Возвращаться домой

На самом деле, людей, которых ты любишь, не существует. Людей, которых ты хочешь, ок, не любил его, это совсем фантастичное преувеличение. До сих пор помнишь эту картинку. Словофест-15. На нем футболка на три размера больше, лодыжки тощие, но не верится, что ему едва-едва – двадцать два. Ты не слушал толком, что он говорил. Его прямая спина. Вздернутый подбородок. Потом, когда совсем другой он вот так смотрел на совсем другого тебя, на баттле с Гноем, у тебя даже привстал. Проникновение образа в сознание мгновенно, как проникновение вируса в организм. Все, что будет дальше, просто следствие. Все, что ты слышишь, все, что ты видишь, подчинено образу и пропущено сквозь него – пока он с тобой. Потом, на грани выживания, твой воспаленный разум, нарывающий, выталкивает инородное тело, и ты снова свободен, до новой заразы, и ты снова пуст и неприкаян. Его баттл с Хайдом был в августе 2015. В октябре ты видел запись. У него была стрижка как у тебя, во времена Вагабунда. И как у тебя – даже в худой период – нелепо смотрелись мальчишески пухлые щеки. А посреди раунда он сцепился с Хайдом. Потом вокруг этой перепалки наделали мемасов и по ней панчил каждый первый, а в тот момент, в съемной хате на Гороховой, в вялом отупении между концертами, - ты сматывал видос три раза подряд и задерживал дыхание, глядя на него. Это чувство: как на качелях, мгновенный укол чистой радости. Тебя наполняло счастливое недоверие, когда ты думал о нем и все сильней ощущал, что наконец-то, после долгого периода немоты и пустоты, нашлось что-то, чем тебе хочется обладать, что-то, что превращает унылый круговорот твоих мыслей в карусель с музыкой. Вы сталкивались в Семнашке, раньше. Вы жали руки, ты говорил с ним и даже стрелял у него сигарету. Он внимательно слушал тебя, кивая, как под бит, под звуки твоего голоса. Он звал тебя на финал и ты даже ответил в твиттере. Но только тогда, на третьем репите их с Хайдом бычки, он по-настоящему для тебя начал существовать. Очаровывала его наглость и его осанка стойкого оловянного солдатика. Подкупала его смелость (другого слова ты не подобрал, хотя это было не точным). Ты поставил баттл на паузу и пошел на кухню, налить воды. Во рту пересохло. Выпил целый стакан. В ноябре вышел их гимн, ты снова смотрел на него и в этот стакан наливал водки. Водка пахнет мерзко и отдает мудацкой драмой. Ты стоял посреди кухни, за окном накрапывал дождь. И вот как в то время строился ход твоих мыслей: ты подумал о том, что, наверно, пора перестать впечатляться от ребят, бойко лезущих в драку, это надо перерастать. Потом подумал, что тебе тридцать лет. А потом – о том, что Дима тебя ненавидит. Сто раз обещал себе в этом не вязнуть, не начинать. Сто раз успел махнуть рукой. Если бы Дима позвонил в твою дверь, точно такой же, каким был пять, шесть лет тому назад, обнял бы твои колени и целовал твои пальцы по одному (Берлин, 2010, его теплый заросший подбородок и шершавые губы), ты бы не нашел в себе ничего, кроме смутной тоски и усталости. Но все равно думал, потеряно, с внезапной жалостью к себе: Дима тебя ненавидит. А как будто вчера ты писал в твиттер: Шокк один выебывается на пятерых немцев и зовет выйти-порешать. Это было круто, как в кино, и об этом надо было срочно рассказать всему миру. Жаль, никто из вас не справился с тем, что кино кончилось (и теперь Дима тебя ненавидит). Эта мысль – ощущение – было таким сильным, как будто открылась давно затянувшаяся, зарубцевавшаяся рана. И, конечно, ты сразу начал яростно защищаться, подсчитывать активы и успехи, хвататься за то, что можно было бы ему противопоставить, чем можно было бы доказать, что изъян крылся не в тебе, и с вашим разрывом ты только окреп, только преуспел. Но год был тяжелый и вместо успехов всплыли потери. Олег. Чувство, как будто он обчистил тебе карманы и шутки ради провел тебе хуем по губам, пока ты спал после пьянки, в доме, куда ты пустил его, за столом, за который позвал его, а теперь он строит невинные глазки и думает, что ему это с рук сойдет. Рома и постоянное чувство, что ты теряешь его. Растерянность и полное непонимание, как так выходит, раз за разом. Папа говорил давным-давно, глядя на тебя поверх очков: если третий по счету муж бьет по морде, дело, пожалуй, не в муже, дело все-таки в морде. А еще ты только-только притопил в ведре Джоннибоя, как на поверхность уже всплыл Гнойный. Это было время постоянных сомнений и плохих решений. Время внутреннего голода, который нечем было унять и который как будто не замечал никто из твоей настоящей семьи, твоих настоящих друзей. Когда ты похвалил его парт, он написал тебе в личку, многословно поблагодарил, и его неловкость заставляла верить в его искренность, и тебе так нужна была благодарность, любая, и ее так недоставало за реальную помощь и по реальным поводам, что ты растаял. Вокруг раскола Слова было столько нестыковок, умалчиваний и намеков, что он не уходил у тебя из головы. Ты играл в детектива, собирал детали и версии. По ходу тура в Краснодаре встретился с местной флейвой, Хайд казался помятым и постаревшим, ты тогда подумал – вы ровесники, не дай бог когда-нибудь с тобой будет так же. На вопросы он с вялой брезгливой улыбкой ответил: - Ну о чем тут говорить? Налил тебе еще, чтобы выиграть время, и выжал из себя: - У нас новый сезон, приезжай заценить летом. Интересные чуваки подались. И до конца вечера он на всякий случай не оказывался с тобой рядом, чтоб не продолжать разговор. Это подстегивало. В шесть утра на застекленном балконе ты писал сообщение с адресом, чтоб тебя прямо оттуда забрали в аэропорт, вылет был через два часа, PLC сворачивал косяк, весело и внимательно смотрел на тебя, а потом сказал: - Хорошо, что повидались. А то я видел ты там наших революционеров поддержал, уже все, типа, не знали, руку протянешь теперь? Это была одна из тех шуток, в которых доля шутки ничтожно мала, и ты максимально ровно ответил: - У Чейни хороший парт. - Примерно, как у Гнойного на ГраймХейте, да? Он улыбался, когда заботливо дал тебе прикурить, и ты кивнул вместо спасибо, а потом сообразил, как это смотрелось, и помотал головой на его слова. Он посмеялся. Ты возразил серьезно: - Он гораздо талантливей, по-моему, даже если еще сам не понял. А PLC помедлил и сказал – его ленивый, смазанный южный выговор резал уши. - Не, я ничо не говорю. Только этот талантливый мальчик тебе хуй сначала оближет, а потом откусит, так что я бы не рискнул подставлять. Трава хорошо шла, и ты спросил его прямо: - А был кто-то, кто рискнул? Ну, к слову уж. Байки, который ходят про него с Тохалем – это как? Правда? Полуправда? И он все еще улыбался тебе, как лучшему другу, когда ответил: - Ничо не слышал. Встретились c Денисом в марте. Он за полгода раскабанел и заплыл, ты тут же спрогнозировал, как он будет выглядеть в сорок. Пивной живот, сальная рожа. У него было мало фоток, а его выпуски ты смотрел, но в кадре он держался хорошо, и кадр не передавал масштаба бедствий. Ты в первую минуту вяло подумал: выходит, все-таки, спать не будете. Оказались в постели в тот же вечер. Он был польщен, выглядел немного виноватым, когда раздевался, и честно сказал: - Я плохо выгляжу сейчас, ты извини. К маю у него появились бицепсы, к июлю – талия. В сентябре ты уже с ним толком не разговаривал, но его тело вызывало у тебя животный, жадный восторг, и вы еблись, как кролики, тогда ты совсем быстро прогорел, но теперь по его безотказности ты скучаешь. Прилетаешь в воскресенье, в понедельник тянешь, приятно щекочет под сердцем: ты выставляешь тайминг, все будет (снова), как ты скажешь. Не хватало этого. Не передать словами, как. Дрыхнешь до упора, потом даже дрочишь на него спросонья. Ну не то, чтобы на него. Но Денис мелькает в потоке картинок, трижды, может. С ним неудобно, возбужденье, которое гуляет под кожей – все от него, тут без разговоров, но более ли менее полный набор твоих фантазий вы уже прогнали наяву, и вспоминать их не тянет, там стыло и пусто, а греет сердце с ним совсем не то, что поднимало хуй. Летнее утро. Редкий случай: его было не добудиться, хотя обычно он – если не вставал раньше – просыпался мгновенно, вместе с тобой. Тебя обнимала блаженная лень, ничего не хотелось, кроме него, и даже пытался встряхнуть его, говорил с ним в полный голос из сортира и всю дорогу назад в постель, но он был после ивента и лежал, как труп. Рисовал у него на спине, по перышку, орла римского легиона, с телефона, черным маркером, которым на доске записывал новые идеи и планы на день. Он почувствовал щекотку. Не открывая глаз, поерзал на животе: - Что там? Ну что такое? Улыбка в его голосе, сильно хриплом спросонья. Ты придержал его за спину, чтоб не мешал. Вошел в процесс, не остановился, когда он сказал: - Ну ладно, все, я встаю. Ну что мне? Солнце лилось ему на спину. Сдвинул одеяло с его голых бедер. Мимолетное чувство: как будто заново открывал его тело. Его бок под твоей ладонью. Ощущение новизны, находки, события. Драгоценность в твоих руках. Ни до, ни после ничем похожим он для тебя не был. Поцеловал его плечо. Тронул губами кожу, по линии маркера, чернила уже просохли. - Ты забиться не дозрел еще? Целовал его лопатки. Он повернул голову так, чтоб тебя видеть. И смущался, явно: от всего, что у вас происходило. Тоже редкость, бесценная: для него обычно секс был чем-то очень простым. До отвращения. Когда думал об этом – не долго – пришел к выводу, что поэтому так просто колодец вычерпался и твое желание стерлось в ноль. Не было второго дна. Не было ни игры, ни магии, ни разоблачения, ни осквернения даже. Он снимал футболку и шел к тебе. Потом поднимался с кровати. До сих пор коробит: разбил ему нос, кровь запачкала белую простынь, он вдыхал как будто со всхлипами – потому, что кровь не останавливалась. Это было уже после его сотряса, старались быть аккуратнее, ты не бил его почти – чтобы руками и в полную силу, это стало нельзя, хоть что-то стало нельзя, поэтому так здорово, так радостно было нарушить, преодолеть преграду. Драл его так, что он хромал потом, пару раз приложил кулаком по спине, без эстетства, звук от ударов был глухой, а сам Денис молчал, как покойник. Ты упал на него, когда кончил, сердце колотилось пиздец. Задрал свою майку, чтобы кожей к коже. Тебя проняло, наконец-то. Ваш запах, его жар, сбитое влажное дыхние, отзвук твоего оргазма. А потом он встал, надел трусы, вытер нос и спросил: - Завтракать будешь? Я яичницу пожарю. И кто так делает? Как вести себя на это? Ровно поэтому вот – только поэтому, из-за него конкретно, - оказались в дурацком положении, когда зимой в Киеве ты просто толкнул его в грудь и сказал, что невозможно, хватит. Это уже ни на что не похоже и, на самом деле, изначально зря все. - Думаешь, получается, нам ебаться вообще не стоило, да? - Нет, так вообще все бесполезно было бы. Но вот это не нужно уже, Денис. Назвал его по имени, получилось совсем, как с чужим. Собственно, другими не были. Собственно, что и требовалось. Но под орлом римского легиона, совсем другим утром, под правым крылом - над правой ягодицей (над правой ямочкой), ты подумал и оставил подпись: не автограф Окси, а свою, как на паспорт. Смотришь ленту в кровати, маленький парад фото в телефоне, чтобы удержать себя в моменте. Вот ты, вот Порчи, вот Санек, Эл-Эй, Сансет, Диз, Жека, вот новости в сети, обзоры на ютубе. Поток сообщений. Вотсап, телега, вайбер. Сто лет не открывал почту. Сдержанный комментарий от отца: мол, «что-то слышал». К двум понимаешь, что плывешь, вот-вот срубит по новой, не дело, нельзя проваливаться. Из сна обрывками – смутные образы, его яркие губы и мягкие брови, провокационно много цвета в картинке. Презрительная складка в уголках рта. Пишешь, что ты уже дома, и идешь в душ. А сквозь шум воды слышишь дверной звонок. Моешься дольше, чем мог бы, подождет под дверью. Вытираешься, оборачиваешься полотенцем. Внезапная тревожная вспышка: а что, если сейчас уйдет? Он, видите ли, обижаться умеет. Как выяснилось. Бережно себя нести стал, надо же. Пол скользкий под мокрыми стопами. Когда открываешь дверь, из подъезда тянет холодом. Дениса не видно. Не хочется признаваться себе, но накатывает разочарование. А потом он поднимается со ступенек – сидел внизу, в пролете, - и спешит к тебе, отряхивая джинсы. Так растерялся, что улыбается, показывая зубы, светит щелью между резцами – обычно старается прятать ее, она его сильно портит. Смотрит на тебя. И у тебя над головой толща воды смыкается мгновенно, когда идешь ко дну. Воздух сильнее холодит кожу, ты в полотенце, но чувствуешь себя голым. Он, помедлив, кивает тебе: чтоб шагнул назад в прихожую. Ты отпускаешь полотенце. Он закрывает за собой дверь. И в секунду – он перед тобой на коленях.