Возвращаться домой

2016 Август Денис спит, уткнувшись в сгиб локтя, но поворачивает голову, когда трогаешь его за плечо. Припухла щека, нижняя губа треснула. Он тихо, вяло стонет, когда касаешься. Не убираешь руку. Давишь рядом с ранкой. Кончик пальца проскальзывает в приоткрытый влажный рот. Сбрасываешь одеяло с постели. У Дениса красивое тело (стало). Тело из смутных фантазий: обобщенное, безликое, настойчивое желание – воплоти. Сейчас Денис, с долгими разговорами о революции и немецком рэпе, с уральским акцентом и щербинкой между зубами, стоит на тонкой грани, между этим сумрачным миром неназываемого – и повседневной прочной реальностью. Его грудная клетка вместо двери в Запределье. Ты прижимаешь к ней раскрытую ладонь. У Дениса на боку – отметина от зубов. У него синяки на предплечьях и натерты запястья. Содрана кожа на шее, ошейник был так себе. Ведешь губами по ссадине. Обхватываешь пальцами наполовину вставший член. Денис хмурится, не открывая глаз. Гуще, тяжелее становится его дыхание. Он почти жалобно бормочет во сне, отодвигаешь его колено и берешь у него в рот. Член так быстро твердеет. Двадцать три года, здоровый юный организм, стояк безотказный, как автомат Калашников. Денис приподнимает бедра. Задеваешь его зубами. Короткий, изумленный выдох. Согреваешь ладонью и поглаживает его мошонку: приятно напоминать ему, что он мужчина, прежде, чем ставить его на колени. В этом вся прелесть. Денис резко, методично выдыхает, чтобы взять себя в руки. Комкает подушку под головой. Вздрагивает, едва-едва, когда трогаешь его дырку. Ты сосешь активнее, давишь сильнее. Простая игра, для разогрева. - Мне больно будет. Севший голос, такой мягкий. Он не пытается ни оттолкнуть, ни отодвинуться. Послушный, хороший. Учится. Вытираешь рот, разрываешь ниточку слюну, протянувшуюся между вами. - Да. Проталкиваешь в него два пальцы, до середины. Денис упирается пятками в матрас, напрягаются ляжки. У него сильно, немного едко пахнет смазка. Ты трогаешь темную, ровную щетину у него в паху. И засовываешь в Дениса три пальца до основания. Он не вскрикивает. Это так – намек, условное обозначения крика. Звук затушен на старте. Скривился. Видишь его зубы: блестящие, влажные. Рвано, абы как имитируешь рукой фрикции. Денис зажмуривается. - Уже понял, зачем это? Он коротко качает головой. Под носом и на лбу выступила испарина. А зубы теперь сжаты, играют желваки. Ему, наверно, правда больно. Как-никак, марафон вчера длился больше трех часов. - Смотри на меня, когда мы разговариваем. Через силу, медленно поднимает ресницы. Глаза пустые, утомленные, и это задевает: лицемерие стопроцентное, стоит у него по-прежнему. - А как еще мы выясним, чего с тобой делать нельзя? Ложишься на него, жар чужого тела одуряет, рот горячий, когда целуешь, и Денис без разговоров раздвигает для тебя ноги, не требовательно, а покорно, с предусмотрительностью вышколенной прислуги. Целуетесь долго, мокро, возбужденно, ты отвлекся, от него не оторваться – - Или нет никакого нельзя? Или нет никакого нельзя? Денис придерживает тебя за пояс, когда гладишь его плечи и щеки, но сам не дает волю рукам – угадывает безошибочно, что сейчас не надо. Хочешь войти в него, даже делаешь первый толчок, но без смазки неприятно, надо лезть в тумбочку, в тумбочке пусто, смазка осталась в ванной, это еще суета, беготня – - Подрочи, хочу посмотреть. У Дениса тяжелый, совершенно бессмысленный взгляд, и когда он двигает кулаком, на виске напрягается жилка. Он садится на кровати, тупо глядя перед собой, блестящая, темная головка раз за разом показывается над его пальцами, и когда облизываешь ему подбородок, он не отодвигается, а когда давишь ему между лопаток, он тут же укладывается лицом в матрас, не прекращает работать рукой, пока на бьешь его по запястью. Ты все-таки идешь за смазкой, трахаешь его в два раунда: один чистым, второй – раскатав дорожку у него на спине, кончить долго не получается, и ты не прерываешься, пока его стоны не становятся прерывистыми и влажными, болезненными и просительными, эта боль – свежая, настоящая, несмолкающая, и ты вжимаешь его голову в матрас, прежде чем ускориться, но это все равно не помогает до конца отделаться от мысли, что этого не достаточно и уже достаточно не будет никогда. Сентябрь Денис опоздал на час, но злиться всерьез не получалось. Полбутылки красного и второй косяк, мир медленный, солнечный, добрый, время – жидкий мед, в висках прибой, в штанах стояк, теплый поток обрывочных смутных фантазий. Денис позвонил с «мероприятия». Он вообще единственный на твоей памяти называл ивенты «мероприятиями». Это было даже трогательно. Наркоманское хихиканье Гноя в трубке, «Не сейчас, Слав – да отъебись ты, добром прошу», гул голосов, шум, лязг, упавшая стойка, «Там блядь прибор был щас, да?», прибора не было, «Я приеду сразу, как освобожусь, прости еще раз, пожалуйста». Так невесомо и незаметно пронеслись минуты до звонка в дверь. И когда целовались в прихожей, ты прижимался к нему всем телом, а потом пригнул его голову к своему плечу: - Ты же с ним точно трахался? Так, разок? Мягкая мочка и битое ухо Дениса под твоими губами. Его растерянный взгляд. - Давай, все свои. - Нет. Его эрекция, его пальцы у тебя на бедрах, его потемневшие глаза и рваное дыхание. Как понял, о ком речь, если точно – нет? - Нет? - Нет. У него волосы отросли сильней и стали мягче под рукой, прятал заросшую стрижку под кепкой, когда стоял перед камерой. Ты хлопнул его по щеке, не сильно, на пробу. Он закрыл глаза, раздулись ноздри, не понравилось, но не отвернулся. Хлопнул по другой. И еще раз. Когда кусал ему губу, Денис крепче стиснул тебя, в любящих объятиях, и он мог бы при желании переломать тебе ребра: вот только нет, не мог бы. Сносило крышу. Мирон погладил его руки, крупные сочные «банки», подушечками пальцев влез под рукава футболки. - А по-моему, ты у него спишь, когда меня нет, у него же и просыпаешься. Нет? Только честно? Я не рассержусь. Сунул руки тебе в спортивки. Его умные быстрые пальцы. Ты тронул его за локоть, чтобы он ускорился. Запах орбита у него изо рта, сладкая мята на языке. Ты нажал ему на плечи, и он смотрел на тебя, не отрываясь, пока отсасывал, а когда ты вынул хуй у него изо рта, он немного закашлялся и сказал: - У меня… - Заткнись. - В смысле кто вообще может быть, когда есть ты? Это было не проверить, а значит это было вранье, и тебе, в сущности, было все равно, но оправдывался он забавно. Потом густые капли твоей спермы медленно, бесконечно стекали у него по щекам, и он не вытирал их, пока ты не принес полотенце, и когда щеки были вытерты, ты ударил его как следует, звонко, так, чтоб всерьез мотнулась голова, и бил, пока снова не вернулось желание, а потом вы дошли до спальни, и ты поиграл с ним в неваляшку вдоволь, раз за разом опрокидывая на матрас. Его тело, лишенное воли и злости, без сопротивления падало под твоей рукой. Ты скомандовал снять футболку и отхлестал его от души зарядочным проводом, зашли на второй раунд, и взяли бы третий, если бы ты не уснул. Он сделал кофе утром, хуево. Ты не встал, чтоб закрыть за ним дверь. Ноябрь Для начала, ты оплатил ему палату и лечение. Сто двадцать штук, между прочим (сто двадцать шесть), и впереди еще двести, так что если к тебе вообще могли быть претензии, они исчерпаны, обсуждать нечего. И какие претензии, во-вторых? Вы делали это вдвоем. Он был не против. Очень даже за, если на то пошло. И в конце концов, тебе это принесло никак не меньше пиздеца. Куда больше, если на чистоту. Нет, ты бы не начинал, конечно, в такой момент. Очень печально, он не здоров, на кроватке в больничке лежать напряжно, но вообще – тебя полиция допрашивала, и будет очень мило с его стороны, если он это как-нибудь разрулит. Ну, там. У тебя планы были. Как-то вот не очень бы хотелось стать невыездным внезапно. Не считая всего прочего. Рукотворное чудо, что пока в прессе тихо, Женя заебалась и не спит опять. И ок – ок, ты немного недооценил риски. Но он тоже как-то не особо брал в расчет, что тебе предъявят за попытку убийства. Что тебе объясняться придется. С Женей, с адвокатом, с Ильей заодно. А откуда синяки у него на руках, если ты его из ванны вытащил и пытался спасти? А ушиб на груди? Всем плевать, что ты принял скорую, кого это ебет. Это же такие мелочи. И плевать, что ты его откачивал. Ты теперь, видите ли, преступник. Абсурд по Кафке. Даже в отделение пришлось проехать, тебе ж заняться больше нечем совершенно. Денис спит, когда заходишь. Ну потрясающе. А так радели, так переживали, он чуть не погиб, бедняжка. Ему охрана не полагается, нет? Если его убить пытались? Он всего сутки, как из реанимации. Тебе позвонили с утра («Машенька, очень приятно, вот по этому номеру, ладно?»). Бледный очень. На лбу складка, отросла щетина. Тут же, конечно, теряешься. Он умеет это. На жалость разводит круче нищенки у метро. На жалость и муки совести: непонятно, за что и откуда. Ему больно, интересно? Ну этого еще не хватало. И как его будить теперь? У него рука холодная. Капельница. Запястье забинтовано. Ты ему руку вывихнул, что ли? А когда он лежал на полу у тебя, вода хлюпала, но у него изо рта не выходила совсем, и ты промочил мобильник, не гуглилась сначала первая помощь, «существуют два вида утопления», он сопротивлялся – если сопротивлялся, должно быть синее, и нужно удалить воду, но если не подает признаков жизни, не нужно, но если пульс есть – это признаки жизни, но вода не шла из легких… - Привет. Кашляет. Потом кашляет громче. Дешевый спектакль, от и до. Это если ты забыл, что он из-за тебя здесь, ненавязчиво надо напомнить. Охрип сильно. Скорую вызвал не ты в итоге, вызывала Женя. Ничего вообще не придумал, кроме как позвонить ей. А бригада потом вытащила его за руки в коридор и вела себя, как будто тебя там вообще не было. В твоей собственной квартире, между прочим. Порвали мокрую футболку. Полотенце, дефибриллятор. И как запихивали ему трубку в рот. - Как себя чувствуешь? Не раскисай. Ты не это пришел сказать. - Получше. - Я не очень представляю, как себя вести сейчас. Ну, знаешь. А с другой стороны – вы же люди все? Ну так-то, все-таки? Ты же не урод какой-нибудь. Не совсем чужие, опять же. Да и он должен бы оценить как-то. - Все нормально. - Ну, не то, чтобы... Когда он улыбается, хочется, чтобы не прекращал. И плевать даже на все дерьмо, в которые ты влетел с ним. Он едва-едва сжимает твои пальцы. - Представляешь, у меня показания брали. И, конечно, надо кашлять снова. Вот тут именно, ни позже, ни раньше. Отлично, бро. - Ну? - В о… щас. В общем, ничего серьезного. - Для тебя – нет. - А? Подожди, почему? Ну – да, в общем, да. Ну помусолили минут пятнадцать. Я не помню толком, что я врал там. Ну, типа, одетый в ванне, вот эта вся хуйня. Короче, я сказал, типа давление скакнуло, хотел холодной снять. Потерял сознание, упал в полную ванну еблом, ты меня доставал. Ушли явно с мыслью, что я наркоман ебаный, но во мне ж не было ничего, так что похуй бы. - Ну лучше б было – но да. - Лучше, да? Тяжелая работа мысли, его лицо – не в первый раз – вдруг кажется ужасно глупым. - Не суть. Он прикрывает глаза и послушно, предано наклоняет голову, чтоб коснуться щекой твой руки. И отчетливо вспоминаешь в этот момент, как он произнес – лежа под тобой, в твоей постели, пока ты держал его за горло и с оттяжкой, упрямо входил в его тело: - Убей меня. Это значило нечто совсем другое, не имеющее отношения к травмам, протоколам, ментам, больницам и заморочкам, и ты понимал, что ни за что не сможешь устоять. 2017 Февраль Ваджарская империя пала, и мусульмане сожгли ее дотла, хотя прежде она выдержала несчетно набегов, и жители верили в неприступность ее семи стен. Ты дожил до тридцати трех лет, ничего ни разу не слыша о Ваджарской империи. Названия города Хампи ты не слышал тоже. Великая империя пала, а ты помнишь только город обезьян Киплинга, написавшего о ее руинах. Еще смутно помнится кобра на золоте, мать-змея, последний ядовитый зуб в ее старческом – женском – рту, в советском мультике, и чувство страха с обидой: тебя не должны были пугать, остальной мультик – смешной. Пять часов утра. Приехал с девчонкой, она модель, и с приятелем, он московский тусовщик, режиссер по рекламе. По сути, случайные попутчики: но знают, что ты Оксимирон, и знают, главное, как к этому следует относиться. Ссорятся. Вяло и муторно, это у них вместо флирта, она не хочет снимать обувь, он хочет зайти в храм. Третий микстейп в хрустальном гробу, у всех на виду, ты ищешь, чем разбудить его, у тебя душеспасительная экспедиция. Ванька не поехал. Ты не особо расстроился, для Вани это не место, он – и вы, главное, когда вдвоем, - совсем про другое. Поют служители храма. Стучит барабан. С утра прохладно. Поодаль жгут костер и полощут водой из ведра посуду, это завтрак готовится. Речитатив монахов становится все громче и быстрее. - Хорошо читают. Денис улыбается, как будто украдкой. Такая реплика, перед величием древнейшей культуры, - чистое хулиганство, конечно. Движение его пальцев, среднего и указательного. Как будто четки через них перебрасывает, в ритм барабана. Хорошо читают, правда. Ты соглашаешься, в том же тоне: по секрету, как будто шепчешься с соседом по парте. - Качает. Улыбка становится шире, и на секунду Денис опускает голову, улыбку пряча. Привычка. Это самое драгоценное, пожалуй, что в нем есть: внешность-то средняя, харизма тоже не великая. Но его застенчивость очаровывает – счастливая застенчивость, он эти моменты смущения переживает, как щекотку, тут тебе и «хватит, пожалуйста», и смех, который никак не унять. Дениса здесь нет, конечно. Просто Чейни как раз – самая подходящая компания для этого места и этого утра, и ты ставишь его рядом с собой, как иногда на своей кухне под житейские думы сажаешь Диму времен десятого года, хотя Димы тоже больше нет с тобой, и проще вернуть покойника с того света. Еще вчера подумалось: вот сюда хорошо бы Дениса. Не важно даже, что ваш последний разговор в Киеве - когда ты выставлял его за дверь среди ночи и отдавал ему открытый рюкзак, а внутри увидел Мишину "Кофемолку" - был примерно в таком духе: - О, Идов. - Я начал, но мне чо-то не зашло, да. - Ну это потому, что у тебя вкуса нет и ты ВУЗ не закончил. - Неверно. Ты от него успел отдохнуть, ты бы даже оплатил ему счета, если б точно знал, что, когда позовешь, он ответит. Во-первых, Денис историк. Тебя утомляло немножко, когда он вставал на табуреточку, но тут бы ты его послушал. Он наверняка знает больше, чем обоссанные русские гиды, которые сюда водят группы. До тебя долетают обрывки их фраз. Во-вторых, заодно поеблись бы неплохо. И для него это путешествие чуть больше значило бы, чем для случайных попутчиков. Вообще – хоть что-то бы значило. По признательности, по искреннему, не раболепному уважению в его глазах ты даже скучаешь. Даже, пожалуй что, часто. Надо было брать Марка. Ничего, отложил бы дела, Марка портят дела. Всех портят дела, они все перестают отличать важное от вторичного. Хорошо бы кто-нибудь из них без напоминаний держал в голове, что никаких своих дел – без тебя – у них вообще бы не было, и не будет, если допляшутся. Стоп. Медленно льется холодный рассвет. Тысячи километров, шестнадцать тысяч долларов, двадцать расчищенных дней, - что, чтобы отсюда говниться на Марка? Искал немного равновесия. Немного понимания, что ли. Покоя и доброты. В процессе выяснил, что Индия – не буддистская страна, и с добротой тут очень так себе, дай бог, что Ганди – на всех купюрах, но речь не о том. Речь о том, что в запале сказал Ваньке почти два года назад: - А ты, прости, еще раз – кто в этой своей отдельной жизни? Чувачок, который Версус снимал? Хуево? Или который рядом со мной еблом торговал? Потому что я вовремя не нашел нормального артиста на бэки? Сколько прошло с тех пор, сколько тщетных усилий, вспышек раздражения, настойчивых вопросов – «ну ты же сказал, мы же в порядке?». Терся щекой в темноте о его плечо, и целовались, как раньше, как школьники, как будто ничего больше не было, ни у кого из вас, ни будильника, ни встреч на завтра, ни переплетенья интересов, ни рабочих планов, никакой вот этой «отдельной жизни» и навязчивой Ваниной идеи ей обзавестись, ни ссор – все забыты, все стерты. Но только нет. Нет. И если такую же трещину пустить по вам с Марком, что в итоге останется? Новые поиски, новые увлечения, свежие лица – это все обман. Запас близости конечен, никто об этом не предупреждал, но внутри свет не идет, как раньше, если просто сменить лампочку, незнакомцы рядом остаются незнакомцами, как бы мягко ни стелили, как бы ласково ни улыбались, - они ни на секунду не возвращают к себе, тому, которого немыслимым казалось потерять. Но потерял. Даже призрак Дениса, и тот с рассветом тает. Октябрь Штормило, уже чувствовал приближение тура. Подорвался среди ночи, никак не мог уснуть. Денис остался на ночь, трахались столько, что семь потов сошло, но не помогло. Ты ждал отката после Завоевания Америки, но как всегда надеялся, что пронесет, как всегда не был готов, даже привыкнув, что откаты неизбежны. Стоял в ванной, смотрел на свой бок, натер кожу, серьезно, о его бедро, на последнем заходе. Сидел на кухне, выпил, но алкоголь только взбодрил. В очередной раз заметил, как невыносимо долго тянется пустое, бесполезное время. Денис пришел, не зажигая свет. Его ладонь легла на голое плечо. - Работаешь? - Если бы. Сил не было ни огрызаться, ни держать лицо. Перед тобой лежал лист А4, ты обгрызенным карандашом выписывал на него по памяти остановки лондонского метро. - Диабетал? - Ксанакс. - Не хочешь феварин добавить? Меня на нем подбрасывало поменьше. Взялся за оконную ручку и подождал, пока ты подберешь ноги на стул, прежде чем открывать. Ты спросил его, ни к чему всерьез не собираясь прислушиваться: - Поможет, да? - Мне помогло. Но я бросил быстро. Врач что говорит? Врач не говорил, и ты тоже решил помолчать. Рисовал паука под King`s Cross. - А. А не хочешь тогда капельницу до тура? Чтоб наверняка? - Нет. Денис повертел в руках Ванину пачку, ты сказал: - Положи. Он прикурил из своей, но от Ваниной зажигалки. Ванины сигареты были не как любые другие, они были про Ваню, и нарушить цельность не поднималась рука. Скучал после прошлого тура по запаху. И мог в любой момент дорисовать, закрыв глаза, как он держит руку, как прикрывает пламя, как поворачивает голову, когда выдыхает. Взял у Дениса его "Кент"-четверку. Зажигалку забрал и переложил к себе, на край стола, подальше от него. - Страшно. - Что не то что-то сделают? Или что, иголки? - Эффект стремительный. - Ну, в этом и смысл, да. - А стремительный эффект вовремя не остановишь и потом не нивелируешь. Неуправляемый процесс. - Интересно так. - Что? - Я то же самое думал, только наоборот. Ну, про таблетки в смысле. Что процесс не управляемый: как раз потому, что эффект не видишь. Долго, пока не выплывет. Шрамы у него на лодыжках. - Больно было? - Потом. Когда заживало все. Ты подвинулся на стуле ближе к спинке, раздвинул ноги и показал ему взглядом, чтоб поставил стопу на освободившийся край. Он секунду собирался с духом, потом сделал, как ты хотел. Внутри разлилось спокойное удовлетворение, все снова было правильно, было, как должно. Ты провел ладонью по его ноге, от пятки до колена, чтобы на ощупь запомнить каждый шрам. Чтобы он – запомнил, и хранил на себе твое прикосновение. - Развлекаешься без меня? - Нет. Он прикрыл глаза. Потом признался: - Это то, что на спине. - Было, как со мной? - Нет. Он поставил ногу на пол и взял твое лицо в ладони. Его красивые руки были теплыми и ты хотел, чтобы он сжал тебя сильнее. Он смотрел на тебя с фанатичным, голодным обожанием. - Как с тобой было, когда кровь пустил. А потом он поцеловал тебя, и от его напора тебе стало не по себе, но в то же время так захватывающе было снова владеть безраздельно - его жизнью, которую он без сомнений и колебаний швырнул тебе, и ты чувствовал себя уникальным, всесильным. Бессмертным.