Под созвездием Орла

Речь генерал-майора звучит привычно хлёстко, зло и, вместе с тем, строго размеренно, по пунктам. Легко конспектировать. Паузы между словами одинаковой длины, будто не человек говорит, а строчит, заглатывая ленту, пулемётная установка. Проект по внедрению разгонных блоков нового поколения — продолжить, реформирование можайского КБ — возобновить, документы к пятнадцатому числу — подготовить, ответственное лицо для командировки в Серпухов — назначить. Чётко и ясно, и вопросов после заседания ни у кого не остается. Лебедеву нравится такой подход. Он покидает зал, снова чувствуя себя деталью огромного механизма. Свою сопричастность глобальному процессу, гораздо более значимому, чем поломанная судьба одного-единственного человека. На душе спокойно, почти благодать, и обещанные два месяца в Москве, без выездов, перестают выглядеть каторгой. Два месяца в пустой квартире, среди призраков — временное неудобство. «Так надо». — До понедельника, — бодро произносит генерал-майор в коридоре и жмёт Лебедеву руку как равному. Рабочая смена «от звонка до звонка» оставляет пугающе много свободных часов. Лебедев не устаёт до той степени, чтобы сразу валиться в постель, как пустая гильза от снаряда. Со сном у него в последние годы в принципе очень скверно, в иные дни забыться вовсе не получается. Возраст уже такой, наверное. Столько непрошенных мыслей лезет в голову — не отобьёшься. Поправлять дело таблетками Лебедев редко себе позволяет, лишь в тех случаях, когда бессонница задерживается в гостях надолго. Залпом, не запивая глотает две — жена их пила от крапивницы, но как снотворное действуют тоже, за десять минут вырубают — а наутро просыпается с тяжёлой головой и мучительной ломотой во всем теле. Но и это всего лишь временное неудобство, и Лебедев с ним худо-бедно справляется. — Домой, товарищ подполковник? — Ну, а куда ж ещё, — невесело усмехается он, закрывая за собой дверь в кабину служебного внедорожника. Из далекого прошлого вдруг появляется двое знакомых: с одним в середине восьмидесятых служили под Витебском, с другим тепло соседствовали в военном городке у польско-литовской границы, дружили семьями. И всех жизнь как-то в итоге не обласкала, оставила на пятом десятке лет бобылями — но всем есть, кого вспомнить. И они вспоминают иногда, собираясь по выходным на квартирах, пьют немного, важно рассуждают о ерунде, и даже смеяться наконец-то получается, на что Лебедев совсем уже перестал рассчитывать. Наверное, так оно и приходит: острое и холодное, как лезвие ножа, осознание, что ничего уже не исправишь, но да, надо двигаться дальше. Зачем только, для чего, если всё созданное, увиденное, запечатлённое однажды умрёт вместе с тобой — непонятно. Дома Лебедева поджидает сюрприз. Приятный или нет, он решить сходу не может. Сперва из зала, стуча когтями по ламинату, чёрным вихрем вылетает Чарра. Ластится, скулит, крутит хвостом, встаёт на задние лапы, упираясь передними в грудь, лижет чуть шершавым языком лицо и ладони. Соскучилась. И столько шума от нее сразу: лая, визга, цокота, пыхтения — квартира мигом перестаёт напоминать мавзолей, заполняется без остатка дыханием этой порывистой, беспорядочной жизни. Поставив на пол рюкзак, Лебедев опускается на корточки и обнимает Чарру за шею, приветствует как потерянного и вновь обретённого друга, треплет густую чёрную шерсть на холке и впервые испытывает к Любови Васильевне чистую, искреннюю благодарность. Он ведь не просил об этом. По большому счету, Лебедев тёщу вообще никогда и ни о чем не просил, а ее собственные инициативы в девяти из десяти случаев приносят почти столько же вреда, сколько и пользы. Но, может быть, он и впрямь мало что понимает в мотивах и поступках. Когда шестилетняя Юлька с крупным лобастым щенком на руках вот так же шумно и радостно выбежала встречать его у двери, Лебедев рассердился не на шутку: придумали за его спиной проблему для всей семьи — кто выгуливать будет, вычёсывать, кормить, на прививки носить в ветклинику да следить, чтоб мебель и обувь не грызла. Юлька под суровым взглядом сразу сникла, с женой вечером разругались в пух и прах, до криков и жалоб по межгороду. Это теперь Лебедев душу готов продать за семейные хлопоты, только вот беда — не берёт никто. Видать, товар с дефектом. Любовь Васильевна появляется из кухни, на ходу вытирая руки о передник, опирается плечом о дверной косяк. Лебедев, по-прежнему сидя на корточках, смотрит на неё снизу вверх, лихорадочно подбирая слова. Не так-то ведь это просто: возить крупную собаку поездом туда-сюда за полторы тысячи километров — для всех непросто, для собаки в том числе. Но, господи, как же он рад сейчас, что женщины в их семье за простотой не гонятся, разом вспоминает эту черту в покойной супруге и в Юльке, и думает: вот, наверное, поэтому когда-то женился. На авантюризме и восторженном безрассудстве, на внутреннем чувстве светлого и правильного, ради которого стоит терпеть и жертвовать. Искал её, единственную, среди тысяч людей, а, встретив, предложил брак через два месяца, потому что сам со своей холодной логикой и рассудительностью никогда не мог так. За спиной Любови Васильевны трещит масло на сковородке, гудит, закипая, чайник. Пахнет жареным творогом и ванильной сдобой. — Ты давай переодевайся и садись ужинать. Сырники готовы, шарлотке пять минут выпекаться осталось. А после уже поговорим. Её ухоженное, гладкое и малоподвижное лицо совершенно ничего не выражает, но ответный взгляд тяжёлый и тревожный. От смутного предчувствия у Лебедева начинает тоскливо ныть под ложечкой, но усилием воли он давит в зародыше мрачные мысли и молча повинуется. Меняет форму на старую футболку с портретом Гагарина — тёщин же подарок — и спортивные штаны и идет воздавать должное сырникам. При всех своих многочисленных чудачествах готовит Любовь Васильевна отменно, жаль только аппетит намёками успевает испортить. — Ты же занят вечно, всё никак со своими солдатиками не наиграешься, — начинает она, вопреки собственным словам не дотерпев до конца трапезы. — Вот и не стала звонить. У Чарры нашей диабет обнаружился. С месяц назад начала воду пить почти постоянно, литрами. Потом похудела резко. Сейчас уже немного окрепла опять, а то ведь была совсем кожа да кости. И запах от нее пошёл, как от сушёных яблок, глаза загноились. Лебедев отставляет в сторону кружку с чаем, сцепляет пальцы в замок на столешнице, слушает, не перебивая, хотя общий смысл ему уже ясен. И хочется вдарить посильнее кулаком прямо по тарелке, чтоб разбилась, чтобы в руке вспыхнуло болью до онемения и осколки впились в ладонь. — У меня знакомый есть — профессор в ветинституте, возрастной уже, опытный, так я его пригласила, когда задние лапы вдруг ослабли. Он только посмотрел, даже без анализов, и сразу сказал: диабет. Мне и в голову, знаешь, не приходило, что у них всё как у людей бывает — и диабет, и гипертония, и инфаркты. Инсулин нужно дважды в день колоть в холку. И правда, как выяснилось: уже через день ожила, к миске потянулась, начала опять по дому бегать. Только, понимаешь… Лебедев понимает. Он теперь вообще всё понимает: и причину внезапного приезда, и многозначительные взгляды, и собственные дурные предчувствия, и, кажется, самую суть вещей. Не возьмет лишь в толк, за что опять ему, за какие такие зверские прегрешения? — В общем, знакомый мой ещё в тот день предложил усыпить. Понимаешь, как ни лечи, всё равно проявления будут. Поначалу не очень выраженные, но со временем хуже и хуже. Замучается наша Чарра, тут ведь все сосуды и нервы страдают. — И вы теперь хотите, чтоб я за вас это решение принял. Любовь Васильевна поджимает губы. — Хочу напомнить, что вообще-то ты хозяин. А я к себе просто взяла на передержку по доброте душевной, пока ты по своим командировкам да учениям мечешься. Решила бы сама, потом бы голову с меня снял, опять кричал бы, что как это без тебя, без твоего высочайшего одобрения Любовь Васильевна всё придумала. Никогда Лебедев так не кричал, а уж теперь не стал бы тем более. Но он понимает. За это его ценят на службе, уважают вышестоящие чины, посылают в самое пекло и, одновременно, берегут по-своему, как полезный инструмент. Потому что вот он: подполковник Валентин Юрьевич Лебедев — гранитная статуя Командора, робот-вершитель, принимающий самые тяжёлые решения, отдающий самые безжалостные и необходимые приказы, без сомнений и колебаний. И живущий потом с этим, чтобы у всех вокруг было кого ненавидеть и обвинять. Очередное «самое тяжёлое решение» глядит на него с обожанием преданными и умными влажными глазами. Ведь можно же взять отсрочку на целых два месяца, мысленно рассуждает Лебедев, выводя следующим утром Чарру на широкий пустырь во дворе, давно облюбованный местными собачниками. Пока он в городе, будет и гулять с ней, и кормить, и уколы делать. Два месяца жить сегодняшним днем, ни о чем не беспокоясь. Некоторые годами так существуют и именно в этом находят счастье. А потом у Лебедева просто выбора не останется, его и сейчас-то особо нет — «отложить» не значит «избежать» — и тогда уже он соберется, найдёт силы, откроет почти опустевшие за последние годы внутренние резервы. Мучительно хочется позволить себе маленькую поблажку. Пусть малодушно, глупо, трусливо, да хоть бы даже и недостойно офицера — чихать Лебедев хотел на все определения, он так чертовски устал быть несгибаемым. Вот только знает уже, что потом легче не будет, совсем наоборот. — Здравия желаю, товарищ подполковник! — доносится от шлагбаума у арки. Помахав Лебедеву истрепанной тетрадкой, Артём перескакивает ограду из бетонных блоков и бодрой, пружинистой походкой идет к нему через пустырь. Чарра немедленно отвлекается от изучения выброшенного кем-то одинокого ботинка, заинтересованно натягивает поводок. Артём, остановившись в трех шагах, без раздумий берет тетрадку в зубы, подносит к любопытному черному носу раскрытые ладони в жесте полнейшей искренности и доверия, позволяет обнюхать себя со всех сторон. — В школу идешь? — Так точно. Мне через ваш двор удобно, Валентин Юрьевич, я уже говорил. Что тут странного? Он действительно объяснял это неделю назад, когда Лебедев, в привычное время, без четверти семь, спустившись к служебной машине, столкнулся с ним у подъезда. Во вторник чудесное совпадение повторилось, как и в среду, четверг и пятницу. И вот сегодня — Лебедев сверяется с наручными часами: шесть ровно — Артём уже снова тут, невесть чем воодушевленный, сияющий, с пунцовыми ушами и румянцем во всю щёку. Наверное, к любимой девочке ходит, какой-нибудь симпатичной однокласснице. Дежурит с утра под окнами, потом провожает до школы. Ерунда это, что современным подросткам ничего не надо, юность — она требует влюбляться и совершать прекрасные глупости. Так испокон веков было и будет. — Ваша? — уже ласково почесывая Чарру под челюстью, интересуется Артём. — Теперь моя, — уклончиво сообщает Лебедев. — А ты не рано в школу-то? У вас занятия, наверное, в восемь начинаются, как у всех. — Идти далеко. — Ну-ну. — А как зовут? Тонкие бледные пальцы с обломанными ногтями то гладят широкую темно-каштановую переносицу, то ерошат шерсть за ушами. Чарре новое знакомство безумно нравится. Она вертит хвостом, припадая на передние лапы, норовит лизнуть Артёма в лицо. — Вы с ней теперь каждое утро гулять будете? Слова застревают в горле металлической крошкой, когда Лебедев произносит: — Нет. Наверное, сегодня первый и последний раз. И, видимо, что-то в его голосе настораживает Артёма. В очередной раз увернувшись от острой собачьей морды, он задерживает руки на лохматой чёрной спине, цепляет ногтями ошейник и смотрит на Лебедева очень серьёзно и вопросительно. Под таким взглядом нельзя не ответить, и солгать нельзя, ни к чему хорошему это потом не приводит. Лебедев вот солгал однажды — хотел как лучше. Уберечь хотел, оградить, чтоб как можно дольше не умирала надежда, чтоб не пришлось Юльке своими глазами видеть агонию самого родного в целом мире человека. Кто теперь скажет, как было бы лучше? Факт, что Юлька его за те месяцы так до конца и не простила. — То есть, вот как это у вас просто, — медленно произносит Артём, когда десять минут спустя они сидят на скамейке, под веткой цветущей вишни. — Просто? Лебедев почти уверен, что ослышался. — Да. Ну и что ж теперь, если диабет? Сколько людей с ним живут. На таблетках, на уколах, но живут, семьи даже заводят. У меня вот друг есть, Женька, так у него старшая сестра — диабетик чуть ли не с рождения, в прошлом году замуж вышла. А, если по-вашему, её усыпить надо было, как только диагноз поставили. — Это разные вещи, Артём. Люди и животные. — Почему? Потому что люди могут выбирать, бороться им или нет, а за животных все решают люди? Сердится, плотно сжимает губы и раздувает ноздри, и Лебедев под таким напором не может выбрать ответный аргумент. По-хорошему, осадить бы, напомнить об уважении к старшим или указать, что лезет не в свое дело. Вот только Артём, пусть с чисто юношеским непринятием оттенков и полутонов, напоминает ему о чудовищно взрослых вещах. — Вы так уж, Валентин Юрьевич, и скажите, если не мне, то хоть себе самому: вам лечить, заботиться о Чарре неудобно. Вы же честный человек, я вас за это очень уважаю. Так не врите, с непривычки всё равно плохо получается. Усыпить — проще. Легкий выход, надо только оправдание себе найти самое благородное. Лебедев резко поднимается с места и, дернув Чарру за поводок, идет прочь. Он, в отличие от Артёма, не злится, нет, злости как раз таки в нём ни капли. Просто чувствует: вот именно сейчас нужно уйти, иначе произойдёт что-то совсем ужасное. Он ударит Артёма, который каждым словом будто вгоняет раскалённый гвоздь в уже растерзанную душу, или начнет кричать, бессмысленно и отчаянно, как не подобает мужчине, или его вывернет на асфальт, или он разломает скамейку, просто чтобы выплеснуть всё накопившееся внутри. Артём, разумеется, подрывается следом, смущённый и напуганный, разом утративший свой гневный запал и желание спорить. — Подождите! Ну, стойте, я не то хотел сказать!.. Лебедев, не замедляя шаг, продолжает идти вперед. Куда — неважно, главное просто идти, превратить душевную бурю в энергию движения. Артём обгоняет, упирается ладонями в плечи, останавливая, дышит заполошно. — Нет, пожалуйста, послушайте! Валентин Юрьевич, я не то хотел сказать. Я хотел… Я помощь хотел предложить. Ну, ухаживать за Чаррой, когда вы уезжать будете. У вас же работа, я понимаю, я это всё понимаю, честное слово. Вы же… послушайте, я же вижу, вы сами этого не хотите — усыплять её. — Не хочу, — хриплым и страшным, каким-то совершенно чужим голосом отзывается Лебедев. — Ну вот. А я помочь могу. Правда, вам это совсем ничего не будет стоить. И мне тоже. В смысле, мне приятно будет. Я все равно вам, вроде как, должен, вы же мне жизнь спасли. — Ничего ты мне не должен. Теперь уже два «самых тяжёлых решения» ждут его неумолимого вердикта. Слишком много для подполковника Лебедева, у каждого, в конце концов, есть свой предел прочности. В понедельник у Артёма появляется дубликат ключей от квартиры-мавзолея. Случайные встречи переходят в запланированные.