Под созвездием Орла

Отпуск приходится аккурат на середину курортного сезона, и, к немалому удивлению сослуживцев, заявление о переносе Лебедев так и не пишет. Впервые со смерти жены, кажется. — На юга махнешь? — прямо интересуется главком, на правах старого приятеля легонько хлопая по плечу. — Это правильно. Или за границу куда-нибудь? Я пару лет назад в Черногорию своих вывозил, очень понравилось. Море чистое, зелень везде, воздух, говорят, целебный. Народу, разве что, в это время будет многовато. — Да мне и в Москве неплохо, — сдержанно отзывается Лебедев и тут же, просто чтобы закрыть тему, добавляет: — Может, к тёще соберусь в Краснодар. Тоже, вроде бы, старая наша здравница. Главком кривится, качает головой, но не спорит. Ехать куда-то совершенно не хочется, пусть не в закрытый военный городок на Урале, а к тёплому морю — всё равно. Вот она, сила ассоциаций: любое путешествие в сознании Лебедева прочно связано со службой, и потому он совершенно уверен, что по-настоящему отдохнуть, отвлечься где-то кроме собственной квартиры и дачи не сможет. Впервые за много лет сама мысль об отдыхе не вызывает у него отвращения, а выглядит почти притягательной. И дом снова не тюрьма, а крепость, и даже тянет туда теперь из командировок — назад, к знакомым стенам. Никаких определённых планов он не строит, напрашиваться в гости к Любови Васильевне морально не готов, не в этом тысячелетии, и взаправду не видит ничего ужасного в тихом, почти семейном уюте, вечерах у маленького пруда за автострадой и редких выездах на природу. Ещё, по-хорошему, обои в прихожей надо бы переклеить, стояк под раковиной на кухне поменять, плинтусы подновить кое-где, устроить всем занавескам большую стирку, отогнать джип на СТО — ни разу за год не добрался. Одним словом, дел по хозяйству невпроворот. И, конечно, посмотреть с Артёмом ту немецкую красную «пятерку», на приобретение которой он всерьез нацелился. Первая собственная машина — в некотором смысле новая, чистая страница в жизни. И начаться ей должно правильно, не с какого-нибудь подвоха. В эту подержанную БМВ Артём уже влюблён так сильно, что даже в постели иногда вспоминает. Копил четыре года без малого, во всем себе отказывая, отцовскую квартиру начал сдавать, но собрал нужную сумму — сам. — Мне бы в городе ещё попрактиковаться, — упрашивает на ночь глядя сонным шепотом, обнимая со спины и устраивая подбородок на плече. — Поедете со мной завтра вечером? — Нет. — Почему? — Тёмное время суток, водишь ты пока неуверенно, зато рисоваться уже пытаешься. Да вдобавок, вечно тебя несёт в какие-то дворы-переулки, нет бы по трассе… — Ну хорошо, тогда просто ключи дайте. Один покатаюсь. — Тем более нет. Но потом, конечно, уступает. И ключи от джипа дает, и сам садится рядом. Потому что ну как этого лихача одного отпустишь? В конце июня Артём сдает последний экзамен и выходит на летнюю практику. С утра до обеда вместе с одногруппниками строит план местности на Калужской, и сразу, в первый же день, умудряется сжечь плечи до красноты на солнце — футболкой закрывает голову вместо косынки, пока, с нивелиром наперевес, бегает от точки до точки. Шипит вечером, как рассерженный гусь, осматривая себя в зеркале. — В душ иди, — пряча невольную улыбку, велит Лебедев. — В холодильнике сметана есть, намажешься потом — полегчает. — Намажьте. Пожалуйста. — Что? — Я не смогу сам, — поясняет Артём, одновременно жалобно и как-то игриво; потягивается, прогнувшись в пояснице, и стонет уже без малейшего притворства. — Блин, я даже просто руку сейчас поднять не могу. Всё болит… Чем это кончится, Лебедев прекрасно понимает. Ждёт, пока в ванной затихнет шум воды и еще минут десять сверху, и, захватив вскрытую упаковку нежирной холодной сметаны, идёт поддаваться на нехитрую уловку. Артём, красный уже с ног до головы, распаренный и расслабленный, в полосатом махровом полотенце на бедрах, замер перед раковиной, на бирюзовых керамических плитках оседает густой пар, и на зеркальной дверце шкафчика опять разводы от ладони, хотя Лебедев сотню раз уже просил так не делать. — И нос тоже, и щеки, — вслух подмечает он, приблизившись вплотную. — Потом облезет ещё. Вот угораздило-то. Несильно тянет Артёма за отросшие волосы на затылке, вынуждая запрокинуть голову. Поставив сметану на край раковины, аккуратно касается его лба, подбородка, переносицы, оглаживает скулы, и кожа под пальцами влажная и горячая, и Артём тяжело сглатывает, упирается руками в стену по обе стороны от шкафчика, закрывает глаза. — А вы поцелуйте, товарищ полковник. Сразу всё пройдет. — Да что ты. Скажи лучше, зачем тут баню сейчас устроил. Тепловой удар ведь заработаешь — по совокупности. Накрывает мокрый, пылающий как в лихорадке, лоб ладонью, мягко целует в висок. Артём это принимает за команду вжаться в Лебедева всем телом, притирается обожженными татуированными лопатками и устраивает затылок на плече, щекоча слипшимися волосами шею. Дышит часто и неритмично и смотрит сквозь полуприкрытые веки на самого себя, на них обоих в мутном, с каплями конденсата по краям, стекле. На несколько мгновений застывают так, Лебедев ловит его шалый, совершенно невменяемый взгляд в отражении, потом Артём, будто спохватившись, принимается судорожно разматывать узел на полотенце. Настаивать на обработке ожогов теперь бесполезно, равно как и предлагать дойти до кровати или дивана в зале. Артём устраивается на стиральной машине в углу, откинувшись на локти и широко разведя колени. Толкает ногой пустой пластмассовый бак для грязного белья. И никакого в нем нет стеснения, неуверенности, невинности — один спокойный немой вопрос: вот он я, весь ваш, согласны или нет? Лебедев аккуратно расстегивает манжеты на рукавах форменной рубашки, слегка прищурившись, наблюдает за ним от душевой кабины. — А говорил «всё болит». Артём ухмыляется, легкомысленно и солнечно, повернувшись чуть набок, принимается водить ладонью по собственной груди, прихватывая соски. По ребрам и впалому животу и вниз по бёдрам, призывая коснуться тоже. — Ну, мы же осторожно. Можно, если осторожно. Раздевшись, Лебедев, наконец, целует его, придерживая под коленями, глубоко и долго, постепенно растворяясь в ощущениях, отпуская все до единой мысли, чтобы не осталось вообще ничего. Артём пытается притянуть ближе, закинув руку на шею, отвечает с готовностью, с нерастраченным душевным пылом, и все его терпение и выдержка испаряются вот прямо тут же. Он срывается каждый раз, словно согласие Лебедева переключает в нём какой-то невидимый тумблер, теряет голову совершенно. И ничего уже ему не надо, ни нежности, ни осторожности, ни красивых прелюдий, становится весь одна безумная потребность. Что поделаешь: двадцать лет, и выдержка с терпением пока в большей степени напускные, а вот огонь внутри — настоящий. Лебедев не помнит, чтобы кто-то другой в прошлом так неистово хотел ему отдаться. Это возбуждает само по себе, будто искры от близкого костра летят на сухой хворост. — Выдохни, — шепчет он прямо в чужие раскрытые губы. — Выдохни, Тём, успокойся, не торопись. Не торопись. Простое сокращение от имени, которое Лебедев в другие моменты не использует, действует как условный сигнал, как буквенный код. Артём на мгновение замирает, широко распахнув глаза, а затем взаправду выдыхает полной грудью. Отвечает, с явным трудом подбирая слова: — Как прикажете, товарищ полковник. Прикажите… ещё прикажите что-нибудь, что хотите. Так заводит. — Помолчи чуть-чуть, очень тебя прошу. Секс в ванной у них случается не впервые, и потому здесь всё уже есть под рукой: и гель-лубрикант, и презервативы с тем же гелем — в зеркальном шкафчике. Войти можно сразу, главное — медленно и плавно, без резких рывков, обнявшись, покачиваться вместе, как на волнах, пока Артём окончательно не привыкнет. Лебедев подхватывает его под спину, ниже лопаток — кожа там почти не обожжена — целует снова, просто прижимаясь губами к губам. Стены вокруг тонкие, слышимость такая, что каждый чих разносится на весь дом, и в их интересах вести себя сейчас тихо, не посвящать соседей. Постепенно движения становятся более сильными и размашистыми, и Артём улыбается в поцелуй, и что-то ещё шепчет, но Лебедев разобрать не может. Они живут вместе уже почти год как любовники, и Артём по-прежнему обращается к нему на «вы» и по имени-отчеству. Даже если, к примеру, сидит верхом у Лебедева на коленях, потираясь бедрами, лезет рукой в штаны, даже когда Лебедев толкается в него и сразу после оргазма — всегда только «Валентин Юрьевич». И на просьбы начать уже ему «тыкать» без церемоний, раз так сложилось, только отмахивается: привычка, мол, ничего же в этом страшного. Лебедев не слишком настаивает: ему и впрямь, по большому счету, наплевать. Но в редкие моменты, когда Артём все-таки сбивается, полностью отпустив себя и потерявшись в ощущениях, что-то будто ёкает внутри. Это ведь не спектакль, не ложь, не фикция — пусть даже выстроенное на случайностях, допущениях и уступках, его чувство к Артёму теперь всеобъемлюще, одним словом и не назовешь. И отношения совсем настоящие, и так ли важно, с чего именно они начались. — Хорошо? — поддавшись неясному порыву, спрашивает Лебедев и вглядывается внимательно в глаза напротив, прозрачные, чистые, как то самое море, к которому ехать теперь нет смысла. — Хорошо тебе, Тём? Артём сперва беззвучно размыкает губы, потом кивает. Жмурится, запрокинув голову, и с силой сжимает коленями бока Лебедева, и дрожит всем телом от каждой ласки, и начинает тихо, очень тихо постанывать при каждом толчке, постепенно подходя к самому краю. Ничего подобного Лебедев не мог предвидеть: что к середине пятого десятка выстроит вдруг нехитрую бытовую романтику с мальчиком, младше его даже не вдвое. Но впервые за много лет он чувствует себя по-настоящему живым, способным любить и верить, заботиться о ком-то и смотреть в будущее, и совершенно точно никто другой в целом свете не смог бы сделать для него больше.