Олешек

Лошадь сбросила раненного седока и убежала куда-то в лесную чащу. Ещё какое-то время глухо стучали её подкованные копыта о подушку из опавшей хвои. А рыцарь в потускневшей и растерявшей свой лоск броне остался лежать, смотря на синеву летнего неба сквозь покореженное забрало. Где-то запела непуганная птица. А где-то треснула веточка под чьей-то осторожной поступью. Рыцарь не заметил ни того, ни другого, дыша через раз, отрешенно думая над тем, что часы его сочтены и скоротечны. Да и мало их осталось. Хотя что такое его жизнь против жизни короля, которого он когда-то поклялся защищать? Вот и защитил, отвел беду-напасть, поменявшись с ним доспехами. Величество так и продолжил свою тайную поездку, а он… Он останется здесь, а сквозь кости его со временем прорастет зеленая трава-мурава, доспехи от осенних дождей поест ржа, а кроны могучих сосен станут сводами его усыпальницы. Чем не красивая смерть? Чем не достойный саркофаг? С этой мыслью рыцарь расстался окончательно со своим сознанием, дыхание его робкое и без того, стало еще тише, но тонкая нить жизни не прервалась, нет. *** Очнулся он от холодного прикосновения ключевой воды к его ране. Та не болела, лишь чуть щипало левую сторону груди, но слегка, как от царапины легкой. Где-то совсем рядом звенел веселым менестрелем родник, а осторожные, теплые руки держали его под спину. Перед глазами все плыло, но на тренированное тело напряглось, не ощущая привычной тяжести доспехов и поддоспешника. Он был в одних брэ*, судя по тому, как ласкала обнаженное бедро шелковистая трава. Он застонал, пытаясь вывернуться из нежданных объятий, но по его лбу лишь провели влажной рукой, тихонько и переливисто засмеявшись, что тот родник. Перед едва прояснившимся взором появилось светлое и прекрасное лицо, а пушистые вьющиеся локоны защекотали его щеки, обросшие щетиной. — Не шевелись, чудной, не бойся, не в обиде и не в полоне буде, в чертоге лесном ты, под защитой и опекой моей, — звонкий, мелодичный голос мягким перышком прошелся по сердцу очерствевшему, да так и остался там, даря избавление от тревоги одной, темной да кручинной, но привнося другую, сладкую да острую, что наконечник стрелы из лука пущенной. Едва воин приоткрыл рот, чтобы сказать что-то, как нежная рука накрыла и пересохшие губы, смочив парой капель родниковой воды. Рыцарь до конца не осознавая себя от забытья в жажде провел языком по узкой ладони и прикрыл глаза, когда понял, что сотворил. Но ответом ему вновь стал лишь легкий смешок. — Ты потешный, такой сильный, смелый, с добрым и светлым сердцем, но столь пугливый! Не робей, люб ты мне, потому и спас тебя. Разве что чар любовных на тебя не навел, не грешу подобными повадками. Как увидишь меня, оглядишь с ног до головы, так и удерешь же с воплями, что я чудь лесная, — а теперь вместо смеха грустный вздох. Тонкие пальчики очертили контур скул рыцаря, а потом, его со всей осторожностью переложили на траву. Послышался еще шорох, а затем… Затем его губ вновь что-то коснулось, на этот раз мягкое, едва уловимо пахнущее лесным медом и молоком. А потом это что-то раскрылось, и тонкой струйкой в рот воина полилась ключевая вода. Тот с жадностью пил, мелкими глотками, все еще боясь открыть глаза. Ничто в речи существа, что спасло его, не напрягало раненного, хотя нет, царапнуло что-то его сердце осенней острой снежинкой, лишь на мгновение. Сладкие уста пропали и вновь смех. Да что же над ним все потешаются? Хотя, пусть. Он за этот смех готов еще раз умереть, готов и пытки, пожалуй, вытерпеть. — Не бойся же, ратник, очи открой свои ясные, соколиные. Посмотри на того, кто от смерти тебя вырвал, водой живой исцелил, дыханием своим поделился. Не страшись же! Ничего взамен не попрошу, оброком не свяжу, клятв твоих мне не надобно. Открой же очи свои, прошу! И воин распахнул глаза, как велено было. Ни тумана предсмертного, ни мути сонной как не бывало. Пред ним на коленях сидела чудь лесная, ни дать, ни взять. Страшна и прекрасна одновременно. Цвета умбры золотистой пушистые вьющиеся локоны, а в них ушки трепещут, аккурат под рогами ветвистыми, как у олешка. Глаза карие, огромные, ресницами обрамленные пушистыми, верхняя губа чуть раздвоена, но и это не портит облик. Как и приплюснутый слегка, курносый нос. Тонкий сам, изящный, солнцем целованный — россыпь веснушек на том самом носу, на плечах, плоской, не женской, конечно же, груди и немного на животе. Легкая повязка на бедрах скрывающая срам, а из-под нее — как есть олешек! Ноги в бедрах — человечьи, а потом словно начинают коротким пушком обрастать, совсем по звериному изгибаясь и копытами оканчиваясь. Рыцарь рот открыл от изумления, но не отпрянул. Пусть чудь лесная, пусть вида странного, но краше этой чуди он и не видел никого. Не то, чтобы его на диковинки хоть когда-то в жизни своей тянуло, а отрицать притягательности хоть чьей-то он не отрицал никогда, всегда говорил прямо, за что, пожалуй, много врагов себе нажил. Но это не важно сейчас. Ой не это! — Страшен я? Противно стало, что такая образина из губ твоих тебя водой живой поила? Знаю, знаю. Да позволь хоть иногда вспоминать тебя, воитель? Ведь ничего не попрошу, добром тебя из своего леса выведу, коня призову заплутавшего твоего, да дорогу к отряду твоему укажу. Не помяни только словом бранным ты меня… — чудь все тише и тише говорил, глаза свои прекрасные потупил, крылья носа затрепетали, а ушки бархатные и вовсе лопухами повисли, едва в копне волос спрятавшись. — Прям так и выведешь? И коня вернешь? А одежду? Голым мне прикажешь отсюда убираться? — И одежу верну, — чудо лесное, по всему судя, рыдать надумало. Больше не переливался голос задорным колокольчиком, а дрожал слегка и глух был. — Ну вот и верни ее, хранитель лесной чащи. А за то, что поцелуй мой украл, я отомщу тебе, что бы ты там не просил! Глух я буду к твоим мольбам! — Понял воин, что мил ему олешек, но решил схитрить немного, полюбоваться на него, ведь и в грусти тот был прекрасен. Мгновение потребовалось вновь здоровому телу, чтобы броситься в сторону чуди лесной и повалить того на траву. Олешек и вскрикнуть толком не успел, как воин уже на нем оказался. Несчастный зажмурился, худшего ожидая, но никак не того, что его ласково по щеке погладят. Карие глаза бездонные вновь распахнулись в удивлении. — Поцелуи, что не тишком краденные, а взаимные, когда глаза в глаза, душа в душу, они в стократ слаще? И действительно же! Аккуратно воин лесного хранителя поцеловал, нежно, даже робко слегка, но сладко и долго, тихонько мягкость волос перебирая, легко бархатных ушек касаясь. Олешек если сперва оторопел, то потом сомлел, обнял своими руками тонкими рыцаря, будто лозой оплел. А как только поцелуй закончился, то и вовсе выдохнул и затрепетал, теснее прижимаясь. Но только воин отстранился, сел рядышком, все по волосам чудь гладит. Даже рожки потрогал слегка. — Что, противен я, все же? — Ни капли, мил ты мне, не жги меня очами своими прекрасными. Считай, что пленил ты меня. И в обмен на жизнь мою ты сердце у меня забрал. Но не смотря на красоту твою и страстью тело пышущее, честь для меня — не пустой звук и не могу я позволить себе непотребства всякие с тобой творить. Вот ежели разрешишь с собой остаться, лошадь мою отпустишь из лесу, а тропы, что назад ведут от меня сокроешь, ежели в дом свой приведешь, ежели спустя время и разговоры не оттолкнут тебя мои повадки, характер скверный и храп ночной, вот тогда мы познаем друг друга и страсть из одной чаши изопьем до дна. А сейчас же — могу лишь поцелуи тебе дарить, да в объятьях тебя держать не отпуская. Я для всех мертв, так пусть так и остается. Нет у меня ничего за душой, кроме верного меча, не скопил я богатств, да семьи не нажил. Друзья погорюют, да дальше жить станут, ворогам моим наоборот в радость смерть моя. Ежели прогонишь от себя — по миру пойду скитаться, в прежние места не вернусь. Решенье за тобой, нужна ли тебе такая обуза? — говорил все это воин в глаза олешку смотря. А тот все счастью своему поверить не мог, туман страсти его уже покинул, как не бывало, а радость лицо милое еще краше сделало, хоть картину пиши. Да только вот он вояка, а не живописец, в искусствах таких от него проку не будет, как бы не старался, а жаль. Чудь лесная под конец его речи и вовсе счастливо захохотала, запели колокольчики переливчатые! Да сразу обниматься принялось, крепко-крепко. Ну и куда уж без поцелуев? ---------------------- * брэ — исподнее, что-то напоминающее трусы-семейники, лол