Человек без имени

— ...я знаю, есть и другие вопросы, которые нам с тобой надо решить, но они могут подождать. Сейчас, пока Голоса и Алый Хор в смятении, следует воспользоваться преимуществом и отрубить этому змею голову. Аше упорно не смотрит на меня. С нашей последней встречи прошло чуть больше двух дней, а по ощущениям — пара вечностей. Слишком много всего изменилось. Вчерашняя служка Тунона, сегодня я — Архонт наравне с самим Аше. Он прав, конечно, нужно поторапливаться. Но время еще есть. — Мне нужно кое о чем тебе сказать. — Потом, — он отмахивается, как от мухи, и размашистым громовым шагом идет к своему шатру. Приходится говорить на ходу. — Я объясниться хочу. — Ну так объясняйся. — Отец, посмотри на меня, — Аше дергается, но не оборачивается. — Может, больше не увидимся. — Такая вероятность была всегда. — Раньше мне не писал Бледен Марк и не предлагал встретиться лично. Вот теперь Аше на меня смотрит. Сурово и мрачно изучает даже. Потом кивает на свой шатер: — Проходи. — Дважды меня просить не надо. Вхожу следом. — Ну? — Ты спрашивал, что случилось, а я не ответил. Меня из-за Камнепытов так перекосоебило, — Аше кривится; знаю, его бесит, когда не слежу за языком, но сейчас не хочу выбирать слова. — Еще на подступах они почуяли от меня запах северных зверолюдских племен. Я думал, выветрилось все вместе с учебой у Тунона, а, гляди-ж ты, осталось. Я и не рассчитывал, что встреча со зверолюдами дастся мне легко, но тут и сам знакомый запах почуял и совсем размяк. Оказалось, что Одноглазая увела остатки племени Скачущих Гадюк на Юг, где земля плодородней. Была. Самой Одноглазой уже нет давно, а мелочь выросла. И меня помнит. Даже рады видеть были. У них у всех уже давно есть имена, а то и два. В отличие от меня. Мы болтали, легко так будто, а на деле я понимал, что мне придется выбирать между племенем своим и тобой. Только ведь я давно уже выбрал тебя. И все равно пытался убедить Стокровку пропустить нас с миром. Конечно, она не согласилась. И я убил их всех. И Камнепытов, и Скачущих Гадюк. Такое вот выполнение приказа, отложенное на десять лет. Приказа, который даже не мне давали. Смешно, правда? — Не смешно, — он качает головой и подходит чуть ближе. Кажется, мой рассказ сократил глубину пропасти, что образовалась между нами. — Ты говорил в последнюю нашу встречу, у вас «так принято». Так — это как именно? — Ты даже помнишь, что я нес? Это обряд зверолюдский. Так презренных обратно в племя принимают, или в другое племя. Если сделаешь что-то очень важное для Примы или исполнишь давнее пожелание. Тогда Прима, если согласна принять, разделяет с тобой шкуры и дает тебе новое имя, — усмехаюсь и шутливым тоном говорю, чтобы неловкость сгладить: — Так что ты теперь моя семья. Сам так решил, теперь разгребай. Мой муж и отец, и племя мое. И ебись все конем да гори синим пламенем, ага? — Мальчишка... — Аше хмыкает в ответ, чуть расслабляется, и, мне кажется, глаза его перестают быть такими блеклыми, как все последние локти. А я наглею. Все равно умру сегодня, может. Могу себе позволить. Довыяснить все перед смертью хочу: — Ты сказал, что предпочитаешь женщин. Значит, мужчины тебе не интересны? — Мне ведь несколько сотен лет. За время, что живу, всякое бывало. Если я скажу, что предпочитаю сверстников, это не будет правдой, поскольку мои сверстники — другие Архонты. Но обычно мне нравятся более зрелые люди. И прежде я не спал с сыновьями. — Ну, обычно — не значит «всегда», правда? Я сокращаю оставшееся между нами расстояние и прижимаюсь к его холодной броне. Он со вздохом ворчит: — Иногда мне кажется, что тебе все еще двенадцать. Наглость и непосредственность — те же. Ворчит, а сам прижимает и гладит меня. По макушке, по рукам, по щеке. Не знаю, сколько он еще проживет... Архонт же, значит, долго-долго проживет и не умрет от старости. Уж не знаю, как потом, может, станет молнией живой, сердцем бури, светом голубым, что будет всем Опальным ласково путь освещать. И я сам не знаю, кем стану, если, конечно, в пекле этой борьбы за власть не умру. Может, растворюсь в пространстве и буду везде и нигде, а может, — еще дурь какая. Но пока он человек и я человек — пусть трогает меня, как никто и никогда не трогал и как никогда и никто, кроме него, трогать не будет. А он — да — так и трогает: водит теперь по губам моим, пальцы свои грубые в слюне моей смачивает. И думать не думал, что так вообще можно, да и глупо оно, наверное, со стороны, а гляди ж ты: в животе сладко щекочет. Водит Аше все пальцами своими и, вижу, тихо себе в бороду улыбается. Из-за меня улыбается! Радостно мне оттого. Тоже хочу для него что приятное сделать. Чтобы коснуться его своими губами приходится встать на цыпочки. Борода при этом щекочется. Вычесываю ее пятерней и отхожу, потому что еще немного — и точно уйти не смогу, опоздаю всюду. — Мне правда пора. А ты придумай пока, как меня назвать. Не хочу больше быть человеком без имени. — Будет тебе имя. Возвращайся. Я буду ждать.