпаны. Анна не помнит лиц и не помнит дат, не помнит мирного ясного неба над головой и ухаживаний соседских парней долгими, синими, летними вечерами, зато, стоит ей только от усталости и головной боли на минутку прикрыть глаза, перед взглядом её встают, навытяжку, как солдаты, тюльпановые клумбы. Они остались ещё от покойной матушки, выделявшей эти цветы из всех. Со временем дорогие сорта сменились дешёвыми, часто – просто дикими; нелегко разбираться в садоводстве и науке одновременно, а ещё – воспитывать маленькую дочь-шалунью. Но, сколько Анна себя помнит, летом у них под окнами всегда, всегда цвели тюльпаны. Если ей было три, она с хихиканьем пряталась среди высоких, тянущихся к солнцу стеблей. Если ей было восемь, она уходила в поля, мягко гладя на прощанье не открывшиеся ещё нежные алые бутоны. Если ей было тринадцать, она украдкой срывала цветок, чтобы вставить его себе за ухо и походить на девушек со старинных картин, которыми в доме увешаны коридоры. Уезжая на учёбу, Анна скучала по цветам не меньше, чем по отцу, - в их старом доме с лёгким оттиском грусти под потолком они казались последним, что осталось от матери, кроме коробочки украшений, засунутой в дальний ящик, да старых писем, который отец временами, когда был в настроении, разрешал читать. Там всё было пыльно и нежно – так, как представлялся и образ матери. Только – какая жалость – ни слова о войне. Тем не менее, Анна иногда представляет рядом с собой немолодую женщину с гусиными лапками морщинок в уголках глаз. Иногда – когда случай особо тяжёлый, свет едва теплится, солдаты у входа бормочут друг другу «вряд ли выживет». Немолодая женщина с шалью на плечах (как на единственном оставшемся портрете) подаёт инструменты и улыбается тихо. Кожа у неё нежная, как лепестки тюльпанов. Анне немного, но становится легче, а может, немного – это всё, что ей надо, чтобы суметь всё на свете. Она уже не может помочь матери. Она не может пока даже дотянуться до отца. Вынужденная вечно блуждать по изрезанным войной землям, помогая то своим, то чужим, смешивая их в одном понятии «жертва», Анна всё равно верит в то, что где-нибудь – может, на самом краю земли – ещё цветут мирные тюльпаны, и небо тёплое, и маленькую девочку держат за руки мама и папа, и никогда вокруг них не взорвутся снаряды. За что же держаться, если не за эту веру? К чему стремиться, как не к тому, чтобы весь мир превратился в одно тёплое и безопасное поле тюльпанов? Анна зажимает в руках скальпель. Глаза у неё как огнём горят после бессонной ночи. Перед ней в муках корчится раненный человек, и в боку у него – неприглядная дыра от застрявшей внутри пули, и он вряд ли протянет до утра даже со всей возможной медицинской помощью. Но пахнет тюльпанами за левым плечом, и Анна решительно улыбается, вступая в свой тяжкий бой, мыслями – в свой родимый дом, где клумбы под окнами, в коридорах – пыльная тишина, а на портрете в отцовском кабинете – счастливая женщина с животом и букетом. Анна не может (сейчас) спасти своих родных, кажется, нет. Зато она спасёт всех остальных, и, если есть в мире высшая справедливость, она не даст её тюльпанам завянуть.