Три тысячи журавликов

Отчаянно держаться за своё «Я», отчаянно цепляться за жизнь — это значит идти вернейшим путём к вечной смерти, тогда как умение умирать, сбрасывать оболочку, вечно поступаться своим «Я» ради перемен ведёт к бессмертию. (Герман Гессе, «Степной волк»)

Ход бытия неизменен. Всё в этом мире, как бы ни был он похож на воплощение хаоса, подчиняется строгому порядку. Люди рождаются, взрослеют, стареют и умирают; выстроенные из камня города превращаются в пыль; солнце встаёт на востоке и заходит на западе. Всё когда-нибудь заканчивается. Он сидит в сквере, слушая клейкий шум молодой листвы, весенние трели птиц и радостные детские голоса. Вспоминает — и совсем уже по-старчески качает головой. В дряхлеющем теле становится невыносимо тесно и сильному духу, и ясному разуму. Сухие узловатые пальцы сжимаются на грубой деревянной трости от досады на самого себя. Те двое малышей, в которых он почувствовал силу и повёл за собой на бесконечную войну, которым дал свои знания, свою ярость, которых пытался научить быть такими же, как он сам… С чего только ему, старому дураку, когда-то примерещилось, что однажды именно у них появится тот самый ребёнок? Да, истинно живое должно родиться от мёртвого и бесплодного. Словно прекрасный цветок, который тянется к небу так сильно, что в этой слепой любви пробивает толщу грубого безжизненного асфальта, вырастает на разломе и цветёт назло городской горькой пыли, источая аромат солнца. Благодатная почва всегда рождает лишь слабых. Но матерью ребёнка Мэттью должна была стать не Электра. Нет, не она. Мячик катится по молодой траве, приминая её с шорохом, и ударяется о старый ботинок, вдруг прерывая ровное течение мыслей. Раньше, пожалуй, это разозлило бы Стика; теперь же он, нагибаясь, с улыбкой кидает его назад, в ладони подбежавшему ребёнку. Тот благодарит его — не каждый поблагодарил бы неряшливого бездомного старика. На исходе дней мир обретает ясность. Особенную ясность, если ты незряч, но чуток. Стик ошибся когда-то давно, но все ошибаются. И в этом нет ничего страшного, особенно если остаётся хоть немного времени, чтобы вернуть всё на свои места. Они тоже ошиблись. Оба. Но неужели тот, кто уже бесконечность идёт по пути наставника, не сумеет помочь им — и себе? Всё сложится, и Стик чувствует это так же остро, как свою отвратительную старость, как многоголосую лёгкость наступившей весны, как прощальную тяжесть остро отточенной катаны в тканевом чехле за плечом. Судьбы людей порой сплетаются в такие причудливые узлы, что распутать их можно лишь одним способом. Кончик нити — в ладони Стика, и только ему понятно, что случится дальше, и только он отныне управляет этим. Он широко улыбается, повернувшись к детям, вслушиваясь в их незатейливую игру, когда на скамейку рядом с ним присаживается мужчина. От него пахнет антисептиками, кровью, кофе и псиной, а ещё — арахисом и шоколадом. Он рвёт шуршащую обёртку зубами и вздыхает. — Хороший день, — благодушно и искренне говорит ему Стик. — Хорофый, — соглашается мужчина с набитым ртом. И в этот миг Стик уже знает, что через полчаса тот, кто пахнет кровью и кофе, встанет с лавки с его катаной, оставив взамен ворох шершавой новенькой налички, лежащей сейчас в спортивной сумке. С этого начнётся история, которая изменит ход бытия, и смерть повернётся вспять. То, что превратилось в пыль, снова станет крепче камня. Солнце умрёт на востоке, чтобы вновь родиться на западе.