Гроза

— Уже можно? — Нет, стойте! И не подсматривайте — это сюрприз. — Могу я хотя бы воды попить? — Да подождите же, остался последний штрих… Всё, готово! С Днём рождения! Брейк открывает свободный от бинтов глаз и судорожно сглатывает, но комок в горле и не думает исчезать. На выдвинутой от стены тумбочке стоит торт — что-то шоколадно-кремовое под горой взбитых сливок, карамели, цветной глазури и посыпки. И дрожащее пламя свечи посередине, от которой даже издалека чувствуется исходящее тепло. — Откуда вы узнали? Она заговорщически смеётся, и на её щеках появляются ямочки. — Ну как же, товарищ… снова забыла, как вас по званию: у нас здесь целый корпус разных сержантов и лейтенантов, уж простите. Могу я звать вас просто Зарксис? — он кивает. — Я, хоть и не служу в разведке, но тоже кое-что умею. Например, посмотреть в вашу карточку — имя, фамилия, дата рождения. — Ах да, точно. — Торт буквально полчаса назад из печи — я даже отпрашивалась специально и выдумала в своей квартирке утечку газа и пожар… Только это — секрет. Загадывайте желание и задувайте скорее, а то здесь датчики дыма, да и мало ли, кто зайдёт. Он жмурится — в просьбе, в молитве к кому-то или чему-то, что выше человека и властно над обстоятельствами и судьбой, — и дует. Она разливает шипящий лимонад по стаканам и садится на соседнюю кровать; её большие глаза сияют. — Вкусно? — Да. Очень. Брейк не помнит, когда в последний раз ел торт, — в далёком детстве на чьих-нибудь из одноклассников именинах, на новогодних утренниках, где девочки наряжались в фей и принцесс, а он в рыцаря, в то уже частично стёршееся из памяти время, когда двумя кусками пирожного можно было объесться донельзя. И оттого кажется, что воздушный крем и шоколадные коржи (сколько же в этом блюде шоколада, наверняка не меньше полкило) — самое вкусное, что он когда-либо пробовал. У него слезится здоровый глаз, и он отчаянно пытается не расплакаться, как ребёнок, и придумать, что же делать: в благодарность за такое никаких слов, ничего из известных ему способов выразить признательность не хватит. — Это так невероятно вкусно, что я бы с удовольствием съел всё в одиночку, но боюсь, за один раз не получится. Может, протянете руку… ложку помощи? За неимением ложки, она загребает крем пальцами и смеется с полным ртом. Брейк передаёт ей салфетку, и когда в запертую дверь стучат с просьбой не шуметь, оба замирают от неожиданности. Прядь пепельно-медных волос, выбившаяся из-за уха, прилипает к её губам. Глухой безлунной ночью, со светодиодным фонариком, встроенным в брелок, Брейк роется в чужом столе и находит пароль от госпитальской базы данных, так удачно записанный на первой странице в чьём-то толстом ежедневнике. Наискосок читает информацию о сотрудниках и пациентах: возраст, гражданство, послужной список, семья. Имена, фотографии, факты. Её зовут Шелли Рейнсворт, ей тридцать один год, и позапрошлой осенью у неё умер муж, оставив супруге убыточное предприятие фармацевтики, долги и восьмилетнего ребенка. Она работает здесь с февраля. Все пациенты любят её, как родную сестру, и при выписке требуют выделить ей премию, повысить зарплату или повесить на доску почёта, которая если бы и существовала, то состояла бы из одной только её фотографии. С изображения в файле на Брейка добродушно смотрит красивое лицо, со стрижкой-каре и без макияжа; смотрит и, как ему кажется, не осуждает, а следовало бы. Читайте дальше, у вас же такая работа, а мне не жалко. Брейк пролистывает базу данных до конца, выключает компьютер и убирает светодиод в карман больничного халата. Ещё несколько бесконечно долгих минут после того, как потух экран, неподвижно сидит в кресле, вглядываясь в пустоту, а затем бесшумно выскальзывает из кабинета. В замочной скважине поворачивается позаимствованный ключ, скрипит линолеум; подперев подбородок ладонью, мерно похрапывает вахтёр. …За окном палаты распускаются и опадают белые цветы черёмухи, дни множатся на недели, а недели — на месяц. Шелли Рейнсворт улыбается — теплом её улыбки, ещё не успевшей завянуть от ежедневной рабочей рутины, можно растапливать льдины и разжигать костры на далёком северном пограничье. И Брейк снова задумывается о том, кому предназначена эта улыбка и для чего, улыбается ли Шелли так всем пациентам или только ему и со всеми ли шутит и смеётся так заразительно, что не рассмеяться в ответ просто невозможно. Всех ли спрашивает о любимых писателях, чтобы потом принести из библиотеки взятые на своё имя книги. Всем ли насильно подстригает отросшие волосы (со смесью жгучей вины и веселья рассматривает результат и убирает из комнаты зеркало — «всё равно вы им не пользовались, а мне спокойнее»). Со всеми ли обменивается номерами, всем ли втайне от докторов носит мармеладных червей, шипучки и шоколад; ночью будит от длинных, удушающих кошмаров и, притащив откуда-то себе подушку, сидит до утра — со всеми ли? Он говорит себе, что да, разумеется, — разве может быть иначе? И, частично из-за странного едкого чувства, возникающего от этой мысли, а не только из неприязни к больницам, за две недели до выписки он выбрасывает из тумбочки фантики, с несвойственной ему армейской аккуратностью заправляет кровать и почти без следа исчезает из серого здания госпиталя. Если бы она спросила, почему, Брейк бы ответил — потому что всё хорошее когда-нибудь кончается. И под «хорошим» он имел бы в виду, конечно, не себя, а Шелли — её волшебный голос, говорящий «приходите ко мне пить чай» и «у меня есть дочь, она будет очень рада», её изумительную выпечку, её руку в его ладони, её объятия, поцелуй не в лоб, а в губы, её спутанные медные волосы на подушке. Даже если бы для такого, как он, было возможно иметь всё это, когда-нибудь оно бы кончилось. Люди умирают или уходят, станции метро взрываются, миру грозит атомная война. На почту приходит файл с приказом — поезжайте ещё в одну страну и убейте там ещё пару важных для государства людей. И потому, опять же, это слишком прекрасно, чтобы стать реальностью. …но Шелли не спрашивает. Она набирает его номер на своей вышедшей из моды «раскладушке» и, не дав ему вставить ни слова, просит о встрече. — Давайте пойдём куда-нибудь вместе. Когда вам удобно, хоть сегодня, хоть прямо сейчас. И прибавляет тихое, но оттого не менее веское «Пожалуйста». Сплошной занавес туч в опутанном проводами небе растёт и темнеет, как опухоль загноившейся раны, и три часа дня становятся похожи на поздний вечер. Ветер сносит пыль и предшествующую грозе духоту с серых в сумеречном свете многоэтажек, ворошит в серых мусорных урнах сигаретный пепел, листки-флаеры и обёртки от мороженого, подгоняет и без того торопливых, тоже кажущихся серыми прохожих. Где-то далеко, словно вступление, пролог к предстоящей буре, ворчит гром. Его глухие раскаты звучат как столкновение чего-то тяжёлого и большого: Титаника и ледника, подлодки и острого пещерного выступа, Годзиллы и земли под его исполинскими ногами. Падают и уныло стукаются о мостовую первые капли дождя. Брейк убирает в задний карман брюк телефон, где приложение прогноза погоды светится картинкой вырвиглазно-желтого мультяшного солнца. Метким броском отправляет бумажный стакан из-под какао в ближайшую корзину с мусором и неторопливо переходит дорогу на красный. В детстве кто-то говорил ему, что гроза — это когда сражаются два небесных кита. Брейк спрашивал, есть ли на небе киты в обычную погоду, и ему отвечали, что да, конечно, просто не каждый может их увидеть. Это была красивая, безответственная и злая ложь, но уже тогда он умел если не отличать её от правды, то хотя бы проверять прежде, чем сообщать кому-то ещё. Может быть, из-за дождя она не придёт, размышляет он с надеждой, или задержится, отыскивая подходящую обувь, и у Брейка будет время придумать, что сказать, — он хотел позвонить ей сам, он должен был, потому что ещё не поблагодарил как следует и не признался, что… Но некоторым словам лучше оставаться несказанными. Спрятав руки в карманах, он идёт по поребрику — где-то широкому и удобному, где-то узкому, повалившемуся набок или поломанному, словно от длинной цепочки бетонных блоков кто-то откусил один кусок из середины (наверняка, самый вкусный). В уже успевших накапать лужах отражаются молнии, и при наличии достаточно живого воображения можно представить, что поребрик — узкая доска над пропастью, трамплин в неистовствующее небо. Оступишься — полетишь. Когда приходит Шелли и предлагает ему свой зонт, вода течёт с его волос и хлюпает в ботинках. — Вы, наверное, никогда не болели воспалением лёгких, — говорит она, придвигаясь ближе, чтобы зонта хватило на двоих. — Иначе бы знали, чем чревато так вымокнуть под дождём. Брейк теряет равновесие и шагает с поребрика в лужу. — Так заболевают только дети. — А вот и нет, взрослые тоже. Те, которые почему-то ведут себя по-ребячески. То, что торчит у вас из кармана, — неужели шарф? Серьёзно? Не на шее, а в кармане, в такую погоду? — В прогнозе писали, что будет солнечно. Ливень косыми струями обрушивается на потрескавшийся асфальт, на «классики», расплывающиеся по нему разноцветными кляксами, и на огороженную сеткой баскетбольную площадку. Кажется, что если он не кончится или не ослабнет до вечера, то всё, даже дома и деревья, окажется под водой. Шелли предлагает зайти куда-нибудь, чтобы переждать дождь, и они бегут через поле, по чавкающим верёвкам и блестящей траве. У неё ещё утром, ещё во время телефонного разговора созрел коварный план, воспользовавшись непогодой, заманить Брейка в кафе и посидеть там подольше; у него — только что возникла и исчезла, задавленная совестью, надежда простудиться. Заболеть серьёзно, надолго и оказаться в госпитале снова. За углом обнаруживается маленькая забегаловка азиатской кухни: барная стойка у одной стены, пара холодильников с напитками у другой, звон колокольчика на двери, стилизованного под китайский бумажный фонарь, неоновый свет вывески на прозрачной двери. Капли, бегущие по стеклу, окрашиваются этим светом в розовый и голубой. Пара вымокших людей врываются внутрь, как шквал, и пока пытаются отдышаться после бега, стекающая с них вода затапливает лежащий на пороге резиновый коврик. — Обратно придётся добираться вплавь, — шутит Шелли и тянется к Брейку, поднимаясь на носки. У неё мягкие, даже в поцелуе складывающиеся в улыбку губы, тёплое дыхание и холодный влажный нос, который, если она встанет на полную стопу, будет доставать ему до острого, тоже холодного подбородка. Она вжимает его в стеклянную дверь, и перекладина где-то сзади больно впивается в спину, но это не важно: от неё пахнет мокрым камнем, землёй, травой и свежестью. — Как же ваш муж? — спрашивает Брейк, не предпринимая попыток отстраниться. — Мёртв, — шепчет она. — А дочь? — Ждёт дома, играет в шпионов. Очень хочет познакомиться с настоящим. — Чт… как вы узнали?.. — А, значит, так оно и есть? Просто догадка. Ваша карточка в регистратуре вся в закрашенных чёрным строках. Шелли просовывает руки под его куртку и обнимает, кладет подбородок на острое плечо. Его ладони гладят её по немного подвысохшим пушистым волосам. В кафе шипит и периодически выдает какую-то попсовую песню радио. Брейк чувствует, как где-то глубоко внутри него что-то встаёт на место – что-то смутно знакомое, радостное, бесценное. Давным-давно загаданное желание; старая, полузабытая, казавшаяся несбыточной мечта. Что-то, чего он ждал и искал невообразимо долго – дольше любой человеческой жизни. — Спасибо за зонт. — Не за что. Он даже и не мой. Слегка повернув голову, Брейк разглядывает ярко-синий в горошек предмет чужого гардероба. — А чей тогда? — Не знаю. Нашла в раздевалке.