Человек без имени

— Твой приказ выполнен, Прима Аше. Он не слышал, как я зашел в шатер; теперь разворачивается стремительно, будто ждет удара. Вполне возможно, вполне возможно. — Гляжу, общение со зверолюдами не пошло тебе на пользу. Что случилось? Аше выглядит обеспокоенным и растерянным, но мне сейчас не до его чувств. Со своими бы совладать. — Приказ выполнил. Каирн повержен, Камнепыты истреблены. — Что случилось, мальчик? — он подходит ко мне своей извечной громовой поступью, но за шаг останавливается и тяжело тянет носом воздух. — Ты пьян? Я выпил-то всего бокал. Или нет, два. Вроде, Фуга сказала, что я ужасно выгляжу, и подлила этой кислой дряни. Сказала, ей всегда помогает. И как они это пьют? Не важно. В любом случае, я не пьян. — Да ничего не случилось, хорошо все. Ты обещал не убивать мою семью. И не убил. Это сделал я сам. Спустя столько лет твой приказ выполнен, Прима Аше. А значит, я пришел делить с тобой шкуры. Если ты, конечно, хочешь принять меня в свое племя. Так у нас принято. Слышу за спиной нервный смешок кого-то из своих, но не оборачиваюсь. Аше смотрит на меня с непонятным выражением, пристально и тяжело. Будто прощупывает. Ожидал, что он молниями полыхать станет, но нет. Тихо, и оттого еще весомей он приказывает: — Эрениос, оставь нас. И вы, — Аше молча следит за тем, как все выходят, и снова переводит свой тяжелый взгляд на меня. — Ты забываешься. Объяснись, почему я не должен выставить и тебя тоже? — Потому что я выполнил твой приказ, Прима, и значит, ты должен мне это дать. Ты должен мне дать. Должен предложить сам. Мне дышать тяжело, и грудь ходит вверх-вниз, вверх-вниз. Понимаю, что веду себя отчаянно, как мальчишка тот дикий, которому все еще двенадцать, и он думает, что если повторит много раз «Я — Охотник», то и окружающие поверят. Понимаю, но продолжаю в том же духе. Все вокруг кажется ненастоящим. И я хочу убить Аше за то, что сделал сам, своими руками. Или наоборот, не убить, а... Аше делает еще один шаг. Он никогда не был так близко, вплотную почти... Да нет же, был. Тогда я молил его о помощи, потому что потерял себя, и он помог. А сейчас?.. — Да объяснишь ты, что случилось? — он так близко, что я не только слышу, но и ощущаю его речь вибрацией по телу. — Из-за тебя у меня никого не осталось! Никого. Кроме тебя. Вот что случилось. Аше устало разглядывает меня. Грустно даже разглядывает, глаза почти голубым не светятся, блеклые совсем, как выцветшие. Потом и вовсе их закрывает; голубой свет слабо просвечивает сквозь веки, делает морщины и мешки под глазами еще более явными. Наконец он что-то про себя решает и кивает: — Идем. Не дожидаясь ответа, ведет меня в конец шатра, откидывает угол полотнища. За ним — небольшое помещеньице. Единственное, что в нем есть — худой матрас и покрывало на полу. Можно ли это считать ответом на волнующий многих вопрос: «А спит ли Грэйвен Аше вообще?» Подумать об этом мне не дает буднично-ровный голос: — Как ты хочешь? Аше смотрит на меня с таким усталым ожиданием, как будто делает одолжение. Как будто я ему омерзителен, и он думает, как бы попроще от меня избавиться, побезболезненней, чтобы потом снова можно было пользоваться: отдавать приказы, посылать на передовую, а самому уютненько в лагере отсиживаться. Он смотрит так, как будто я ему не нужен и не было тех слов «ты как сын». Дерьмо Тунонье, не нужны мне твои одолжения! И, раз так, сам ты мне тоже не нужен! — Выебать тебя хочу, — плюю ему в лицо, всей злостью своей, всей ненавистью к нему и к себе плюю. Нарочно провоцирую. Ожидаю, что он меня ударит, как уже ожидал однажды, настолько отчетливо, что буквально чувствовал кулак на своей скуле. Но, как и тогда, он не бьет. Аше раздевается, по-солдатски быстро и хлестко; ремень звенит пряжкой, следом гремит кольчуга, падают тяжелые пурпурные ткани. Он дает мне посмотреть на себя, не стесняясь. Аше не назвать безволосым. Из нас двоих безволосый тут — я. А он весь — пушистый и снежный, как борода его. И сильный даже без железа. Сильный, несмотря на резко очерченные вены и тонкую кожу с пятнами старости. Сильный, как скала. Надежная скала, которой я сейчас, после того, что делаю — навсегда лишусь. Кажется мне, что это последняя наша встреча, но уже не могу повернуть назад. И стыдно. Никогда не мог понять, что за места срамные придумали, а сейчас ужасно стыдно глядеть ниже живота. Глядеть, видите ли, стыдно, а хер все равно встал. Аше садится на матрас и хлопает рядом, требовательно, как приказывает. Я подчиняюсь, и он тут же переворачивается на бок, поднимает накачанную пушистую икру, глядит на меня из-за плеча и головой неопределенно дергает. — Ну, вперед, — голос Аше сухой, но без насмешки. В отличие от него, я не решаюсь раздеться, просто задираю подол туники. Пристраиваюсь к его горячему телу и трусь. Мне никак не вставить. С женщинами проще, наверное, а тут туго и сухо. И Аше не хочет. Тыкаюсь в него, как слепой котенок в бок матери. Самому противно. Не выходит ничего. Аше вздыхает, устало так, садится снова и плюет на свою огромную мозолистую ладонь. Трогает ей меня. Не могу! Рычу, подаюсь навстречу. Стыдно и приятно. Мне приятно, а ему нет. Смазав слюной и себя, он седлает меня, уверенно, как коня, и сам же направляет внутрь в одно движение. Толкаюсь в него. Так горячо и узко! Все кончается очень быстро, достаточно пары его движений бедрами, резких и грубых. Твою Кайрос! Это приятней, чем снимать Эдикт. Волна ослепляющей ненависти понемногу отступает, оставляя на своем месте один лишь голый стыд. Выебать Аше — это не руку ему до крови потрепать зубами. Хотя и за то, и за то убивать надо. Когда все кончается, он вытягивается рядом со мной и смотрит на лучистый свод шатра. А я гляжу на его будто грубо вытесанный из камня профиль, и тут же Каирн в голову лезет. Думаю: может, Аше так легко принял меня в себя, потому что трахался с Каирном, и хер у того был столь же огромный, как и он сам? От этой мысли желудок скручивает, а в грудь будто ледяной хваткой угодили; не понимаю сам, почему. Но хочу знать наверняка, что там у Аше с Каирном было! Хочу, и спрашиваю: — А с Каирном ты тоже спал? Аше фыркает, но не поворачивается на меня. Ядовито задает вопрос в ответ на мой: — Мне обязательно трахаться со всеми, кто дорог? Ты сам спишь со всей своей компанией? — Я ни с кем не спал. До сих пор. Вот теперь он оборачивается на меня, удивленный, но только самую малость. — А я не спал с Каирном, мы были друзьями. Я вообще предпочитаю женщин. Вот так. Я, нежеланный, навязался. Причинил ему боль своей непонятной даже мне самому прихотью. Мне прихоть и семя свое в него вливать, а ему — омерзение сплошное. Касаюсь его ладони, которой он трогал меня и, кажется, впервые в жизни извиняюсь. — Прости меня, отец. Аше дергается как от удара, закрывает лицо обеими ладонями, стонет и несколько раз тяжело выдыхает. Понять этой демонстрации чувств я не успеваю. Глухо звенят сапоги, и одергивается полог: — Простите, что отвлекаю, — бесцеремонно возникшая в проеме Железный Маршал Эрениос смотрит на голого генерала и меня, растянувшегося подле, с холодным безразличием. — Безымянный Вершитель Судеб, разведчики доложили, что вокруг вашего Шпиля в Колодце Вендриенов собирается Алый Хор. Кажется, они хотят его обрушить. Вам лучше поспешить. — Спасибо, — вскакиваю и киваю. Размашисто дохожу до проема к Эрениос, но резко торможу и оборачиваюсь. — Пошли с ним отряд скаловержцев, — командует Аше, глядит при этом мимо Эрениос и даже не предпринимает попытки прикрыться или встать. Всю дорогу до ближайшего Шпиля меня тяготят образы, для которых как плотину прорвало. Я представляю, как мог бы невесомо гладить белые волоски на теле Аше, и трогать его всего, его пергаментную кожу и коричневые соски, и хер заставить стоять, и улыбаться, и трогать без конца, такого необъятного, как скала. Так трогать и гладить, что он непременно бы сказал, что предпочитает не женщин или мужчин, а меня.