Жажда

Сергей Лазарев - Так красиво

      Дазай всегда смотрел на Чую свысока.       Всю свою жизнь, сколько бы им ни было лет. Будь то очередной спор, когда мальчишки никак не могли найти компромисс, разбрасываясь ругательствами и смачными тумаками, одаривая новыми гематомами, кровоподтёками, шишками, что в итоге оба ходили перемазанные охлаждающими мазями, перевязанные, порой с переломами или вывихами, выбитыми суставами.       Но Дазаю в такие моменты было легче: если Чую ещё могли принудить не раздавать направо и налево свои самые мощные удары, Осаму же было невозможно заткнуть. Никто не мог сказать ему “заткнись” так, чтобы он действительно услышал за пеленой колкостей и оскорблений, особенно с этим не справлялся Накахара.       Каждая новая порция насмешек если не ранила, то задевала самолюбие.       В детстве ещё ничего — кулаки кое-как помогали заткнуть перебинтованную рожу, чтобы не смел поворачивать язык в его сторону минимум с неделю. Чем дальше, тем хуже: Чую поливали грязью перед девчушками, снятыми в кабаке, и всё желание выпустить пар в постели тут же пропадало. Оставался лишь вариант разбить чужой нос, да и тот уже столько раз кровоточил от его руки, что Дазай, должно быть, не обращал внимания на его удары.       Даже в чёртовом росте Осаму его превосходил. Если при первой встрече под наблюдением господ Озаки и Мори мальчик насмехался над своим новым компаньоном из-за паршивых трёх сантиметров, спустя столько лет проклятые двадцать один сантиметр доводили до истерического смеха.       Что уж говорить о повышении? Всегда шли бок о бок, соревновательный дух заставлял подняться на новые высоты, повышать планку, выжимать все соки на работе, что становилась всё опаснее с каждым днём.       Дазай всё равно прыгнул выше головы.       Чёртов Мистер Самый Молодой Исполнитель Портовой Мафии.       Никакой управы.       Чуя спал и видел, как сминает своими пальчиками мягкую, скрытую слоями эластичных бинтов шею, как находит ту прекрасную точку, давит на неё что есть сил и душит, душит, душит…       Но нет, всё дурной сон, невозможно. Во-первых, слишком ценный для Мафии кадр, а во-вторых… Чуе он всё же был дорог. Самую малость. Так, соскрести со стенок его сердца, что грозило дать под старость сбой с таким непомерным количеством выкуренных сигарет и выпитых бокалов алкоголя.       Вино, виски, джин, текила, доходило до водки, но лишь в особых случаях, когда Осаму доводил до самой настоящей точки невозврата.       Дазая нельзя было превзойти, дать отпор в словесных перебранках, уничтожить, размазать также, как он делал это с Чуей снова и снова.       Чёртов суицидник.       И в то же время Накахара никогда не допускал мысли о том, чтобы его треклятый напарник наконец исполнил свою давнюю мечту. Осаму не хотел умирать, и Чуя знал это как никто другой.       Привлекал адреналин, выбрасываемый в кровь каждый раз, когда тот вновь и вновь лез в петлю, шёл навстречу залпам огня, не попасть под которые можно было лишь чудом. Это самое чудо преследовало его день за днём и не давало покоя. Покой — тишина, заполняющая хлипкий гроб под землёй, полной опарышей и влаги. Дазай ощутит эту псевдоблагодать только в самом конце, когда пробьёт его час, долгожданный и лелеемый годами.       Чуя этот самый адреналин ненавидел.       Эта проклятая жажда опасности приносила удовольствие одному и щекотала нервы другому, пылкому и взволнованному, тому, кто боялся приближения смерти. Не своей — Дазая.       В те времена, когда Двойной Чёрный уже являлся достаточно крепким и надёжным, но всё ещё по-детски враждующим дуэтом, Осаму вновь брался за старое, мчался навстречу госпоже Смерти, вручая ей букет чёрных роз в надежде на незабываемое свидание длиною в вечность.       В какой-то момент Чуя сорвался.       Кровь стекала по подбородку, окрашивая алым пропахшие куревом повязки, от каждого точного удара неприятно саднило — Накахара никогда не жалел сил, особенно когда выбивал дурь из паршивого лицемера и суицидника. Чуя любовался гематомами на бледном лице, наслаждался сбившимся дыханием, но недоумевал. Проклинал гаденькую ухмылку на чужом лице.       Осаму, как делал это всегда, смотрел в лицо угрозе с надменной улыбкой, давая понять, что так он ничего не изменит.       — Ублюдок, когда ты уже сдохнешь в ближайшей канаве?       Дазай лишь смеялся тому в ответ.       А Чуя нёс его на спине до базы, ведь он лучше Осаму. Прикрывался чувством долга, в самом же деле боялся этой потери. А зря — Дазай та ещё живучая тварь.       Поганец смеялся всю дорогу, наслаждаясь прогулкой на свежем воздухе, подшучивая над напарником. Его ноша так тяжела. И хочется, и колется. Убить — не вариант. Чуя боялся самого себя, не мог понять, что он испытает после: самое настоящее облегчение или боль, что заполнит пустоту внутри до краёв.       — Как же я тебя ненавижу, Дазай…       — Тогда почему не оставил там?       Чуя молчал. Продолжал обрабатывать собственноручно оставленные раны и не хотел говорить. Попросту не мог подобрать нужных слов. Боялся потерять, страшился остаться тут один. Даже если Осаму вёл себя точно знатный осёл, рядом с этой тварью Чуя чувствовал покой и защиту. Его прикроют, поддержат, спасут. Хотя… от одного спастись так и не выйдет.       — Я хочу извести тебя сам. Не смей подыхать как последняя паскуда.       В одночасье самый желанный и глупый сон стал самой настоящей явью; тонкие пальчики стиснули крепкую шею, тот царапал ноготками выделяющийся кадык, сдвинув мерзкие повязки, и смотрел в лицо своему страху. Своей жажде. Своему отражению в кофейных глазах.       А он всё улыбался, шептал из последних сил, моля завершить начатое. Дазай даже не дёргался — он наслаждался нехваткой кислорода и крепкой хваткой. Именно так он и любил, любил боль, лёгкое головокружение и медленное погружение во тьму. Слабые девушки не достойны были делить с ним ложе. Они не могли дать этого восторга от приближающегося конца, пусть концу и не было суждено настать.       Хватка заметно ослабла, стоило лишь с уголка губ скатиться скопившейся слюне. Вот-вот, почти дошёл до финишной черты и!.. Чуя опять всё испортил, не смог дойти до конца.       — Т-ты что… испугался? Струсил? Н-не можешь довести...д-дело до конца? Как ты слаб… Отвратительно. Меня тошнит от твоей слабости. Ты…       Смачный удар прошёлся по лицу болтливого ублюдка, затем второй, третий. Чуя прекратил считать, бил наотмашь, не жалея ни себя, ни подонка с длинным языком. Он ничего не понимал, не хотел видеть, думал лишь о себе.       — Ублюдок… Захлебнись в собственной желчи. Ненавижу… — костяшки стёрлись в кровь, рот Осаму заполнился кровью. Чуя уже не мог смотреть на месиво, что тот самолично устроил на его лице. А Дазай продолжал улыбаться. Ему нравилась эта ненависть, нравилось доводить напарника до точки невозврата и чувствовать боль. Снаружи, внутри — Накахара доносил её во все уголки этого гнилого организма, — ...тебя любить.       Чуя терпел всё, каждую его выходку, каждую попытку покинуть не только этот чёртов мир, но и его самого. Дазай завёл спусковой механизм и ни разу не пожалел — эти слова ласкали слух, долгожданные, тёплые… Нет, даже горячие, ведь пылкость Накахары — самое прекрасное в его отвратительной жизни.       Чуя никогда не был брюзгой, и даже поцелуй сквозь пелену крови приносил спокойствие. Он выпускал наружу недовольство кулаками, другие же чувства смог передать поцелуй с привкусом металла. Сложно было понять, что сейчас ощущал Дазай, но спросить не было сил и желания. Было сложно вспомнить, кто стал зачинщиком сего бреда, да и вскоре стало плевать: твидовый пиджак был отброшен в сторону, влажные повязки противно тёрлись о грубую кожу, брюки оказались спущены к коленям.       Бёдра обдало прохладой и Дазай впервые за вечер недовольно поморщился. Эти влажные, горячие, полные ненависти и жажды поцелуи распаляли двух совсем ещё зелёных мафиози.       Чуя не церемонился, не брезговал, не стеснялся, просто коснулся губами головки, провёл языком по разгорячённой плоти, после вобрал наполовину набухшую головку. Странно, обжигающе и в то же время как-то восторженно — Дазай издал стон сразу же, стоило тому почувствовать на себе чужое тёплое дыхание.       Движения неуверенные, какие-то неправильные — с непривычки Накахара мог совершить любую ошибку, за которую после пришлось бы краснеть целую вечность, только не сейчас, — но он старался сделать приятно, показать, что жизнь лучше паршивого небытия. В гробу вряд ли ему кто-нибудь решит отсосать, разве что опарыши, пробравшиеся через щели неудачной работы плотника.       Осаму тяжело вздыхал, зажимал рот ладонью. Лишь бы не стонать, особенно его имя. Слишком много для первого раза, Чуя не должен зазнаваться.       Кровь разносилась по венам с невероятной скоротью, то застывая, то вновь набирая температуру и скорость. Ещё пару минут назад Накахара был готов выбить из него последние чувства, вытеснить остатки кислорода, сейчас же бесстыдно двигал головой, скрывая за выбившимися прядями волос крупицы слёз в уголках глаз, сжимая ствол у самого основания.       Осаму извивался, жаждал излиться, обжечь чужое горло семенем. Как же он этого хотел, но…       — Я слишком тебя презираю, Дазай Осаму, — Чуя отстранился, выровнял дыхание, не смея завершить начатое. Опять оставляя напарника ни с чем. — Я слишком слаб, чтобы дать тебе этим насладиться. И зол.       Накахара поднялся с постели, утирая влажность с губ ладонью. Объект его смешанных чувств одиноко лежал перед ним на постели со знатным стояком и избитым в мясо лицом, протягивая руки к требующей удовлетворения плоти. Чуя безразлично пожал плечами.       — Если сейчас ты кончишь, в следующий раз ты не сможешь сидеть на одном месте от силы несколько недель. Я вытрахаю твою жажду смерти.       Покинув комнату, тот остановился у двери и прислушался. До слуха донёсся приглушённый стон и тихое «Удачи, Чуя».       В этот раз Чуя сдержит своё слово.       В этот раз Дазай заслужил такой чести.