Жимолость

Мартин вёл себя так, словно Роберт был зверем, и понимал его без слов даже лучше, чем тот сам смог бы объяснить. Он был сдержанным, чуть-чуть настороженным, и позволял себе расслабиться только тогда, когда считывал настроение Роберта, которое улавливал очень чутко. Когда Роберту хотелось тишины, отходил и устраивался с книжкой где-нибудь недалеко. Когда Роберту было весело, оттаивал и сам, шутил и смеялся так, словно ему пятнадцать лет и вся жизнь как на ладони, светлая и ясная. И всё-таки Оллфорду его не хватало. Хотелось видеть его чаще, больше, ещё и ещё, а ещё всё время казалось, что он навязывается, зовя его к себе, заезжая в клинику, когда выдавалась возможность забрать его после работы. Мартин радовался каждой встрече, взгляд его внимательных глаз будто теплел, стоило Роберту оказаться рядом, но сам, без приглашения или просьбы, не приходил никогда. Поначалу Роберт этого не замечал, но потом, очень скоро, когда этих редких встреч, так неожиданно ставших для него полыньёй-отдушиной в спокойной реке его жизни, стало катастрофически не хватать, с неприятным удивлением понял: Мартин ни разу не пришёл к нему сам, просто так, кроме тех двух раз в самом начале их отношений. Отношений. Неприятное слово. Роберт начал приглядываться. Искал нестыковки, искал тусклый отблеск лжи в глазах, неуверенность, нежелание рядом быть, но не находил ничего. Или Мартин был с ним кристально честен, либо слишком хорошо скрывал настоящие чувства. Это было гадко. Так гадко, что Роберт ненавидел себя за эти мысли, за то, что сомневается в человеке, который ему дорог так сильно, что это почти причиняет боль. И нужно было, важно было поступить как взрослый человек, поговорить начистоту, пусть это было бы до горящих щёк стыдно. Но Роберт малодушно ступил на путь наименьшего сопротивления. Он поймал Джесси, всё ему рассказал и попросил у него совета. О, он обратился по адресу, конечно же. Средой обитания Джесси были отношения во всей их многогранной красоте и непотребности, он разбирался в них лучше семейных психологов, лучше юристов гражданского права и всяких романистов девятнадцатого века. Он выслушал Роберта почти не перебивая, участливо качал головой, подливал вина, а потом, помолчав, осторожно сказал: - Ну, вообще-то, это некрасиво - всё время заставлять тебя навязываться. Создаётся такое впечатление, что ты ему совсем не интересен. - Ты просто Ванга, - вздохнул Роберт, потирая вновь разболевшиеся виски. Он только что говорил о том же самом, разве что немного другими словами. - Внимай, презренный, - насмешливо сказал Джесси, и продолжил, смягчая тон: - И в этой ситуации у тебя только два выхода. - Ага, пойти поговорить или прекратить общаться. Но пойми же ты, я не вижу никаких перемен, он всё так же... - Роберт запнулся, подбирая слова, отчаянно решая, стоит ли произносить так. - Всё так же хочет меня, как бы это ни звучало. Между нами ничего не изменилось. Просто я стал слишком подозрительным. - Все эти проблемы, милый, которые ты сам себе придумал, решаются только одним способом, и ты его уже тридцать раз повторил, - Джесси похлопал его по руке. - Так что мой тебе бесценный совет: собирай всю свою решимость в кулак, выпей для храбрости или реши пару уравнений, смотря что тебе больше нравится, и иди на смертный бой. Авось выживешь после прямого попадания меткой фразой. Джесси был воистину мудр, в этом сомнений быть не могло точно, но у Роберта была своя голова на плечах, и сделал он по-своему. Это была самая тяжёлая неделя в его жизни. Он собирался в отпуск, подготовил и сдал все журналы и ведомости и теперь пропадом пропадал в лаборатории (Николсон, к счастью, в отпуск уже ушёл, и никто не мог ему помешать спокойно и в своё удовольствие ставить опыты). И почти совсем не общался с Мартином. Не звал его к себе, с задержкой отвечал на сообщения, ругал сам себя, сердце кровью обливалось, - так глупо и так по-детски, и это у него-то, у взрослого мужика, которому пошёл четвёртый десяток, - и, приходя домой вечерами, отчаянно надеялся увидеть на пороге знакомую чуть сутулую фигуру. Но неделя тянулась, и тянулась, и тянулась, и Мартин всё так же тепло желал ему доброй ночи, но настойчивости не проявлял. А Роберт страдал. К нему снова мелкими шажочками стала возвращаться бессонница, кралась за ним следом, изводила и пугала, не давая как следует отдохнуть, но сильнее всего мучило не это. Мысль, что с Мартином придётся расстаться, приводила его в состояние жуткого оцепенения. Послать бы к чёрту эту дурацкую гордость, которую Джесси так старательно подкармливает, забыть как ночной кошмар эти бесконечные унылые дни, полные страха, затереть бы стальной щёткой в самую глубь памяти все свои стыдные, недостойные мысли! И он не выдержал. Страшное напряжение копилось в нём с каждым днём, уязвлённое самолюбие теряло и теряло значение, и перед глазами Роберта всё время стоял тот час, который он провёл в клинике, дожидаясь Мартина, и этот час перевешивал всё. Это был единственный раз, когда он был у него на работе днём, в местный час пик. Роберт заехал за ним, чтобы отвезти к себе, но Мартин был занят - срочная операция, тяжёлый случай, - и, извиняясь, попросил подождать. И Роберт почему-то остался ждать в холле. В регистратуре без конца звонил телефон, входная дверь хлопала, впуская и выпуская людей с самыми разными собаками, кошками и прочим зверьём; всё вокруг рычало, лаяло, шипело, тряслось от страха, где-то в кабинете жалобно плакал котёнок. Роберт впервые видел клинику такой - полной людей и зверей, не пустынной и гулкой, как ночью во время Мартиновых дежурств, и она вызывала у него смешанные чувства. Он пристроился на скамейке и оказался зажат между двумя владельцами мелких псин, которые, не поддаваясь на уговоры смущённых хозяев, пять минут выясняли отношения, перелаиваясь прямо через Роберта и ничего не стесняясь. Потом табло над стойкой регистрации вызвало их ко врачам, их места заняли девочка с кроликом в розовой переноске и две женщины с коробкой, укрытой полотенцем. Под полотенцем что-то шебуршалось и вскрикивало. Мимо провели огромного лохматого пса, который едва шёл сам, хозяева почти тащили его, приподнимая неловкое, слабое тело с разъезжающимися лапами за ручки, приделанные к сложной сумке-шлейке; девушка с клеткой, полной котят, долго поила их молоком из пластикового стаканчика, не обращая внимания на гвалт вокруг. Всё это было трогательно, ново, но больше всех Роберту запомнились двое - пожилой мужчина и ещё одна девушка, у которой на коленях не было животного, только книга. Старик нервно метался по холлу, не сводя глаз с табло с очередью, и из разговоров, которые он вёл с девушкой на ресепшене - безнадёжных, робких разговоров о срочном переливании крови, - Роберт понял, что у него умирает собака. Прямо в машине на парковке. Просто потому, что очередь на переливание длиной в километр. Но наконец кто-то пропустил его перед собой, и ещё кто-то, и ещё, и он, утирая глаза рукавом и быстро, сбивчиво благодаря на ходу, бросился к выходу. Девушка читала книгу. Точнее, пыталась её читать; она отвлекалась, чтобы посмотреть на животных, потом на телефон, потом на часы, снова в книгу, совсем ненадолго, и так по кругу. В каждой черте её строгого лица читалось ожидание, тяжкое, болезненное, видимо, она сидела так уже не первый час. Она смаргивала беззвучные слёзы, пряча красные глаза ладонью, и всё смотрела в коридор, в котором то и дело показывались врачи и санитары. Наконец она дождалась, подскочила, закрыла книгу дрожащими пальцами, вытянулась струной, с надеждой смотря вперёд. На Мартина, который, стягивая перчатки, шагал прямо к ней, совсем не глядя на Роберта. - Откачали, - улыбнулся он ей, - вышла из наркоза, выдала лёгочную недостаточность, мы уже думали - всё... а потом увидели пульс. А потом - дыхательное движение. Девушка задушенным голосом что-то говорила, благодарила, улыбалась сквозь слёзы, а Роберт был здесь и не здесь, в центре этого муравейника, переполненного эмоциями, и далеко в своих мыслях. Он смотрел на Мартина и словно видел его заново, не просто с другой стороны, а именно в новом ключе. Самый первый взгляд на человека частенько становится главным, тем образом, с которым этот человек наверняка будет ассоциироваться всё время. Мартин показался Роберту мальчишкой-шарлатаном, который любит свою работу, но мало что смыслит в ней. Нелогичный вывод, если учесть, что он помог Багире, но ощущения у Роберта от первых встреч с ним были именно такими. Наверное, из-за его призывов к лечению бессонницы не по науке. И этот образ весёлого, но не слишком умного парня закрепился, остался в памяти. Теперь же Роберт видел перед собой профессионала. И дело было не в обилии умных слов, которые он говорил, и не в синей форме хирурга, которая добавила ему полтонны строгости. А в том, как он мягко и терпеливо общался с хозяевами, как бережно отдавал им своих пациентов, как возился, делая грелку для крохотного щенка из бутылки из-под кефира... В этом напряжённом, жутковатом, наверняка эмоционально тяжёлом труде Роберт не понимал ровным счётом ничего, но по тому, как сияли счастьем глаза хозяев, мог судить, что Мартин делает свою работу хорошо. Он был здесь в своей стихии, он любил свою работу, наверное, так же сильно, как и Роберт любил свою. И это было для Роберта открытием, почти откровением. Он настолько привык, что все вокруг не слишком блещут интеллектом, или недостаточно старательны, или просто-напросто скучны, что, кажется, покрылся чёрствой коркой. А Мартин, сам того не желая, играючи разломал её, добравшись до душевного мякиша почти без труда, оказавшись вдруг так на других не похожим. Роберт наконец понял, что хочет быть рядом с таким Мартином, пусть даже это будет стоить ему поруганной гордости. И можно было бы решить всё по телефону, или, ещё лучше – смс-кой, позвать к себе, и всё стало бы на свои места, но растерзанное состояние Оллфорда требовало действий. Поэтому он собрался и поехал в клинику. Было около десяти утра, Мартин начал приём давным-давно. Роберт с удивлением подавил в себе озорное желание записаться к нему через регистратуру, и вместо этого написал короткое сообщение. Он нервничал и понятия не имел, что скажет и как начнёт разговор, в голове словно дул фён, перекатывая по гулко-пустой черепной коробке струйки песка. Отлично, Роберт, замечательно, Роберт, терять дар мысли и речи всего лишь от предстоящей беседы – это так по-взрослому. Парень вышел спустя несколько минут. Покосился на администратора, цапнул Роберта за рукав и повёл за собой по узкому и извилистому коридору в недра клиники, дальше, дальше, потом открыл какую-то дверь, сбежал по ступенькам, и над ними сомкнулись кусты, растущие во внутреннем дворике. - Рад тебя видеть, - Мартин улыбнулся одними глазами, держа в уголке рта сигарету. Потом зажмурился: - Соскучился. Роберт растерянно улыбнулся в ответ. - Я тоже. Утро выдалось пасмурным, мелкий дождь сеялся сверху, собираясь на листьях в крупные капли, и те падали на землю с грохотом, будто настоящий ливень. Мартин смотрел на Роберта, не замечая серой красоты вокруг. И снова будто чего-то ждал. Оллфорд прокашлялся. Ветеринар поспешно спрятал сигарету за спину, отступил на шаг и взобрался с ногами на лавочку, притаившуюся почти в самом кусте непомерно разросшейся жимолости. Этот куст Роберт знал по имени – точно такие же жили в его саду и приносили в июне кислющие синие ягоды. - Всё в порядке, кури, я просто… - он вспомнил вечную притчу про отдирание пластыря и собрался. – Хотел спросить, почему ты ещё ни разу не пригласил меня… куда-то, где тебе нравится быть. Не мне, а именно тебе. Кафе, или кино, или, может, ещё какое-то место… Дело пошло немного не в том направлении, но на этом моменте красноречие совсем его покинуло, и Оллфорд лишь мученическим жестом развёл руками – мол, всё, что есть, то есть. Дождь капал за макушку и шею, небо и не думало светлеть, а Мартин молчал и улыбался чему-то своему. - Я понял, о чём ты, - сказал он наконец, когда убедился, что это всё и Роберт больше ни о чём не хочет ему поведать. – И очень надеюсь, что ты не обидишься и тоже меня поймёшь. Он выпустил струйку дыма, затянулся опять, не спеша, растягивая удовольствие, так, что Роберту, наблюдавшему за его движениями, самому захотелось почувствовать на языке горечь дыма. Или его губ. - Ты очень сильно любишь свою работу. Иногда мне даже кажется, что работа – это всё, что у тебя есть, всё, что тебе важно. Работа и саморазвитие. Не подумай, пожалуйста, что я это порицаю, ни в коем случае, все люди разные и по-своему замечательные… Я просто пытался… не заставлять тебя выбирать между мной и твоей работой. Тем, к чему ты привык. Роберт напряжённо вслушивался в звучание его голоса, обрамлённое шуршанием дождя, и когда тот умолк, нахмурившись, ждал продолжения, потому что совершенно ничего не понял. Мартин смотрел на него своим немигающим взглядом и подсказывать явно не собирался. Роберт всё ещё ничего не понимал. Работа для него была чем-то неотделимым от жизни, эдакой константой, для которой всегда было место в расписании, тем самым главным, чем он занимался, что держало его на плаву и делало Роберта Оллфорда Робертом Оллфордом. Он попытался вспомнить, с чего всё начиналось, самые первые их встречи после тех ругательных ночей в клинике, может, в этом подсказка и ключ? Мартин почти насильно вернул ему здоровый сон и хорошее настроение. Он спал с ним рядом, пичкал его полезными травами, был спокоен, настойчив, вежлив и внимателен, у него всегда находилось время для Роберта. Роберт пришёл к нему среди ночи, чтобы признаться, и тот сбежал со смены пораньше, чтобы побыть с ним. Роберт писал ему, что хочет встретиться, и каждый раз Мартин соглашался без промедлений. Он всё ещё не видел ответа. Он сам отдавал Мартину всё своё время, остающееся после работы. - Я не понимаю, - сказал он наконец. – Мне казалось, что тебе нравится быть со мной... - И это так, - быстро сказал Мартин. Роберт благодарно кивнул. - И мне это тоже очень приятно, ты знаешь. Так причём здесь «выбирать между тобой и работой»? Сигарета в пальцах Мартина давно погасла, пепел разметала в стороны сорвавшаяся с ветки капля, он этого даже не заметил. Свёл брови к переносице, потом фыркнул и запрокинул голову, позволяя дождинкам гладить своё лицо. - Я боюсь лишний раз дёргать тебя и куда-то звать. Ты столько работаешь, и делаешь это так увлечённо, что… иногда мне кажется, что твоя бессонница была нужна тебе, чтобы больше заниматься любимым делом, и что тебя это только радовало. Роберт раскрыл было рот, чтобы возразить, но успел прикусить язык прежде, чем солгать. В словах Мартина была доля правды. Большой такой кусок. И неправ он был только в одном. - То есть, моя работа важнее твоей? Ты можешь сбегать со своих дежурств ради меня, а я нет? - Тебе этого хочется? – Мартин звучал серьёзно, но в уголках губ его пряталась улыбка. От этой улыбки в груди у Роберта вдруг разлилась уверенность в том, что всё будет хорошо. - Ну, я думаю, мы могли бы найти какой-то компромисс. - Договорились. Мартин приглашающе качнул головой, и Роберт взобрался на скамью и сел рядом. Ветеринар привалился своим плечом к его плечу, вздохнул, забирая его ладонь в свои. Оллфорд мягко сжал его пальцы. - Мне кажется, иногда эта серьёзность… даже мешает. - Тебе мешает серьёзность? – состроил удивлённое лицо Мартин. – Да что ты! Всего какой-то месяц назад, засыпая у меня в кабинете, ты всеми силами доказывал обратное! - Не было такого, - невозмутимо откликнулся Роберт, делая вид, что не слышит в голосе смех. – Более того, я уверен, что серьёзность в больших количествах… э-э-э… в некотором роде даже вредит. Здоровью там, отношениям. И поэтому я предлагаю вот что. Он поднялся, не выпуская руки Мартина. Жимолость над ними уже отцвела, и теперь завязывала овальные зелёные плоды, а на концах её удлинённых листочков собирались дождевые капли. Роберт широко открыл рот и попытался поймать одну языком. Скосил глаза на Мартина, - тот наблюдал за ним с широченной улыбкой, - и удвоил старания. Получалось у него так себе, вода текла по подбородку, на шею, за ворот рубашки. - Ай, нифига ты не смыслишь в несерьёзности, - азартно бросил Мартин, вскакивая. – Давай покажу.