Под созвездием Орла

У Чарры заметно мутнеют оба хрусталика, глаза в сумерках теперь горят как у кошки, неправильно преломляют свет. Вопрос времени, когда совсем ослепнет — и сделать ничего нельзя. Могли бы прооперировать, но сахара последние полгода держатся высокие, сердечный выброс не очень хороший, да и возраст солидный. Лебедева сразу предупреждают насчет рисков. Очередной выезд в ветклинику приходится совершать вместе с тёщей. Любовь Васильевна гостит в Москве уже неделю и обратный билет брать не торопится. Лебедев даже намекает однажды, едва удержав себя в рамках приличий: неужели решила в столицу совсем перебраться? А раз нет, дома, наверное, ждут какие-нибудь срочные, неотложные дела, можно бы и не тратить время на опального зятя. Любовь Васильевна смотрит в ответ испытующе, поджав густо накрашенные губы, как смотрела давно, в прошлой жизни, покойная жена. Она почему-то всегда знала, когда Лебедев недоговаривал, видела самую его душу сквозь любые маски, и при том позволяла хранить тайны, не боролась с недомолвками, а молча принимала их — просто переставала спрашивать. Любовь Васильевна не перестает. — Хорошо, что ты тогда руки не опустил, — негромко говорит она, пока ждут в коридоре своей очереди. — Просто поразительно. Чарра смирно сидит на полу рядом, не скулит и не нервничает. Не то что персиковый шпиц, которого записали сразу следом: маленький и такой подвижный, и боится всего вокруг, вертится на руках у хозяйки и взлаивает периодически, тонко и пронзительно. Что именно так изумило Любовь Васильевну, Лебедев уточнять не собирается, поясняет сама: — Ты же для дома, для семьи никогда и ничего не мог нормально решить. Или рубил с плеча, или, наоборот, чуда ждал до последнего. Или вовсе не было тебя, на другом конце страны солдатиков муштровал, пока здесь черт знает что творилось. А чтобы вот так, сознательно и по плану, с чувством, с толком, с расстановкой — думала, не умеешь. К счастью, в этот самый момент открывается дверь приемного кабинета, и их, наконец, приглашают внутрь. — Рядом с тобой есть женщина, сразу видно, — всё время осмотра Чарры Любовь Васильевна явно тратит на размышления и выводы, и Лебедев едва не выворачивает руль, когда она делится ими по пути домой. — Можешь и дальше ничего не рассказывать, это совершенно не моё дело. — Верно. Не ваше. Артём добровольно перебирается к Русу на пару дней, потом к Питону, потом обратно к Русу — так и кочует всю неделю. Отшучивается: мол, зачем я буду вашу старушку смущать, ещё скажу или сделаю что-нибудь не то, она разнервничается, распереживается, вдруг сердце прихватит. Ухмыляется и глаза отводит. Потом складывает сменные вещи в старенький рюкзак, и уходит, и Лебедев ему не мешает. С характером Любови Васильевны Артём не знаком совершенно, никогда с ней не встречался: применительно к сердцу, Лебедев даже и не уверен, на кого ставить — пожалуй, первым прихватит у него самого. Но дело, по правде говоря, вообще не в этом. Происходящее между ними нельзя показывать другим, даже самым близким. Особенно самым близким. Ещё, кажется, Артём не понимает, насколько безразлично Лебедеву мнение тёщи (бывшей тещи, если вещи своими именами называть), взаправду боится её неодобрения и уверен, что всё как-то изменится, рухнет в одночасье от её оценки. Наверное, стоило бы объяснить, что ничего подобного не будет в любом случае. Но Лебедев не объясняет. И потому они не видятся эту неделю. Артём забрасывает смсками, наверное, каждую свободную секунду что-то пишет, потом вовсе убеждает Лебедева установить какой-то мессенджер, и к текстовым сообщениям добавляются фото, голосовые и даже короткие видеоролики. Ничего провокационного, как ни странно, память быстро забивается чертановскими пейзажами и групповыми портретами в лекционных аудиториях и на фоне разобранных автомобилей. Артём просто делится своей жизнью, во всех её мелочах и подробностях, и спрашивает о том же — о пустяках. Отвечая, Лебедев чувствует себя неандертальцем, безнадежным эволюционным тупиком, который вовремя не вымер по одной только прихоти судьбы. Он не умеет так: легко и непринужденно, ни о чём, на каждое его сообщение приходится по двадцать от Артёма. Слишком долго собирает слова в предложения, и всё пытается выразить что-то, глубокое, важное, о чём и вслух никогда не мог нормально говорить. «Я даже к сигаретам твоим привык, оказывается. Утром форточку на кухне открываю, чтоб проветрить, и пепел в цветочном горшке ищу. Кружек грязных на столе не хватает и вещей скомканных в шкафу. У Руслана хоть не устраивай такого, его родители вряд ли оценят». Артём шлет смеющиеся, ехидные рожицы, маленьких фиолетовых чертенят с рогами, а Лебедев думает про самого себя: сдурел окончательно на старости лет, помешался до сентиментальностей. А потом его зажимают в подъезде пятничным вечером, прямо в тамбуре у домофона. Целуют холодными губами, тянут на себя, и барсетка с важными документами выпадает из рук, и Лебедев чуть не забывает про неё потом. Артём, потянувшись назад, щелкает выключателем, гасит лампочку над дверями лифта и признается на выдохе: — Я соскучился. Вот так просто и без усилий, и, одновременно, так искренне и проникновенно. И Лебедеву словно бы тоже двадцать лет, никакого ума и сдержанности, гладит его по спине, удерживая на всякий случай дверь подъезда, чтоб нельзя было открыть снаружи, и чутко слушает чужие шаги на лестнице. В понедельник Любовь Васильевна встречает его со службы в прихожей, и смотрит как на незнакомца, холодным и внимательным взглядом. — Ты телефон дома оставил. — Спешил утром, — коротко и сухо отзывается Лебедев. — Служебный, тем не менее, был при мне, всегда доступен, и номер вы знаете. Случилось что-то? — Ничего. Снова ты меня, Валентин, удивляешь. С роду бы не подумала, что мальчиками интересуешься. Кто угодно, но только не ты. Век живи, как говорится… Внутри царапает, пробуждаясь, ярость, старательно подавляемая днями напролет: ну отчего же непременно надо влезть, куда не просят? Ведь и впрямь совершенно не её дело, сама признала, и пусть попробует только осудить, заговорить с ним о временах и нравах. Разве Лебедев себе позволил хоть раз к чьей-нибудь личной переписке приобщиться? Разве это вообще достойный взрослого человека поступок — сунуть нос вот так бесцеремонно в чужую душу и чужую постель? — Много прочесть успели? — Я надеюсь, он хоть совершеннолетний, — полувопросительно произносит Любовь Васильевна, и Лебедеву совсем не нравится сомнение в её голосе. — По фотографиям так и не поняла. И что всё сразу было по согласию, надеюсь тоже. Иначе, видит бог, Валентин… — Этого только не надо. Совершеннолетний, через неделю двадцать один исполнится. — Один из солдатиков твоих, что ли? — Идите к чёрту, — аккуратно снимая обувь у полки, просит Лебедев. Выслушивать теперь нотации от народного учителя Советского Союза нет никакого настроения. Под его взглядом Любовь Васильевна отступает от арки в гостиную, но упрямо следует по пятам и обиженно замолкать не собирается. — А я ведь его видела много раз. На детской площадке сидит — каждый вечер почти, и на окна наши смотрит. Этого Лебедев не знал, но верит безоговорочно. Пневмонию, чуть его в юности не сгубившую, Артём так и подхватил: караулил Лебедева во дворе до посинения, чуть из школы не вылетел за прогулы и болел постоянно. Но, по его собственным словам, никак иначе не мог: ноги сами несли, и голова совсем не работала. — За дверь выставил, чтобы я ни о чём не догадалась? Обернувшись, Лебедев расправляет плечи, почти против воли вытягивается как на плацу, по струнке, чеканит сквозь зубы: — Я оправдываться перед вами не собираюсь. — Дурак ты. Кто ж с тебя требует? Мальчик так мальчик, и незачем было спектакли устраивать, — пренебрежительно дернув верхней губой, бросает Любовь Васильевна. — Пойми уже наконец: мы с тобой в одной лодке, и врагами нам быть незачем. У меня не осталось-то в этой жизни ничего, кроме тебя и учеников, которых по английскому на дому подтягиваю. Сыном не назову, но и грызть до самой смерти не собираюсь. Кто меня ещё похоронит, если не ты? Впервые, может быть, за всё время Лебедев молчит не от желания поскорей прекратить беседу — ему настолько знакомо, близко, понятно каждое слово, что и добавить нечего. — Думаешь, осуждаю? За то, что к чужому теплу тянешься? Вдвойне дурак, сил моих нет, какой идиот беспросветный, — и после паузы, будто смягчившись, добавляет негромко: — Траур ты и по моей, и по своей дочери выдержал сполна. Большего не потребую. — Телефон мой впредь не берите. — А ты пароль нормальный поставь уже. Тоже мне полковник, гордость российской армии. Вот так прикинешь, и страшно становится за нашу информационную безопасность. Хорошо бы ее люди поумнее тебя обеспечивали. Уезжает Любовь Васильевна через два дня, но не домой в Краснодар, а в Питер прямым поездом — давняя подруга зазвала в гости. Обещает в июне вернуться назад. — Рус думает, я с какой-то замужней тёткой встречаюсь, — весело сверкая глазами, рассказывает Артём, пока Лебедев готовит нехитрый ужин на двоих из упаковки замороженных котлет и картошки. — Нафантазировал на целый роман. Что она сильно старше, что муж у нее прямо зверь, и она от него не уходит из-за денег. Представляете? Я же вообще ничего им не говорю, ни Русу, ни Питону, ни Женьке. Просто не возражаю, даже когда совсем фигню несут. Мы же чуть ли не с рождения друг друга знаем, только с Женькой уже в школе познакомились, и они... ну, беспокоятся за меня, наверное. Мне так кажется. Но Рус ведь почти правильно всё угадал. — В каком смысле? — Кроме пола. А женаты вы на работе, с этим я уже смирился. Лебедев смотрит на него через стол, качает головой с напускным неодобрением. «Каждый должен кого-нибудь любить. В крайнем случае, самого себя, но мало тех, кому только этого достаточно, — вспоминает Лебедев слова тещи, сказанные уже на перроне. — Вот мы и ищем, пока живы, кто бы от нас эту любовь нерастраченную принял. Иногда не находим и отдаем совсем первому встречному. Живем-то, по сути, только до тех пор, пока ещё способны отдавать». Чарра, растянувшаяся в проходе между столом и холодильником, тяжело вздыхает, вяло и неритмично стучит хвостом и укладывает голову на лапы. И взгляд её, белёсый, полуслепой, полон любви самой чистой и беззаветной, вытесняющей из простых собачьих мыслей малейшие намеки на болезнь и умирание. Артём, наклонившись, чешет её за ухом. В одном Любовь Васильевна оказалась целиком права: пока Лебедев ещё может что-то отдать им обоим, жизнь продолжается.