Три тысячи журавликов

Джунгли Амазонии поют ей дикую песнь. Высокие болотные сапоги увязают в хлюпающей земле, заглушая голоса птиц и стрекот неизвестных насекомых. На шее горит, набухает и чешется укус какой-то мошкары. Хочется есть, но пока что можно заполнить желудок лишь тёплой водой из фляги. Всё это могло бы раздражать, но чувство удовлетворения после удачно выполненной миссии сильнее. Наташа останавливается, почувствовав под ногами не водянистую хлябь, а твёрдую землю. Прикладывается сухими губами к фляге и с наслаждением цедит воду, стараясь не выпить всю за раз. Вытирает о старые камуфляжные штаны нож, оставляя тёмные полосы, и привычно убирает его в сапог. Фыркает, стянув перчатку и намазывая зудящую шею вонючей мазью из крохотной баночки. Теперь нужно отчитаться перед Хилл и скорее взять новое задание. Неважно, что потребуется Щ.И.Т.у на этот раз — наркоторговцы, террористы, коррупционеры. Каждый выезд — это приятная пустота в голове, всплеск адреналина, заглушающий странные ненужные мысли. Другого способа убежать от них после встречи с тем безумным оракулом «Хаоса» не существует. Спутниковый телефон, этот тяжёлый неудобный кирпич, начинает пиликать, как только Наташа расчехляет его и берёт в руку. Смотрит на тусклое окошко дисплея несколько секунд и лишь потом нажимает кнопку. — Исайя, — выдыхает она, стараясь быть строгой. — Я ведь просила тебя не звонить, когда я занимаюсь делами Щ.И.Т.а. — Прости, — голос у её юриста такой, будто он убегает от толпы разъярённых регбистов. — Есть срочное дело. — Тебя что, убивают? — А? Нет. Пока нет. Я на велотренажёре. — Решил вести здоровый образ жизни? — Решил быть в форме, когда меня в очередной раз придёт убивать какой-нибудь твой недруг. — Клянусь, когда-нибудь я подыщу другого юриста. — Но пока у меня нет выбора. Исайя смеётся и пыхтит в трубку. Наташа хлопает снятой перчаткой по крылатому монстру-кровососу, присевшему на коленку. — Так что за дело? — Ко мне приходил старик. Очень респектабельный. В тёмных очках. Судя по тому, что он просил связаться с тобой срочно, назвался Джоном Доу и оставил в качестве первичной предоплаты целую сумку наличными, которую я устал пересчитывать — дело явно опасное, но выгодное. — Что за дело, не сказал? — Не-а. Просил устроить встречу с тобой как можно скорее. Ты вообще где? Наташа оглядывается, будто до этого не задумывалась, куда её занесло. Кругом буйствует тёмная зелень с редкими пятнами воспетых многими идиотами тропических красок. — Практически на карнавале, — хмыкает она. — Где и когда назначена встреча? — В Нью-Йорке. Как можно скорее. — Спасибо, Исайя. Ты всё доступно объяснил, Исайя. Ты лучший в мире юрист, Исайя. — Я знаю. Лихо скучает. Наташа улыбается — несмотря на то, что шея чешется, а старик-клиент ей не нравится заранее. Всё-таки хорошо, когда тебя кто-то ждёт, пусть это даже всего лишь кот. — Почеши его за ушком от меня, — просит Наташа и сбрасывает звонок. Она бредёт по утоптанной уже земле, едва сверяясь с компасом, и набирает номер Марии. Придётся посмотреть на загадочного старика, таскающего деньги сумками, а значит, Щ.И.Т. подождёт. В конце концов, работа — главное, что есть у Наташи в жизни, и этого не изменить. *** Таинственный Джон Доу назначает встречу у Линкольн-центра уже через несколько часов после того, как Наташа возвращается в Нью-Йорк. Ей хватает времени как раз на то, чтобы заглянуть к Исайе, погладить подросшего чёрного Лихо и завезти отчёт о выполненной работе Марии. Пожалуй, не так уж плохо, когда тебя никто не ждёт — не приходится разрываться, пытаясь уделить всем внимание, извиняться за частое отсутствие, привозить магнитики. Наташа сливается с гуляющими по площади людьми. Чёрный пиджак, тёмные джинсы, дорогие туфли, красный шарфик на искусанной злыми амазонскими комарами шее. Загар может сойти за курортный. Никаких признаков того, что она — наёмница, идущая заключать очередную сделку. Солнце, заходя за высокие дома, отражается в окнах тёмным золотом и подкрашивает воду большого круглого фонтана алым. Каблуки почему-то стучат почти оглушительно. Наташа выискивает потенциального клиента взглядом — и находит безошибочно среди расслабленной молодёжи и отдыхающего после работы офисного планктона. Он сидит на краю этого алого фонтана, сухой и хрупкий, с удивительно прямой спиной, и совсем не обращает внимания на то, что брызги воды рисуют на солидном белом костюме крапинки. Наташа идёт к нему, пытаясь угадать, кто такой этот «Джон Доу». Бизнесмен? Политик? Может быть, бандит старой закалки с особым кодексом чести? Лишь обогнув фонтан, она понимает, почему так и не смогла угадать. Он — белая тень из далёкого прошлого. Он не может быть живым человеком. Да и зачем ему услуги Романовой? Внутри что-то вздрагивает, когда она присаживается на край фонтана. Наверное, виновата холодная водяная пыль, оседающая на спину. — Ты должен быть мёртв, — спокойно говорит Наташа. Будто ждёт — сейчас и он рассыпется водяной пылью. — Мне так много лет, что я никому ничего не должен. Должен я лишь себе самому — уйти с честью, — закатное солнце багровеет бликами на узких чёрных линзах, пока собеседник еле заметно улыбается. Он настоящий. — Стик, — Наташа сглатывает. — Чем обязана? Ещё не поздно расторгнуть сделку? — Это не сделка. Я просто должен был тебя заинтересовать, чтобы поговорить с глазу на глаз. На него не хочется смотреть. Наташа не понимает, что в нём такого пугающего — странная пластика слепого от рождения человека, скрытая мистическая опасность или память о прошлом. О том, кого учил этот старый хитрый воин, похожий на затаившуюся ядовитую змею. — У нас вроде больше нет ничего общего, — Наташа замедляет стук сердца, выдыхает беззвучно, держит вежливую улыбку. — Тебе только кажется так. Невидящий взгляд Стика устремлён точно к кусочку горизонта между высокими зданиями, подожжёнными солнцем. Будто он любуется этим закатом, но он не может, и от этого хочется изучать носки собственных туфель. — Мне осталось немного, — его голос медленный, расслабленный и незнакомо мягкий. — Моя война почти окончена. Я позвал тебя не для того, чтобы о чём-то просить. Я хочу сделать подарок. Тебе и Мэтту. — Я давно рассталась с Мэттом. На лаковом мыске — тонкая длинная царапина. — Я открою тебе то, что открылось мне, и всё может возвратиться. Пульс контролировать всё труднее. Стик слышит это; он улыбается, и на него вовсе не обязательно смотреть, чтобы чувствовать эту улыбку. Наташа закрывает глаза. *** …Золотое солнце. Золотое море. Золотой парус. Всё — золотое. Будто в легенде о царе Мидасе. Только вот человек, всё превращающий в драгоценность одним прикосновением — не монарх. Он — нью-йоркский адвокат и герой, не подписывавший никаких контрактов с могущественными организациями. В том видении было тепло, которого она не заслуживала, и покой, который она отвергла. Оракул «Хаоса», соблазнявший её несбыточным будущим, был таким же искусителем, как и Стик. Почему все они, эти люди не от мира сего, стоящие на грани реальности и мистики, добра и зла, так упорно прочат ей счастье именно с Мэттом Мёрдоком? Их пути разошлись давно. Слишком давно, чтобы можно было начать всё сначала, да и незачем. Мэтт Мёрдок — опасный человек. Худший человек, с которым Наташа могла бы остаться. Он пытался её уберечь от всего на свете, он отличал ложь от правды, он был способен увидеть своими слепыми глазами её настоящую. А Наташа не могла дать ему взамен ничего. Мэтту нужна нормальная женщина — не та, которая месяцами пропадает в других странах, а иногда и измерениях; не та, которая в патронах разбирается лучше, чем в пирогах; не та, которая никогда не сможет подарить ему ребёнка. Поэтому её счастливое будущее, золотое и безмятежное, рука об руку с Мэттом Мёрдоком — не более чем небылица. Золотой мираж рассыпается ледяными каплями. *** — Он заслужил любовь, — произносит Стик так мечтательно, будто это вовсе не он сидит на краю фонтана, а кто-то другой. Кто-то, у кого есть сердце. — Не мою. Наташа прикусывает губу. — Будто у него лучше получилось с другими. — Ты сам бросил его. — Я наблюдал. Знаешь ведь, воины не могут позволить себе нежности. Это — слабость. — Тогда какого чёрта ты говоришь сейчас со мной, а не с какой-нибудь более подходящей ему женщиной? — Потому что именно ты родишь ему ребёнка, Наташа Романова. Ноги пружинят сами. Подбрасывают её, заставляют подняться и развернуться на каблуках. — Ты выжил из ума, — голос Наташи звенит, хотя в горле сухо и судорожно. — Ты бредишь. Но Стик не похож на сумасшедшего. На дряхлую развалину — похож, но разум и самообладание — с ним. Должно быть, они не покинут его до последнего вздоха. Он поднимает голову. Дотрагивается чуткими пальцами до её плоского живота. Так прикасаются не к телу женщины — так любовно прикасаются самураи к своим смертоносным клинкам. И Наташа цепенеет. — Твоё тело, — Стик становится серьёзным. — Ты считаешь, что оно может только убивать. Такой тебя сделали. Но ты можешь дать жизнь. Только если будешь с ним. Если позволишь ему себя узнать. Не потому ли ты ушла от Мэтта, что желала ему лучшей доли? — Это уже не имеет значения. — Тогда почему ты всё ещё здесь? Почему стоишь, не уходишь? Я ведь не держу тебя, Наташа. — Я ухожу. — Нет. Ты стоишь и собираешься меня выслушать. Узнать, что нужно сделать. Потому что понимаешь, что я не сумасшедший. Потому что Мэтт всё ещё дорог тебе. Потому что ты хочешь этого ребёнка. Солнце отражается в его очках. Слепит и гипнотизирует. Стик и в самом деле её не держит. Но уйти сейчас — значит жалеть об этом всю жизнь. Лучше сделать и пожалеть, чем жалеть о несделанном. Наташа вдыхает. Выдыхает. Вновь садится на край фонтана. Прикосновение Стика всё ещё жжёт сквозь ткань, отпечатывается на коже, и она почти бессознательно проводит ладонью по животу. Площадь у Линкольн-центра пустеет. Фонтан шумит всё громче. — Что для этого нужно сделать? — собственная речь кажется ей чужой, и её относит куда-то в сторону вечерний весенний ветер. Стик сжимает двумя руками свою чёртову палку и оборачивается к ней. Очки непроницаемо чернеют вновь. — Вернись к нему, — Стик не просит. Он говорит размеренно, неторопливо, словно выдаёт инструкцию, и Наташа невольно запоминает каждое его слово. — Будь с ним. Верь тому, что я сказал. — И всё? — И ещё сделай тысячу бумажных журавликов. — Зачем? — Чтобы желание исполнилось. Разве ты не знаешь эту историю? Наташа хмурится. В памяти всплывает не какая-нибудь красивая сказка, а ставшая расхожей легендой быль о больной японской девочке, которая складывала журавликов, но всё равно умерла. — Той девочке это не помогло. — Она и не успела сделать тысячу. Не задавай мне больше вопросов, Наташа. Просто иди к нему и начинай делать журавликов. Начни всё сначала. — А если у Мэтта кто-то… — У него снова никого нет. — Но как я ему объясню… — Просто вернись. А как сделаешь тысячу — свяжись со мной. Номер есть у этого твоего юриста. Про меня Мэтту ничего не говори. Иначе он не примет моего прощального подарка. Стик встаёт, невесомо опираясь на палку. Теперь она действительно стала ему нужна. Сильный дух в угасающем теле — страшно и неестественно. Наташа смотрит ему вслед. Нужно что-то спросить. Как-то понять эту безумную, как чаепитие у Шляпника, беседу. Закончить её хотя бы призрачной ясностью. Ни одной мысли. Только немота и золото. — А деньги? — срывается наконец у неё с губ, летит в белую, прямую, костистую спину выстрелом. Стик едва оборачивается через плечо. — Оставь себе. Или своему юристу. Мне столько денег уже не пригодится. — Журавликов из них понаделаю, — роняет Наташа, вмиг обессилев. Он уходит. Она опускает пальцы в холодную алую воду фонтана, и та становится золотой. *** Весна в этом году слишком тёплая. Наташа бродит по Нью-Йорку, неся в руке неудобные туфли, всю ночь, и почему-то у неё не мёрзнут ноги. Только руки подрагивают. Может, после таких разговоров стоило бы зайти в бар, но мысль об алкоголе вызывает непонятное отвращение. В три часа ночи ей становится нужно позвонить кому-нибудь, пока она стоит на искрящемся Бруклинском мосту над текучей темнотой, и Наташа набирает Исайе. У неё сейчас больше никого другого, кому можно позвонить в такое время просто потому, что хочется открыть рот и сказать какую-нибудь глупость живому человеку. Можно было бы, конечно, набрать Бартону. Но вот только не в этой ситуации. В трубке что-то возится и ворочается. — Исайя, — осипшим голосом спрашивает Наташа, — ты умеешь складывать бумажных журавликов? — Нетривиальная задача, но я справлюсь, — бормочет он сонно. — Я серьёзно. Я не помню, как складывать журавликов. — Что-то случилось? — Пока не знаю. — Ты меня беспокоишь. Что там хотел клиент? Ты откуда вообще звонишь? — С моста. Слушай, та сумка с деньгами… Оставь её себе? — Звучит так, будто ты собралась прыгать. — Нет. Мне просто...хммм… Посоветовали юриста. Возможно, я к нему обращусь. — Наташа? — Всё в порядке. Оставь себе деньги. Вдруг мне придётся тебя уволить. Исайя молчит. Сдавленно зевает. Над ярким Нью-Йорком не видно ни одной звезды — только тлеющие красные огоньки самолётов. Наташа ждёт ответа, раскачивая туфли за перилами на кончиках пальцев. — Ура, — вздыхает Исайя. — Работа без риска для жизни. Скука. Монотонность. Богатство. Можно высыпать этот ворох денег на кровать и побарахтаться в нём? Всю жизнь мечтал так сделать. — Можно. Но ты ещё не уволен. — Смиренно жду. Как откроются киоски, посмотри там детские книжки с оригами. Наверняка есть, — советует сонный юрист и кладёт трубку. — Спасибо, — говорит Наташа гудкам. Левая туфелька срывается с указательного пальца и с глухим всплеском исчезает во мраке. Правую Наташа раздосадованно зашвыривает подальше с размаху — и будто просыпается от заколдованного сна. Она ничего не теряет. Она может только обрести. Путь в Адскую кухню будет долгим, но дойти нужно затемно — на рассвете босоногую дамочку в пиджаке примут за пьяную или сумасшедшую. *** Дверь в прошлое открывается в шесть утра. Подошвы слегка саднят от долгой прогулки, пиджак переброшен через локоть. Наташа мнётся на знакомом пороге с ноги на ногу, прислушиваясь к подозрительной тишине. Он может ещё бродить по улицам, которые любит до сбитых кулаков, до незаживающих шрамов на груди. Он может валяться посреди гостиной в крови, почти без сознания. А ещё он может быть в Сан-Франциско, куда просил больше не приезжать, и тогда Наташа развернётся и уйдёт, и выкинет из головы всю эту блажь о журавликах, и отправится сначала к Исайе — посмотреть, как он купается в деньгах, и посмеяться, а потом — к Марии, за новым заданием. Но дверь всё-таки открывается без звонка, как раньше. Мэтт ещё просыпается, застёгивая мягкую спортивную толстовку. Неуверенно улыбается, будто готовясь сказать что-нибудь едкое, подходящее для такого утреннего явления. И, конечно же, Мэтт оправдывает ожидания. Он всегда оправдывает её ожидания. — Давай я угадаю — ты пришла ко мне до будильника босиком, чтобы просто попить кофе? Наташа хлопает ресницами. Нет, очень хочет сказать она, я пришла, чтобы родить тебе ребёнка, как посоветовал явившийся мне на закате бог старческого маразма. Только не торопись его делать, сначала я должна сложить тысячу бумажных журавликов, а киоски с детскими книжками про оригами ещё закрыты. Но вместо этого Наташа глубоко вдыхает и смеётся. — Разумеется. — Тогда проходи, — Мэтт пропускает её в квартиру и идёт к кухонным шкафчикам. Сколько Наташа уже не видела его без маски дьявола? Подсчитать почему-то не получается. Вот только взгляд улавливает то, что пугает после встречи со Стиком, напоминает о неминуемом и отсроченном для неё на неизвестный срок. У нормальных людей, не перетёртых жерновами спецслужб, ближе к сорока хорошо видны метки грядущей старости, белой, сухой и колючей. Волосы Мэтта всё ещё безукоризненно рыжие, такие же яркие, как у неё самой. Плечи — широкие, руки — сильные, движения — уверенные. Но когда он улыбается, у неподвижных глаз собирается куда больше морщин, чем в её памяти. У него меньше времени, и от этого почему-то больно колет где-то в груди. Мэтт спокоен — или старается быть спокойным. Он разливает дымящийся крепкий кофе по гладким тяжёлым кружкам, не прося напомнить, какой именно пьёт Наташа. Чёрный, без сахара. Горький и бодрящий. — Ты волнуешься, — заключает он. — Тебе нужна помощь? За время ночной прогулки, конечно, можно было придумать, что ей нужно от Мэтта. Но она как-то об этом позабыла. Приходится городить первое, что приходит в голову. — Немного ошиблась, — Наташа улыбается, стягивая пыльные рваные чулки из-под джинсов. Дверью. Районом. Городом и временем. Да. — И теперь мне лучше не появляться на нью-йоркской квартире, но в Нью-Йорке быть нужно. — Почему именно ко мне? Такая честь — и простому адвокату! — Ты ведь всё ещё мой друг. И у тебя точно не станут искать. — Резонно. Мэтт усмехается. Кружку с кофе он не ставит на стол — отдаёт ей прямо в руки, бережно и уверенно. — Не буду спрашивать, где туфли, — он садится рядом, пока Наташа устраивается на диване с ногами. — Да, это глупая история. На полу потихоньку проступает клетчатый рассвет, бледный и неуверенный. Наташа была готова к любой встрече — особенно после того, как Мэтт гнал её прочь из Сан-Франциско, города, полного их общих воспоминаний. Но он сидит рядом, пьёт кофе и улыбается, будто ждал её. Будто не отвыкал от её голоса, запаха, постоянного присутствия. — Ты помнишь, где у меня душ, где постельное бельё. Ничего не изменилось. Разве что второго комплекта ключей нет, но я сделаю, когда пойду с работы, — очень просто говорит Мэтт. — Тебе ещё что-нибудь нужно? Я принесу. Наташа растерянно мотает головой. Потом спохватывается. — Мэтт, — решается она, — ты умеешь складывать бумажных журавликов? Он удивлённо вскидывает брови. Отставляет кружку в сторону. И встаёт с дивана. *** — Есть такое поверье, кстати, — негромко говорит Мэтт, сидя рядом и делая из снежно-белого прямоугольного листа офисной бумаги квадратный, — что если человек сложит тысячу бумажных журавликов, у него исполнится самое заветное желание. — Да, слышала эту историю. Но ты же знаешь, я не очень-то верю в сказки. — Может, это и не сказка, — за руками Мэтта приходится следить очень внимательно. Он нетороплив, чёток, его пальцы чисто и осторожно сгибают листок. — По крайней мере, я слышал её от человека, которому никогда не пришло бы в голову рассказывать детям сказки. Наташа тянется ко второму листку, но Мэтт едва заметно качает головой — мол, подожди. — Уже первый журавлик должен рождаться с мыслью о том, чего хочет человек, — продолжает он. — Только это должно быть действительно что-то волшебное и самое желанное. Горячее прикосновение старческих пальцев коротко вспыхивает на коже, под тканью майки. Мэтт тянется к её рукам, вкладывает неоконченного журавлика в ладони, которые вдруг перестают гнуться, становятся неловкими и деревянными. Его пальцы управляют её пальцами, помогают вытянуть тонкий острый клюв. «Я хочу, чтобы у нас был ребёнок», — думает Наташа, и в горле что-то дрожит. — «Пусть у нас с тобой, Мэттью Майкл Мёрдок, родится ребёнок». Первый журавлик, большой и белый, расправляет треугольные крылья. В её ладонях и в ладонях Мэтта. — Видишь, это несложно, — он улыбается ей. — Теперь и ты можешь загадать всё, что захочешь. Хоть мировое господство. Но их надо сделать ровно… Таша? Она всё ещё держит первого журавлика на раскрытых ладонях, когда его рука — впервые в жизни — тянется к её щеке и вытирает мокрую дорожку.