Лимерики

      Под дверью — тонкая и беззащитная полоска света. Раньше вход в княжеские покои охраняли могущественные чары, на пороге стояли стражи-Шептуны. Никто не мог зайти без высочайшего дозволения — и никто ни разу дозволения не получил, потому что повелителю Меридиана никто никогда не был нужен…       Сейчас достаточно толкнуть дверь.       Я толкаю.       Я разучился сопротивляться соблазнам.       На столе лежит очередной трактат, и длинный указательный палец скользит по строчкам. У Фобоса появилась привычка трогать страницы, будто он проверяет, что написанное — реально. Что оно — правда.       Правда — понятие относительное, но Фобос продолжает настойчиво изучать дворцовые записи. Он упрям. Эта черта сохранилась.       А вот кос больше нет: волосы завязаны в небрежный высокий пучок, из которого торчит карандаш с белой полустёртой резинкой. Элион подарила брату много карандашей. Элион подарила брату цветные маркеры, гелевые ручки, шариковые ручки, альбомы, тетради, блокноты и меня, как будто подарками можно возместить утраченное.       За окном ночь, и я говорю:       — Тебе нужно спать хотя бы иногда.       — Почти закончил.       Он продолжает жадно заглатывать строчку за строчкой. В слабом свете его глаза кажутся тёплыми и зелеными, будто летняя трава. В них больше нет металлического серого блеска — покинул тело вместе с кровью, когда Свет Меридиана не промахнулась.       Последняя битва. Корона на голове Элион бросала отблески в огромную красную лужу, растёкшуюся по мраморным плитам. Из-под обломков виднелась ладонь, на ней татуировка: треугольник-круг-треугольник, присыпанные каменной крошкой. Стена тронного зала обвалилась. Я, как последний трус, не мог поднять глаз, пялился в алую лужу, на отражение Элион — сияющий нимб и раскрытый рот.       — Нет, я целилась мимо, — сказала она. — Нет! Нет-нет-нет!       Королева заплакала, и вселенная вновь подыграла королеве. Спустя несколько недель её брат очнулся, дотронулся до повязки на голове и спросил:       — Кто я?       Потом:       — Где я?       Потом:       — Кто вы?       В нём осталось немного эгоцентризма.       Он устало разминает шею, и я подхожу ближе, опускаю ладони на его плечи. Меня не бьёт током. Фобос расслабляется и склоняется на стол, позволяя массировать напряжённые мышцы.       А потом говорит:       — Спасибо.       Я прижимаюсь губами к выпирающему позвонку под затылком. Я разучился сопротивляться соблазнам.       — Получилось что-нибудь вспомнить?       — Нет. Ничего.       Он захлопывает книгу и поднимается. Он будто стал выше ростом: что бы раньше ни давило на его плечи, теперь этого воспоминания нет.       — Даты, имена… Я пытался их визуализировать, но… — Он вздыхает и потирает глаза. У него много таких уязвимых, трогательных жестов. Раньше мне неоткуда было о них знать. —  Я ничего не помню. Этот князь, о котором они пишут, — узурпатор, тиран и убийца, — лишь набор строчек на бумаге.       Он проходит мимо, чтобы поставить книгу на полку, и я ловлю его запах. Ещё одна сохранившаяся черта: Фобос пахнет водой, потому что днём и ночью отмокает в источнике. Правда, теперь там нет магии.       Магии он лишился вместе с памятью.       Карандаш вот-вот упадёт из его причёски, а я ничего не делаю. Хочу посмотреть, как волосы рассыплются по плечам.       — Смотри. — Фобос забирается с ногами на постель и показывает мне рисунок. — Элион сегодня принесла. Сказала, что такими помнит Сад и Шептунов.       Я присаживаюсь рядом и через его плечо разглядываю набросок. У маленькой королевы талант: она видела Сад лишь однажды, но смогла воссоздать его во всех подробностях, вплоть до стерильно-идентичных физиономий Шептунов, — она помнила даже их искрящиеся посохи… эти искры когда-то заставляли меня кричать.       — Странно. — Фобос наклоняет голову, и я легонько прижимаюсь губами к виску: там шрам, толстая белая полоска. Я знаю, что она болит. — Почему у всех этих существ одинаковые лица?       — Им не нужна была индивидуальность, — отвечаю уверенно, будто князь когда-нибудь объяснял мне минувшие решения. — Эксперимент с Калебом плохо закончился.       — Да, Калеб… Весьма эмоционально пересказал свою версию событий.       Калеб идиот.       Элион честно старалась вернуть брату память и уговорила бравого повстанца встретиться с создателем. Бравый повстанец встретился. В катакомбах он узнал много экспрессивных выражений. Досталось даже «непростительно наивной» королеве, которая «помогает лживой твари, а он опять её обманывает, а ведь на кону благополучие государства и бла-бла-бла…»       Хотя кое в чём цветочек прав: Элион верит в то, во что хочет верить. В отличие от меня. Когда (если) к Фобосу вернётся память, я сразу об этом узнаю.       Он сразу меня убьёт.       — Калебу хватило смелости озвучить то, о чём все думают, — говорит Фобос. — Я потерял воспоминания, но ведь не ослеп. У слуг руки трясутся, когда они меня видят. Даже Элион… — Он болезненно морщится и потирает висок. — Даже моя сестра меня побаивается. Не удивительно, если всё, что написано в книгах, правда.       Я достаю из-под подушки флакон масла и думаю: нет. Нет, Элион боится не тебя, а того, кем ты был. И того, что ей придётся сделать, если ты вернёшься.       Она добрая и милосердная девочка, наша королева, и это очень хорошо. Для нас. Главное — убеждать её мягко и благожелательно, уж это правило я запомнил на века. И сегодня опять сказал ей: «Ты не виновата», а Элион сморщилась, будто я засунул ей иглу под ноготь.       Ничто так не подпитывает чувство вины, как слова «ты не виновата».       Заправляю прядь Фобосу за ухо и кончиками пальцев втираю масло в висок. Запах слабый, горьковато-сладкий, похож на запах солодки. С полоски шрама на скулу стекает жирная блестящая капля, и я ловлю её губами. Предлог для поцелуя.       Я разучился сопротивляться соблазнам.       «Ведь то, как сейчас всё получилось… разве не самый лучший вариант? Фобос ведь стал лучше, правда? Он теперь, ну, будто настоящий брат», — выдала мне Элион.       Она сама не заметила, что вновь стала спрашивать моё мнение.       — Калеб не будет больше тебе досаждать, — говорю я и отстраняюсь, потому что Фобос не откликается на ласку. Он редко хочет физической близости, такова его натура. — Глупый цветочек устроил знатный скандал, чуть ли не очередное восстание ринулся поднимать, так что королева его отослала. И я позабочусь, чтобы она не простила его слишком быстро.       Вот уменьшить влияние «родителей» на Элион будет сложнее. Но один раз у меня уже получилось, получится и снова.       Губы Фобоса вдруг растягиваются в злой усмешке.       — Элион с Шептуном могли или полюбить друг друга, или возненавидеть. Голос крови.       — Калеб рассказал тебе, как был создан?       Я точно не рассказывал…       Мысль испаряется, незаконченная. Я не могу мыслить, когда он привлекает меня к себе и целует. Губы у него сухие и искусанные — я чувствую шершавые кусочки кожи, когда поглаживаю их языком.       Иногда желания Фобоса меняются резко и неожиданно. Эта черта тоже сохранилась.       Мне не хочется отрываться от его рта, но ещё меньше мне хочется упустить момент. Поэтому я отодвигаюсь и быстро и легко развязываю его шнуровку. Когда я раздевал его впервые, у меня сердце было где-то в пятках. Сейчас бояться нечего.       Точка невозврата пройдена.       Элион честно старалась вернуть брату память, поэтому, когда никакое лечение не помогло, привела к князю его единственного доверенного слугу.       — Ты Седрик, — сказал мой господин. Вставать он тогда ещё не мог, лежал щекой на белой подушке и почти сливался с ней цветом. Всё его тело было в повязках, на бинтах проступала кровь. — Элион мне про тебя рассказывала. Ты мой военачальник. Ты заманил её в Меридиан.       Я стоял на коленях и понятия не имел, что делать. Это был всё тот же Фобос, с его низким глубоким голосом, с хмурой морщинкой между бровей, с внимательным прищуром серо-зеленых глаз… Но он хмурился от боли, а его голос хрипел и дрожал. И взгляд изменился. Не было больше той злости, на которую напарываешься, будто на колючки его обожаемых растений.       Я вдруг понял, что могу подняться и уйти и мне ничего за это не будет. Или могу остаться и подойти ближе, и за это мне тоже ничего не будет.       Безболезненность всех вариантов ввела меня в ступор.       — Ты же… только ты имел право лично со мной видеться, да? — спросил Фобос и закашлялся. — Мы были друзьями?       Наверное, выражение лица у меня в тот момент стало как у последнего идиота. Как у Калеба, когда он вдруг понял, что такое свобода.       Я не знал, что делать, и сделал самое естественное.       Я соврал.       Конечно, он мне не поверил. Едва поправившись, он взялся за исторические хроники: сверял разные книги разных авторов, написанные в разное время, и признавал только те факты своей биографии, которые безоговорочно и везде совпадали. Например, имя, или дата рождения, или год восхождения на трон… Раньше вся его страстность и дотошность доставалась Саду. Теперь же он страстно и дотошно исследовал собственную жизнь.       Но мою ложь было не проверить по бумагам. А единственные свидетели — Шептуны — исчезли вместе с тёмными розами, поэтому я знал, что рано или поздно мой возлюбленный учёный потребует доказательств.       Он потребовал. Он смог сохранить невозмутимый вид, но кончики его ушей пылали от смущения. Это была одна из многих мелочей, которые я зафиксировал и использовал той ночью, убеждая, предугадывая реакции его тела, словно я прекрасно знал, что и как ему нравится.       Какое бы воспоминание раньше ни провоцировало его жестокость, теперь оно исчезло. Мне совершенно нечем себя оправдать.       Карандаш наконец падает из причёски. Волосы рассыпаются по плечам, без тисков кос они пышные, как белое пушистое облако. Облако бьёт электричеством. Это лишь слабый укол, но перед глазами мелькают стерильно-идентичные лица Шептунов, их посохи, втыкающие магические иглы в мою спину… не успеваю скрыть дрожь. Фобос её ощущает. Размыкает объятия.       На секунду мне кажется, что он всё вспомнил.       Он говорит:       — Я делал тебе больно. — И это не вопрос.       — Иногда. — Это не ложь.       Не хочу думать о Саде из прошлого, вновь тянусь навстречу, но он перехватывает мою ладонь, спрашивает:       — Почему? — Не понимаю, что за интонация. Возбуждение? Сожаление? — Тебе… так нравилось?       — Так нравилось тебе.       — Но ты же мог уйти?       Я переплетаю наши пальцы.       Не мог.       Я был согласен на любую боль, даже в тысячу раз сильнее, если бы от этого моему князю стало легче. Но знаю: легче ему не становилось. Может, я только всё портил? может, мне стоило давно отказаться от этого суррогата взаимопонимания?       Но разве он взял бы у меня что-то ещё?       — Не уверен, что хочу вспоминать, кем был, — говорит Фобос.        Теперь эмоция на его лице совершенно ясна: раскаяние. Оно мне нравится. Хочу попробовать на вкус, целую — бровь, переносицу, треугольник над верхней губой, опущенные вниз уголки рта.       Каждая минута может стать последней, и я больше не сопротивляюсь соблазнам.       Он укладывает меня на постель, нависает сверху. Пышное облако волос щекочет кожу слабым статическим электричеством, которое стало работать как ласка.       Он спрашивает:       — Чего ты хочешь?       Чтобы ты никогда не вспомнил.       Чтобы ты вспомнил прямо сейчас и убил меня.       Слова стоят комом в горле, а ладонь сама тянется накрыть, спрятать княжескую татуировку. Рисунок слишком большой, ладони не хватит, и я закрываю глаза. В руку стучит сердце. Раньше я думал, что если прижаться вплотную — напорешься на шипы. Как в сказке.       Голос Соловья все слабел и слабел, и вот крылышки его судорожно затрепыхались, а глазки заволокло туманом. Песня его замирала, и он чувствовал, как что-то сжимает его горло.       — Смотри! — воскликнул Куст. — Роза стала красной!       Но Соловей ничего не ответил. Он лежал мертвый в высокой траве, и в сердце у него был острый шип.       Фобос наклоняется и целует мои ресницы. Я чувствую жар его дыхания, чувствую, как его твёрдый член прижимается к моему животу. Мне не хватает змеиной ипостаси, чтобы обвить его целиком, от макушки до пят, закутать, укрыть, спрятать… Но если я обрасту чешуей и отращу хвост — смогу ли рассчитывать на что-то человеческое?       На ощупь нахожу масло, выливаю его в руку и обхватываю член Фобоса скользкой ладонью. Глажу от основания до головки, обвожу её большим пальцем ещё и ещё раз. Я знаю, что ему так нравится. Я ощущаю его удовольствие, ощущаю, как по его коже бегут мурашки, когда он наклоняется и влажно целует меня в шею, растирает между пальцами мой сосок, накрывает второй губами… Всем существом я подставляюсь под нежность, вырванную обманом. Аромат солодки тает на языке. Кажется, я разлил масло.       Он аккуратно устраивает мою щиколотку на своем плече, и ахиллово сухожилие прижимается к его веснушкам. Не знаю, кто или что управляет моим телом, координирует его системы и удерживает стабильный облик, — точно не я, потому что разума у меня нет. Потому что память Фобоса может вернуться в любой момент, и я занимаюсь любовью на краю обрыва. Почти слышу, как холодный ветер свистит в ушах. Откидываю голову и забрасываю вторую ногу Фобосу на талию, чтобы он взял меня медленным, плавным движением. Я знаю, как он выглядит сейчас, как пот стекает по напряжённой спине, как проступают мышцы ягодиц, когда он входит глубже, и как блестят капли масла в рыжих завитках в низу живота. На его плечах двадцать две веснушки. Я знаю его наизусть. Правда.       Надеюсь, в аду у меня не отберут воспоминания.       Я хочу ещё, тяну его за прядь волос, нет ни кос, ни электричества, и он впивается в мой рот, глотает мои стоны. Мы втиснуты друг в друга, надёжно сплавлены ложью. Я мог бы собой гордиться.       Его оргазм передаётся мне вместе с последними, самыми сильными движениями. Не могу дышать — сначала потому, что слишком хорошо. После — потому что Фобос лежит на мне, горячий и тяжёлый. Не отпущу: глажу его затылок, острые лопатки, выпирающие рёбра… Он нежно и сонно целует меня и ложится на спину рядом со мной. Теперь я вижу полоску шрама. Её, Седрик, ладонью не спрячешь.       Уничтожая тюрьму Меридиана, Свет Меридиана хотела «стереть ошибку». Обваливая на тирана и узурпатора каменную стену тронного зала, она хотела того же.       Там, где была тюрьма, сейчас разбит заповедник. Память может никогда не вернуться.       «Разве не самый лучший вариант?»       Сон приходит тёплыми объятиями, спокойным дыханием в шею, и больше я ни о чём не думаю и ничего не вижу.       Он действует тихо. Он осторожно высвобождается из чужих рук и садится. Вытирает тело простынёй, проводит по губам тыльной стороной ладони. По коже пробегают электрические искры, и он сжимает кулаки, чтобы сохранить магию. Потом он встаёт и идёт в ванную.       Отвращение и ненависть в его груди растут и крепнут. Скоро их будет достаточно для самого важного заклинания.