Человек без имени

Хорошо, что Ярые Лапы не видит, как я на дерево залез. Ярые Лапы всегда ругается, если так делаю. Говорит, мол, не по-зверолюдски; брешет как дышит, сука блохастая, брешет как дышит! Другая мелочь вечно лазает. Да и как, твой драный хвост, не лазать, когда старшие сожрать норовят? Лес пустой, жрать нечего. Зима холодная была, перемерли все. От Ярых Лап я здесь и прячусь. Она опять повела племя на безволосых. Я не хочу ходить на безволосых. Говорю, мол, давай поставлю садки. Это лучше. Рыба глупая, она сама идет в садки, только местечко правильно подбери. Ярые Лапы ударила мне по губам, твой драный хвост, ударила, даже когти не втянула! Ударила и говорит, мол, мы не слюнявые безволосые, чтобы рыбу ловить. Мы охотники, и должны вести себя как охотники. Но рыба вкусная. Та, что в порожистом ручье — самая вкусная. Представляю ее радужный бок, и живот сводит от голода. Да, рыба вкусная и сырой. А безволосые — нет. Сырыми они склизкие и жесткие, не разжевать. Печеными получше: мясо как кабанье, а шкура навроде гусиной. Жрать-то хочется, драный хвост, и хай бы с ним, жрал что дают и не выл бы. Но я знаю, что они такие, как я. Что я сам раньше был безволосым, и мое мясо тоже будет жестким, кабаньим на вкус, а шкура гусиной. Меня всегда рвет, желтым и кислым, когда думаю об этом и когда его ем. Если Ярые Лапы это видит, то заставляет собирать ртом все, что оттуда вышло, и есть снова. И снова. Ну вот опять, вспомнил, твой драный хвост! Блевать-то охота! Сглатываю. Солоно и кисло, как меди пососал; был у меня игрушечный безволосый с копьем, дядька Нанук дарил. Он назвал его солдатом Необоримого Легиона, а я — Туллием, и любил таскать в рот. Глупо, но вкус мне нравился, пока крови не попробовал. А потом и не пососать было: Ярые Лапы отняла моего Туллия — последнее, что мне от деревни нашей оставалось. Ревел, как и щенки не плачут; сам не знаю, чего ревел. Будто в деревне что хорошее видел. У меня с тех пор по всей спине десяток шрамов; Ярые Лапы отходила, для острастки, чтобы больше не выл. Только ведь все равно вою. А теперь эта блохастая сука разбила мне губы. Это моя кровь, говорю себе, моя, не других безволосых. Моя — это не страшно. К своей я привык. Когда делаю что не так, или когда драться учат — всегда кровь пускают. На груди, вон, след пятерни с шесть ночей уже затягивается, да никак не затянется. Чешется — сдираю — еще больше чешется. Злит наших, что по возрасту я уже давно охотник, а на деле — как гадкий щенок, еще и скулить смею. А что делать-то, если больно? Как не скулить? Сожрут они меня скоро, пить дать — сожрут. Драный хвост! Кто там такого шороху навел, что я чуть с веток не рухнул? Наши так не шумят. Наши бегут мягко. Медведь, может? Нашел чего кроме ягод, несется теперь. Чу! Нет. Не медведь. Голоса-то безволосеньких! Трое, не меньше. Самка и два самца. Что они тут забыли? Заблудились? Вынюхивают чего? Им стоило бы знать, что это — наша земля, и нечего соваться! Представляю, как выбегу им навстречу, как схвачу! А потом наши придут, без добычи, как через раз, такое счастье увидят — что будет! Ярые Лапы впервые погладит, как гладит чуть что своего Кость-из-Пещеры, а еще двадцать лун назад — своего Темный Клок; не так, как гладила меня Тихий Шаг, но оно и лучше, пожалуй, по-взрослому. Самцом настоящим сделает, ляжет на шкуры вместе со мной. Потом Охотником назовут, не гадким зверенышем, не поганью. Хорошо-то будет, хо-ро-шо, шерстяка, заживу! Тихо спрыгиваю в траву — и вот я уже не щенок на ветке, а охотник. Иду к вам, драные хвосты! Поймаю! Потом сожрать придется... Не хочу! Но должен. Должен ведь?.. Жаль, подлесок у нас на подступах к пещере чистый, не попрячешься. Тихонько надо, перебежками, на голоса, от ствола к стволу, от кочки к кочке. Красться — это я умею лучше всех, меня даже всегда вперед пускают разведать. А может, потому пускают, что не жалко им меня... Еще издали я чую неладное. Чую запах нашей крови. У нас, зверолюдов, он густой и плотный, и сильно сладкий, как трупный чутка. Драный хвост! Скверно это. Еще перебежка-другая, и вот, слышу речь. — ...в оба. Логово этих тварей где-то рядом, чувствуете вонь? Может, еще кто из них остался. — Не может, а точно. Местные говорили, не меньше двух дюжин. — Ага-ага, слушай их больше. У страха глаза велики. Деревенщина любит бахвалиться россказнями. Я сижу тихо, не шевелясь, ловлю каждый звук: вдруг с непривычки не разберу их скорую переливистую речь, как у дрозда — чвирки-чвирк, чвирки-чо. Да и захоти пошевелиться — не смог бы. Сковал меня ужас. Что ж это, они про наших? Убили? Сколько, кого? Нет, шерстяка, считать я умею, до тысячи аж умею, и знаю: нас не две дюжины, нас четырнадцать, и это с мелочью, что с мамкой-нянькой Одноглазой в пещере сидит. Из-за стволов уж и разглядеть можно этих. Безволосые, а разодеты что твой броненосец, если бы тот черникой перемазался. Куда кусать, куда царапать — непонятно, все в железе. И вместо лиц еще черепа эти идиотские. У нас, как пообедаем безволосыми, такими Темный Клок любил мелких пугать: примостит окровавленную черепушку к морде, накроется куском ткани и завывает; дурачье, что с него взять. Мелким, правда, нравилось, ржали так, что чуть не издохли, гиены этакие, но старших подобным не проймешь. И ладно бы Темный Клок был только дурачьем, дык он же еще и презренный. Сбежал в племя Горных Теней, на которое напасть хотели. Говорил все: неправильно это, других зверолюдов жрать, мы же все — одно. Не послушали его, ну он и сдал нас им. Сам устроился где посытнее, пока на нас — засаду; шестерых не досчитались, еле ноги унесли. Хотел бы злиться на него по-настоящему, а не получается: Темный Клок единственный защищал Тихий Шаг, выступал против Ярых Лап, когда та не по чести призвала Тихий Шаг на Обряд Крови, а подло перед этим потравила. Ярые Лапы рычала: «Брехня!», но Темный Клок говорил, что видел, и я верю. Ярые Лапы тогда его за это так избила — два локтя Кайроса не вставал, жрал, что в угол заползет: червей там всяких, мышей да кротов. Я еще кусочничал, со своей доли таскал ему. Ничего, оклемался. Потом даже делил шкуры с Ярыми Лапами, та позвала, потому что Темный Клок как конь. А я понял, в какой части как конь, ха! Только не знаю, что в этом хорошего и как оно куда помещается. Да и к бешеному волку презренного Темного Клока, сейчас делать-то что? Вот я сижу, а безволосые идут, драный хвост, аккурат к пещерке нашей идут. Где наши — непонятно. Если и правда мертвы?.. Неважно, твой драный хвост, мертвы или нет! Я настоящий Охотник Скачущих Гадюк и должен защитить наших мелких, а не сидеть-дрожать. Под ногами уже дважды хрустнула ветка, но безволосые не обращают внимания, идут себе важные. Это они зря не обращают. С тихим скрипом подхватываю камень потяжелее. Даже слишком тяжелый, аж взмокшие руки трясутся. Ничего, тут близко. Близко-то близко, да не очень. Мне остается четыре шага, когда они оборачиваются. Мой камень против их взметнувшихся копий; мимо! То и то — мимо. Кричу! Пускай Одноглазая знает, пускай уведет мелких. Кричу наш клич и петляю меж деревьев, дальше, дальше от логова. Ведутся, солдатики, ведутся, безволосые. Жалеют свои копья, а только все окружить пытаются, кивают друг другу странно, руками машут. Ну окружить себя я вам, хвосты драные, не позволю, так и знайте! Побегаем! Далеко увел. Запыхался сам, а они в своем железе хоть бы хны. Одноглазая не дура, должна была понять и увести. А я... я сам теперь уж едва ли жилец. Драный хвост, хитры! Я хотел повернуть, а их самка, та, что с сиськами железными, оказалась проворней, перекрыла дорогу. Теперь путь один — из леса к скалам, а там-то голь, ни сосенки. У-у-у, твари, ненавижу! Жить хочу! Только ступили на камни, вижу, самка безволосых в воздухе лапой ведет, и след светится! Прямо в воздухе и светится! Сколько живу, а впервые вижу такое, вот-те-знак! Аж загривок опалило страхом, хотя бежал и не боялся! И дальше бояться нельзя. Испугаюсь — точно умру! Отвернулся и петляю, камни из-под ног, а из башки все не идет, волосы дыбом. Шаманка! Откуда у безволосых шаманка?! Ярые Лапы говорила, они у Луговых с юга только и есть, и то это брехня, на Севере такого отродясь не видывала, значит, и у них нет. Тут мне в спину прилетело. Я подумал, как мазнуло поначалу, копье вскользь, а потом все закрутилось. Как с дерева лечу, только вперед. Лежу мордой вниз. Больно! Спину жжет огнем! Слышу — поступь их тяжелая, камни перекатываются. Один как нарочно мне по башке прилетает. Вскакиваю. Ноги трясутся. Близко совсем они, ой близко, а сзади — стена скалы, хотя только-только была далеко. Приперли, твари! Ну ладно же! Так просто не возьмете, не будь я Охотником Скачущих Гадюк! Прыжок — и я рядом с самцом, у которого копье в руке. Не ожидал, хвост драный? Посмотрим, как с такой близи меня им потыкаешь! Прыгаю еще раз, обхватывая ногами железное тулово, как скользкий ствол, в один удар сбиваю глупую черепушку. Теперь руками башку зажать и кусать! Метил в шею, но волка лысого доберешься! Прихватил щеку. Рычу, терзаю, кровища брызжет! Тут меня по башке и огрели. И еще раз. Свалился, руки за спину скрутили. А я морду поднял, вижу как мужик этот за щеку схватился, и смеюсь. Он рычит, громко и угрожающе, как Кость-Из-Пещеры: — Вот дрянь! И ботинком меня латным, ботинком. Я язык прикусил, захлебываюсь, а все равно смеюсь. Хотя больше булькаю. Слышу, самка говорит: — Тихо ты, убьешь ведь. — Так и надо ему! — Он ребенок еще. Закон нарушишь. — Этот ребенок пытался нас убить, — ворчит самец и сплевывает кровь, да только не спорит больше. Ну оно и понятно, что самка у них альфа, с ней не поспоришь. Второй самец в то время веревкой мне руки вязал за спиной, потом резко дернул вверх, чтобы я встал. Ну я и встал, куда деваться. Альфа меня взглядом из-за черепушки окидывает, чую. Спрашивает: — Парень, ты откуда такой дикий? — Он из наенов, поди, или еще каких кочевых северян. Вон какой узкоглазый, — тявкает самец, которого я потрепал. Бесит меня! — Сам ты узкоглазый, урод! А я — Охотник из племени Скачущих Гадюк. Эти трое переглядываются молча, но за дурацкими черепушками непонятно, что думают. Потом все тот же самец пасть открывает: — Нет твоего племени больше, щенок. Разделались мы с ним. — Брешешь! — кричу. Их трое, а наших — восемь, не могли они всех перебить. — Брешешь как дышишь! Ну-ка докажи! — Пошли, — говорит альфа, сурово так говорит. Доходчиво. Когда она так говорит, закрадывается мысль, что, может, и не лгут... Ведут меня обратно в лес. Пытаюсь прикинуть, как бы руки выпутать и наутек, но у второго самца, что отмалчивается, хватка железная, и не только из-за перчаток. Кровь наших я чую еще издалека, но не верю. Ничего это не значит. Мало ли какие зверолюды... Потом я вижу шерстяной бок в траве; не один, но ближе всего — рыжий. И ухо драное в двух местах. Я знаю, это — Ярые Лапы. Но мне все равно нужно убедиться. Подходим ближе, заглядываю в морду. Она не дышит, совсем не дышит. И муравьи облепили уголок закатившегося глаза, а она не пошевелится, не стряхнет, не зарычит. Как в тумане я считаю шерстяные бока. Раз, два, три, четыре, пять... Восемь. Их восемь. Подходит альфа безволосых и зачем-то наклоняется ко мне. Я даже вижу ее глаза, блестят там, в глубине. Спрашивает, спокойно так: — Веришь теперь? Я отворачиваюсь. В башке не укладывается, а в груди вертит. Или это в башке вертит, а в груди не укладывается. И рвет желтым, кислым. По башке меня хорошо побили, вот и рвет. А потом пусто всюду, и в башке, и в груди.