***
Нагато продержали под присмотром еще пару дней, наконец, когда рука полностью начала покрываться свежей коркой на открытой ране — ему разрешили уйти и вернуться в свою палату. Точнее в палату, которая раньше была его. Он выходит из палаты на следующий день, когда смог впервые за месяц поспать как обычный человек. Сидит в огромном зале для игр около камина и смотрит на свою уже перебинтованную руку. Если нажать на нее большим пальцем чуть сильнее — она начинает кровоточить. А если идет кровь — значит боль присутствует. Если присутствует боль — значит ты живой. Нагато не надавливает на этот раз и просто ждет, когда Конан дойдет до него, и они, наконец, увидятся. За период времени, пока его личность стиралась всеми методам, и из него делали совершенно другого человека — он так по ней соскучился, что наконец для себя решил одну вещь. Он хочет жениться на этой женщине, и после того, как все закончится, попросту уехать отсюда. Никогда больше не вспоминать ни это место, ни то, что случилось с ними до него. Конан заходит в гостиную, как Нагато в своей записке и написал, и стоит, смотрит на него на месте. Мужчина поворачивается к ней и видит, как слезы начинают спадать по ее щекам, и она всхлипывает. Он медленно встает и идет в ее сторону, хватает ее в охапку и притягивает к себе. Шумно вдыхает ее запах, гладит по ее дрожащей спине в успокаивающем жесте и чувствует, как она плачет всем своим телом. — Все хорошо, — только это он и может выдавить из себя. Конан, не веря своим глазам, цепляется за него дрожащими пальцами и, чуть успокоившись, обхватывает ими же лицо мужчины. — Я, — она всхлипывает, — я думала, ты умер, я, — она сглатывает, — места себе не находила. Я думала, что никогда тебя больше не увижу — я уже почти пошла на сделку с Дьяволом ради тебя. — Я здесь, — Нагато притягивает ее ближе и целует в ее холодные губы, такие потрескавшиеся, и смотрит в ее глаза, — я рядом, я больше не брошу тебя. Мы справимся со всем, прости, я должен был тебя защитить. Это моя обязанность — с детства тебя защищать. И я буду делать это, пока могу дышать. — Что ты, — она в панике рассматривает его лицо, водя по нему своей ладонью, и ее взгляд падает на перебинтованную руку. Зрачки ее расширяются, и она хватает ее, — нет… только не говори мне, что… Господи — нет. — У меня не было другого выбора, — Нагато пытается ее успокоить. — Выбор есть всегда! — она начинает кричать. — И ты выбрал самый худший из. — Ты тоже, — спокойно отвечает ей Нагато, — теперь мы одинаковые, — Конан автоматом замолкает и сжимает свои кулаки. Да, у Конан давно такая же метка на руке, как теперь та, что заживает у Нагато. — Ты знал, что у меня не было выбора — они бы убили Яхико! — Как ты сказала — выбор есть всегда и, — он запинается и говорит еще тише, — Яхико мертв. — Ч… что? — она замирает и смотрит в лицо своего любовника, — нет, его же выписали, и он. — Сделал тоже самое, что и я, и не справился, — заканчивает за нее Нагато и хватает за руку женщину. — Послушай, нам надо. — Я убью этого сукина сына, — женщина дергает своей рукой в попытках высвободиться, — он обещал нам, что никто не пострадает! Орочимару обещал! — Орочимару давно не имеет никакого права голоса, — спокойно отвечает ей Нагато, — Орочимару давно обычная пешка, которая делает то, что ему скажут и когда скажут, иначе и его уберут. — Мне без разницы! — она не может успокоиться и не может сдержаться от немого плача, опускается на пол и, сжимая свои плечи руками, вздрагивает. Нагато гладит ее, сидя на полу, и смотрит безразлично в пустоту. Яхико умер — они не смогли спасти его. Они остались вдвоем, и теперь им надо выполнять свои обязательства взамен на то, что теперь они стали неприкосновенны.***
В промежутке: Сегодня погода, как и обычно, особо не радовала, и говорящий поднимает свои уставшие глаза на пристальный, внимательный взгляд его слушателя, который каждый раз смотрит на него именно так. Взгляд по сути его никогда не меняется. Не изменился за столько месяцев, за года не изменился ни на грамм. Ни разу. Иногда ему кажется, что его слушатель или попросту не испытывает никаких эмоций, или настолько грамотно умеет их скрывать, но в таком случае, его маску профессиональной деятельности можно назвать вышей степенью мастерства. Если честно, это и радовало и одновременно раздражало, потому что после всего пережитого и осознания того, что ты рассказываешь это чужому для тебя человеку, наверное, хотелось бы понимать более тщательно, как на самом деле ну почти посторонний человек к этому относится. Я называл его всегда на Вы, пока не впадал в стагнацию и от накрывающих меня эмоций из раза в раз не переходил все-таки на ты. Он меня не слишком уж старше, но, вероятно, чтобы держать в себе какую-то рамку компетентности и личных границ, которых у меня отродясь ни к кому не было, я максимально старался держать нейтралитет, используя уважительную форму общения. Мое сознание каждый раз при виде этого человека (и тут судьба надо мной иронично посмеялась, ну не суть) кричало мне о том, что как бы я не старался игнорировать один жирный факт в своей голове, он по своей сущности никуда не денется. Мой слушатель имел к моей истории так сказать… прямое отношение. Я сжимаю свои руки в замок и шумно выдыхаю. Наша пауза слегла в рассказе, затянулась, настолько эта тишина в этом кабинете стала громкой, что тиканье часов настенных я стал слышать слишком тихо. Тишина засасывала от того, что начинала напоминать мне пустоту, которую, впрочем, я испытываю глубоко внутри каждый ебаный день уже третий год, и поэтому я веду своим плечом нервно и под пристальный взгляд карих с красным отливом глаз спрашиваю прямо: — Можно вопрос? Обычно вопросы из нас двоих задаю не я, это и не удивительно. Ведь помогает мне он, а не я ему, следовательно, в его вопросы я вникать не особо собирался, но, в силу того, что мы в моем рассказе подошли к той самой переломной точке, в которой он имел когда-то почти главную роль, не спросить я ну не мог. И, конечно же, мне отвечают: — Конечно, что угодно спрашивай. — Ты во мне часто видишь его? — мой голос звучит спокойно, и я не отрываю взгляд от собеседника, я лишь наклоняюсь ближе от желания впитать в себя каждую эмоцию, которая рано или поздно все-таки должна появится на этом беспристрастном, бледном и собранном лице. Мой собеседник казался мне эмоциональным инвалидом. Но мы оба знали, что это далеко не так. Он прокололся сразу же, как только я зашел к нему в кабинет, и он меня впервые в жизни увидел. У него было такое выражение лица, что если бы он мог — он бы закричал, запер бы за собой дверь и, перекрестившись, больше бы всего на свете желал одно. Больше меня никогда в своей жизни не видеть. Потому что с человеком, которого он так боится — мы чертовски похожи. Внешне уж точно. Я и сам долго не мог принять такого с кем-то жуткого сходства. Иногда мне казалось — что мы с ним один и тот же человек. По сути так оно и было. Нас всегда было двое, и это автоматом означало — трое, до того самого момента пока все не рухнуло, и я не оказался тут совершенно-совершенно один. — Я могу не отвечать на твой вопрос, если не считаю нужным, ты помнишь? — его лицо приобретает хмурое выражение, и свой взгляд он отводит в сторону, пока на бледном лице появляются красные пятна то ли от злости, то ли от смущения. Думаю, тут что-то между или вперемешку скорее всего. — Помню, — сухо отвечаю я и сжимаю свои пальцы на правой кисти, задевая украшение на руке, и отдергиваю себя. Оно иногда меня обжигает немного. Странное ощущение — ледяной метал обжигать не мог. — Но и ты помнишь наш с тобой уговор? — в моем голосе звучат нотки иронии и сарказма с огромной усталостью, — когда я пришел к тебе, мы заключили с тобой договор… На этом слове он сжимает ручку сильнее, и я не могу сдержать грустной улыбки. Нет, мне больше не приносит удовольствие делать вред людям, причинять им страдания, как делал я раньше. Этим я когда-то жил. Просто… — Я заключил с тобой в договоре тот самый пункт намеренно, — напоминаю я ему в очередной раз не потому, что мне нравится издеваться над тобой, ты это знаешь прекрасно… — Ну хотя бы потому, что привел меня к тебе сам знаешь кто, не я сам пришел, а потому что мне всю жизнь все врали с самого детства. Ты знаешь, я рассказывал, я врал другим, врал себе и так по кругу. И когда этот ебаный круг вранья кончился после, — мои губы начинают дрожать, и я сжимаю пальцами подлокотник дивана, на котором сижу, прочищаю горло, — после, — голос становится безликим и грубым, — я хочу чтобы мне хотя бы кто-то в моей жизни не врал. Поэтому отвечай на мой вопрос. Я требую. Я имею на это право по нашему договору. Я тебе за это плачу. Конечно, он может мне соврать, и мы оба это знаем, но он мне никогда не врет, и мы это тоже оба знаем. Врать он не умеет, смысла в этом нет по сути никакого. Он отвечает мне не сразу, видимо, как обычно все еще непонятный для меня его мозг подбирал нужные на то варианты, чтобы ответить более мягко. Наверное. Я нихрена в этом человеке не разбираюсь и, признаться честно, не хочу. Впервые в жизни я не хочу разбираться ни в ком, кроме самого себя. Вот к чему приводит анализирование других на протяжении восемнадцати, сука, лет. К пустоте и совершенной отрешенности от кого-либо вообще. Тебя больше никто и ничто не интересует. — Сначала — да, с каждый месяцем становилось легче, слушая тебя и твой рассказ, я видел все больше и больше отличий, спустя столько месяцев, да и лет — нет. Не вижу. Вы максимально разные люди и общего в вас нет ничего, кроме вашей проблемы по отношению к одному конкретному человеку, которого вы очень любили и который вас уничтожил морально. В этом ваша единственная схожесть, которую я вижу до сих пор, не более, не менее. Я ответил на твой вопрос? — голос его спокойный, и мне и самому становится от этого ответа легче. — Даже учитывая, что он был мной? — мой голос иногда дрожит, когда я вспоминаю весь тот ужас. — Даже учитывая то, что граней у вас всех между друг другом не было, — мне одобрительно кивают. После он встает со своего кресла, заваривает нам чай и, пока пар дымится, он усаживается со мной рядом на диван и кладет свою широкую ладонь на мое исхудавшее плечо. Да, в весе я так и не набрал. — Вы максимально разные люди, и не стоит свои проблемы с психикой сравнивать с настоящим человеком, даже если ты себя убедил в том, что он — это ты и наоборот. Два разных, живых человека не могут быть в одном одновременно, твое тело — это твое тело, не коммуна, любые сдвиги в твоем поведении и личности — все еще ты. Не путай. И знай — если что, ты всегда мне можешь сказать, если что-то поменяется, и мы вернемся к тому, с чего начали, — его голос успокаивал меня всегда, — я вытащу тебя обратно как и множество раз до этого. Это моя работа. А теперь, давай, пей чай, ты совсем замерз опять. Когда мы закончили и я держу ручку двери из его кабинета, откуда выхожу каждый раз, впервые за долгий период времени я обернулся и спросил, вместо того, чтобы попрощаться и уйти: — Можно… мне обнять Вас? Его лицо приобретает удивленное выражение, но после он откладывает свои бумаги в сторону, раскрывает руки в одобрительном жесте и улыбается мне, наклоняя голову слегка в бок: — Конечно. — Спасибо.***
Шикамару каждый день проводит в библиотеке, исследует книгу за книгой и записывает свои пометки в тетради. Зачитывался пыльными страницами до вечера и, окунувшись в какой-то транс, пытался там что-то найти. Эта идея в голове засела так прочно чем-то вроде назойливой мысли и никак не хотела пропадать. Он просто был уверен — если будет искать лучше, то обязательно найдет. Возможно, тот самый ответ на его вопрос прямо сейчас лежит перед его носом, но он его попросту не видит. Или не готов еще увидеть. Дни проходили настолько быстро и незаметно, что в какой-то момент ты начинаешь терять ту самую нить, которая до этого момента связывала тебя с реальным миром и погружала тебя в какой-то другой. За окнами светало, он вставал и шел в библиотеку, отлучался на перекус, за окнами темнело, и он периодически засыпал прямо на книгах, облокотившись на них. Спустя пару дней он все-таки открывает одну пыльную книгу, точнее, книгой это назвать крайне сложно, больше походит на документы в огромном переплете, которые кто-то бережно перевязал старой, почти выцветшей ниткой, и Нара пытается вникнуть хотя бы в одно предложение там. Половина текста написана на каком-то странном языке, который он за всю жизнь ни разу не встречал на своем пути. Язык был такой, как будто кто-то его тупо придумал сам как шифр и писал им, боясь, что когда-нибудь кто-то найдет эту записи и, не дай боже, их расшифрует. Половина текста была написана цифрами, которые чередовались в абсолютно нелогичном порядке, дополняясь буквами из разных языков. Шикамару к концу первой недели, смог только отчетливо расшифровать одно имя — Индра. Это имя он видел впервые. А к концу второй, следующей — Ашура. И Фамилия у обоих была Ооцуцуки. К третьей недели до него внезапно доходит, он раскрывает свои глаза и листает книгу к самому началу — цифры это даты. А то, что он сейчас читает это не книга — это их личные письма друг другу, которые оба человека писали когда-то. Он долго сидел и не мог понять, что значат эти маленькие, заглавные буквы в начале — и мысль просто загорается в голове ярким светом, от которой становится не по себе. Это даже не обозначение, не ранг, все было намного проще — это два брата попросту с одинаковой фамилией, и один обращался к старшему, обозначая к нему свое уважение. Второй, перенимая эту игру младшего, использовал себя в обозначении писем как старшего по времени. Индра был старшим братом. Ашура — младшим. Но была одна странность — они часто менялись в обозначении старшего по рангу почему-то, словно до последнего не могли для себя решить, кто же из них все-таки старше. И было это очень странным явлением. Я кивнул, не желая что-либо отвечать на эту формальность. Обито откинул кинжал куда-то на пол и присел рядом со мной на кровать. — Как тебя зовут? — опять этот вопрос. Снова и снова. Снова, и снова, и снова. — Никак, у мертвецов нет имени, — я пожал плечами и присел, облокотившись о край кровати. А еще более странным был тот факт, что больница, в которой они сейчас находятся, судя по записям, если верить их запискам друг другу — была не чем иным, как их домом. В переписке фигурировало еще пару имен — Хагоромо и Кагуя, и если доверять их письмам — эти двое были их родителями. Отцом и Матерью. Секунда, меня будто укололи чем-то в области груди, и я зажмурился от неприятных ощущений внутри. — У меня нет матери, — я отвел взгляд в сторону стены, зрительный контакт мне не был сейчас нужен. — Хорошо, — задумчиво протянул Обито и почесал подбородок. — А родственники? Но Шикамару до последнего не мог понять одной сути — почему эти оба пишут статусы родителей с большой буквы. Отец — постоянно пишет Ашура. Мать — отвечает ему Индра. И почему-то никто из них не использовал занятые слова друг другом никогда. — Да ладно тебе, тебе же дали имя родители, — усмехнулся Обито. — Как тебя назвала при рождении твоя мать? — У меня нет родственников, — спокойно ответил я. — Ты их любил? — гнул свою линию Обито. — Мертвые не любят, — я всё также смотрел в стену напротив, ещё скоро и там образуется дыра. — Мне надо показать все это Наруто, — Шикамару сгребает в охапку эту книгу с собой и выходит из библиотеки. Что-то здесь давно происходит очень странное. Дело было в том, что судя по записям и Хагоромо, и Кагуя постоянно упоминались то в прошедшем времени, то словно в настоящем — и логически Шикамару никак объяснить эту странность не мог.***
Наруто разделил свои дни на прочтении той самой книги, которую нашел. И он ничего в ней не понимал от слова совсем. Книга была написана каким-то таким детским языком, будто ее писал ребенок лет так пяти, половина страниц в ней была разрисована каким-то странными рисунками, палочками, которые при достаточном воображении — можно было рассмотреть как человечков. Вот человечек стоит около дома, дом нарисован такими же палочками. Дальше на английском написаны короткие, оборванные, скупые в красочной грамматике предложения. Через пару страниц нарисовано какое-то кривое солнышко, напоминающее скорее карикатуру, нежели полноценный рисунок, и человечек стоит с еще двумя прямо около дома. Через пару страниц вся страница закрашена черным карандашом и никаких предложений далее не следует. Три последующие страницы закрашены, так же и идут следующие три пустые страницы. Наруто устало откладывает книгу в сторону, от чего свет за окном падает на листы, и он откидывает голову. Он устал — ему так хочется домой, так не хочется больше ничего искать, делать, решать, выполнять во всем этом кошмаре свою роль, и он просто переводит взгляд в окно. Из огромной рамы струя света одной линией освещает часть страницы, и Наруто поднимается со стула. Нужно найти Гаару, поддержать его и успокоить. Он понимает, какого ему сейчас — и как друг он должен быть рядом с ним, иначе их дружба канет во время, добиваемая проблемами, и вскоре и вовсе исчезнет. Он в последний раз смотрит на книгу, и тут его зрачки расширяются. — Что за? — подходит ближе и смотрит на страницы под углом, прищуривается, и по спине пробегает холод, достигает макушки и полностью обхватывает своими лапами затылок. — Это не закрашенные страницы, — он шепчет одними губами и обхватывает листок бумаги своими пальцами, — это… Это имена, расписанные настолько близко друг другу и циклично, которые превращаются в один сплошной черный цвет. — А братья и сестры у тебя есть? — никак не унимался собеседник. Губа дрогнула, глаза сощурились, я спокойно выдохнул. — У меня нет никого, они… умерли… — взгляд сузился. Какая красивая белая стена. — И всё-таки ты их любил, — Обито постарался закинуть удочку глубже. — А отец? Ты любил своего отца? Он дал тебе имя? Ты веришь в Бога? Или отец был для тебя Богом? Мадара Учиха и Микото Учиха. Неизвестно сколько раз расписанные инициалы на все листы. — Если эти два имени здесь, дядя и мама Саске, — Наруто вырывает из псевдокниги лист, — то, кто тогда их написал? Шикамару! — он срывается на крик и выбегает из свой палаты. Врезается в только что вошедшего Гаару и, извинившись перед ним, не сказав больше ни слова, бежит в сторону палаты Нары. Добегает — там его нет. Значит — он или в зале шахмат, или в библиотеке. Бежит в сторону библиотеки, пока Сакура проходит мимо него рядом, и даже не смотрит на него — идет дальше вдоль коридора.