Человек без имени

Они вообще болтают мало. Спрашивают меня все о чем-то, только я — молчок. Тяжело, конечно, альфе не отвечать, неправильно как-то. Но я не выдам ничего. Пускай убивают, а там — допрашивают труп. Притащились в нашу пещеру. Никого! Тогда только выдыхаю, и в груди что вертится да жжется — ход замедляет. Услыхала меня Одноглазая, умница! Спасли мелочь. Хоть их да спасли. — Сколько вас было? Кто-то оставался? Где остальное племя? — снова альфа спрашивает. Я молчу. Мне руки сзади скручивают крепче, крапивой жжет, а я молчу. — Разговорить его? — щерится скотина с порванной щекой, а альфа на него — зырк, и голову опустил. Она и говорит, как отчитывает: — Думаю, воинов племени мы убили. Поищем остальных еще два дня и пойдем обратно к отцу. Он рассудит, как поступить с мальчиком.

***

Пока хожу с этими железяками, не раз чую след Одноглазой вдалеке, но не решаюсь тянуть носом сильней, — вдруг заметят и поймут. Может, хрен с порванной щекой и дурак, но альфа у них точно не дура. Шаманка к тому же: снова что-то чертит, зеленым чертит на своего с драной щекой и на меня, и раны как на собаке затягиваются. Руки мне перевязывают вперед, ведут на цепи, и спать все вместе не ложатся, кто-то да сидит, пырится. Правильно, что пырится, иначе сбегу. Шейки их тонкие перегрызу и сбегу. Сил почти нет. Не жрал потому что ни шиша столько дней, драный хвост! И сейчас не жру. Альфа на привалах выдает мне то кусок засоленного мяса с ягодами, то рыбу. Живот ноет, хочу — не могу. Но потравит же, наверняка потравит. Лижу росу и жру траву, листья, что знаю. Горько, по глотке как огонь из желудка прет и горло жжет, а делать что? Башка вот тоже не проходит, перед глазами плывет постоянно. На второй день терпеть уже не могу. Видел, что они потом мою часть доели, как отказался; глядишь, и не потравят. Решаюсь. Вкусно! Никакого сравнения с сырыми безволосыми. Я вспоминаю этот вкус оленины из прошлого, из деревни, и прямо до мурашек. Там, когда к зиме готовились, также засаливали; а это еще и с травами ароматными. Железяки смеются чему-то. Поднимаю глаза, а молчаливый головой только качает и улыбается. Надо мной смеетесь, да? Думаю обидеться, но ну их! У меня тут еще полкуска. К закату третьего дня через перевал показывается город в долине. Я никогда не был в городах, но сверху они — что маленький термитник. Снуют там все, снуют, даже по ночам снуют, уже как светляки — огоньки мерцают. Мы с Кровохлебом и мелкими иногда ходили смотреть отсюда, когда Одноглазая или Тихий Шаг нас из виду упустят. Красиво потому что, вот и ходили. Спускаемся, по предместьям деревенским идем; мы в таких живились пару раз, но лучше идти на те, что помельче и одиночные — там солдатики не вышагивают. Проходим, и дальше я все только диву даюсь. Смутно помню, что в деревне, где жил, был хилый частокол, и то помню потому что он полыхал кольцом-ловушкой, когда нас подожгли, удушливым дымом чадил, задыхались. А здесь — каменная стена, как гора, только со срезами древних древностей, раковин каких и тараканов. Такие на Каменной Реке бывают. Не удерживаюсь и трогаю. Чтобы поверить трогаю, наверное. Теплый, шершавый, настоящий. Ковыряй — не ковыряй, — не отваливается. Делают же! Железяки даже притормаживают, как цепь натягивается, но молчат. Потом мы к воротам подходим; железные, что твои солдатики! Там такие же стоят, самец и самка, в черепушках своих идиотских. Завидев нас лязгают, стучат кулаками в грудь, головы наклоняют; смешно! Самка у ворот спрашивает: — Ну как, удачно? — Пожалуй, — сухо бросает альфа, а самка как не понимает ее настроя и все не унимается. На меня кивает: — А этого где взяли? Чего он голый? — Там, где брали, одетых не выдавали, — фыркает молчун, и я тоже фыркаю. Ну а смешно ведь, шерстяка. Правда, не голый я вовсе. Молчун сам же и повязал мне на «срамные места» свою рванину. Ерунда, что еще за места срамные; у самого будто бы хера нет. Хер — это нормально для самца, пизда — для самки, а эти безволосые проблему вон придумали. Жара сейчас, так и одежды не нужны. Еще издалека я слыхал гомон, но в деревне оно потише было, и пялился мало кто, больше разбегались от нас, путь давали. Но за воротами — другое дело. Тут ящиками гремят с яблоками красными, там рябчики висят, тушки их склизкие. Кура чуть на меня не села, сама в рот лезет! Так безволосый, что рябчика ощипывал, спугнул, перехватил. Над башкой качаются куски железа, по форме как сапоги и окорока, и мечи, и хрен пойми чего, а кой-где и безволосая с сиськами. Ненастоящие-то не настоящие, а на башку упадут — и поминай как звали, вон как раскачиваются. Пахнет со всех сторон, пахнет по-разному, а все вместе — помоями, мерзко. Вечер, а безволосые ходят и галдят, с огнями ходят, не боятся ничего, а один, драный хвост, даже огни крутит. Вокруг притопывают и звенят так протяжно, дзи-и-инь-дзи-и-нь, а он знай себе крутит! Больные они все, пить дать больные. Верно, чего им бояться: под ногами — камень, дома — тоже каменные, как пещеры, не сгорят, солдатики снуют по улицам, бдят, значит, дозорные. Я улавливать это мельтешение не успеваю, снова все идет кругом, и удушливо как-то, страшно. Если сначала нарочно отставал на натяжение цепи, то нынче вклиниваюсь между альфой и молчуном, так и иду. Слишком много огня вокруг, слишком много безволосых. У меня в голове аж снова частокол чадит, и поле чадит, и дядька Нанук горит с теткой Юнкой, и тошно. Дороги уж совсем не разбираю, а гомон смешивается в их вопли. И когда огонь пролетает прямо над моей головой, я воплю про себя так же пронзительно вперед мысли, а вслух вырывается лишь хрип. В сторону, и бежать! Но я падаю, колени обдираю, и только потом понимаю — из-за цепи все, натянулась. И я не в селе своем, и не горят дядька Нанук с теткой Юнкой; сгорели уж давно. Не успеваю подняться, а молчун тут как тут: хватает и ставит на ноги. Глядит из-за своей черепушки; знаю, там пристальные черные глаза, что ворона твоего. — Ну ты чего, перепугался, что ли? — Я?! Я ничего не боюсь! Ясно? — скалюсь в ответ, но он не ведется. Говорит спокойно, как к мелочи обращается: — Это жонглеры потешаются, народ развлекают, и только. — Вот спалят они вас всех живьем, то-то будет потеха! Раздуваюсь, что твой тетерев, а самому стыдно. Экий охотник из меня, огонечков испугался. Жду, когда на смех меня поднимут железяки, но молчун не смеется, и альфа тоже, хотя поглядывает, и даже урод этот не ржет, хотя уж ему бы следовало. Вместо этого ворчит с облегчением: — Ну наконец-то! Пятый день мечтаю эти чертовы сапоги стянуть. Говорил же Саторину, что не по размеру, голенище жмет, так нет, ему всегда виднее... Верчу морду, куда он смотрит, а там еще стена, только поменьше, и железки перед воротами. С этими разговор короток: кивнули, перчаткой об грудь пролязгали и дальше пошли. Здесь потише, слышны только редкие звуки битвы безволосых, меч об меч, напряженные выкрики: тренируются, но больше расходятся с площадки. Уж темнеет совсем, и мне не разглядеть толком, что тут за дома понатыканы, но они все длинные-длинные, светлые внутри. Подходим к одной такой кишке. Молчун со мной перед ней остается, а эти двое заходят. Из приоткрытой двери несет теплом и смолой, нравится. Вожу носом, стараюсь сквозняк этот ухватить, и тут в кишке доски начинают скрипеть, и запах примешивается незнакомый. Не успеваю разобрать. На порог выходит безволосый. Натурально с лысым черепом, зато борода — как снежный мох с деревьев. Здоровый и кряжистый, что твой дуб среди березок, и взгляд грозный такой, пронзительный, воронов взгляд, как у молчуна. Глядит он на молчуна, и улыбается ему чуть, потом по мне скользит вот этим взглядом. Драный хвост! Глаза его молниями полыхнули. Натурально молниями, вот-те-знак, не белены объелся! Из-за бороды белой звучит: — Вы устали с дороги. Пойдемте ужинать, время как раз к тому. Я раскат грома услыхал, не иначе. До мурашек, шерстяка, чтоб тебя! Первая молния, следом гром: правильно все, по науке, значит. Потом только, как за цепь меня дергают, понимаю, что он к ним обращается, к железякам-надзорщикам моим. Идет вперед, а я вслед гляжу. Какой же он огромный, больше Ярых Лап! Как только земля под ним не проваливается?..