Мне не страшно.

      Я смеряю глазами расстояние до эшафота.       Презрительно усмехаюсь. Надо же, загнали всё-таки в угол.       И какие там сотни жизней, где эти тысячи миров?       Здесь я один. И я помню всё это…       Только какой в этом прок? Я — приговорённый к смерти.       Рядом со мной ещё трое. Лениво скосив в их сторону глаза, я изучаю.       Первый осуждён за трусость и глупость. Контрабандист. Сдал своих товарищей практически сразу, думая, что это его как-то спасёт. Но сбежать от наказания никогда не выйдет, сколько ни прячься в грязном подполье. Крысы первыми бегут с тонущего корабля, однако они не задумываются о том, что во время этой неосторожной «смелости» их может схватить бдительный коршун.       Второй осуждён за безрассудство. Государственный преступник. Крамольные мысли, излагаемые им в присутствии важных лиц, не понравились. Когда его попросили отказаться от своих слов, он не только не сделал этого, но и выказал новые, ещё более опасные идеи. Может, он и знал, на что идёт, только, по-видимому, ему было уже всё равно. Третий… о третьем сказать практически нечего. Убийца. Стоит попробовать один раз, как рука уже дрожит снова и снова, тянется к смертельному орудию и заносит его над очередной жертвой… Наверно, он действительно не боялся последствий. Или же не думал о них. Я бы назвал его осуждённым за страсть.       Совершая трусость, ты преступаешь первый закон времени: так или иначе, всё возвращается и настигает тебя в своё время. Всё, что ты не смог пройти и от чего сбежал. Всё, чего не преодолел, ударит тебя потом по затылку, точно бумеранг.       Совершая безрассудство, ты нарушаешь второй закон: ничто не проходит бесследно. Время хранит все поступки и проступки, и всё, что было когда-то сказано, остаётся в пространстве и оказывает влияние на дальнейший ход событий. Сломав крылья бабочке, ты ломаешь собственный хребет.       Поддавшись страсти, ты игнорируешь третье правило, самое фундаментальное: время будет работать на тебя лишь до тех пор, пока ты не станешь забываться в нём. Нельзя остановить или замедлить ход времени — можно только следить за ним, — но, следя, ты получаешь некое преимущество, ограничивая себя в ненужных действиях и останавливая страсти, не давая им поглотить тебя.       Я снова оглядываю этих трёх столь разных, но разделяющих одну и ту же участь людей, и смеюсь, чем вызываю недоумённые и полные брезгливого пренебрежения взгляды стоящих рядом со мной.       Помимо этих, есть ещё, пожалуй, один закон. Время не терпит поражений. Оно не любит, когда ты пытаешься обогнать его. Оно всегда отомстит, если ему покажется, что ты слишком высоко взлетел.       Я разделяю эту компанию висельников.       Да, я тоже один из них — преступников времени. И меня ожидает своё наказание.       Меня осудили за мои исследования в области психологии.       В этом мире я — дипломированный специалист. Не так давно защитил диссертацию, получил докторскую степень. И, наверно, в моей жизни всё и дальше шло бы своим чередом, не нарушая размеренного и тщательно отмеренного раз и навсегда тока времени, не появись в ней некоторые обстоятельства, которые заставили всё пойти наперекосяк.       Я помню. Я теперь помню слишком многое.       Жизни; их было много. Кажется, весьма успешных жизней.       Только вот я помню, как умирал в каждой из них…       Произнесли имя одного из моих товарищей. Того повели к эшафоту.       О, даже не сопротивляется. Похоже, его совсем оставили силы; кажется, без посторонней помощи он даже не может стоять на ногах. Впрочем, его глупость сейчас ему даже на руку. В самом деле, станет ли червь тосковать о небе, если будет знать, что его вот-вот раздавят? Скорей всего, вряд ли. Только попытается зарыться поскорее в землю. Небо… небо всегда было близко от меня. Пожалуй, даже слишком… Пожалуй, его иногда было слишком много возле меня.       Он собирается подняться по ступеням… нет, не может. Кажется, потерял сознание. Стражники приводят его в чувство и сами подводят к виселице.       Рядом стоит священник и что-то читает.       Религиозные люди — странные люди. Неужели они считают, что какие-то слова помогут их душе, покинувшей тело, найти правильный путь к небу?       Скорее, они её только запутают.       Путь к небу… пожалуй, лучше было бы мне вовсе его не находить.       Я помню, как это случилось в одной из моих жизней. Самолёт моей компании взорвался. Самолёт, в котором летел я и мои хранители.       Боль. Мгновение… а затем — повиснуть в воздухе. Будто бы на целую вечность… Да, тогда это казалось так. Не страшно, нет… Мне не было страшно тогда.       Только чуточку жаль, что оно всё же так близко и так далеко.       Выбит стул из-под ног.       Труса больше нет.       Священник заканчивает свои проповеди.       Я поднимаю глаза вверх и тут же опускаю обратно. Мне ли молиться сейчас небу?! Оно не спасёт меня. Кажется, ему на меня наплевать.       Где оно было, когда случилось то, чего не должно было быть? Куда смотрело вездесущее око, когда жалкие прихвостни судей времени творили то, чего творить было нельзя? Почему не остановило их, не поразило молнией правосудия?!       Правосудия нет… а может, нет и неба.       Гляжу себе под ноги и почему-то улыбаюсь. Нет, я не хочу смотреть тебе в глаза, небо. Я ненавижу тебя…       Ты отняло у меня мою прежнюю жизнь.       Я не просил этой силы. Может, если бы мне её не навязали, всё было бы не так.       Я не был бы разрушен.       Моё небо не было бы расколото на части.       Они ведут следующего. Сумасшедшего учёного… в чём-то мы с ним похожи.       Мои идеи вызвали неприятие, недоумение, а потом и страх. А всё из-за дурацкой силы эмпата, которая была мне дарована неизвестно зачем. Я знаю о том, что этой силы не было у меня в других вселенных. Так зачем она досталась мне? Лучше бы подарили мне умение исцелять или новейшие технологические разработки, как это было у других, более удачливых копий…       А этот неробкого десятка оказался. Трясётся весь, но держится. Молодец…       Я прикрыл глаза.       В другом мире я сорвался с горы вниз во время битвы. Лететь было высоко… впрочем, земля оказалась ближе, чем я думал. Ближе, чем небо, — точно.       Это было не так быстро, как при взрыве самолёта. Мне казалось, что я летел очень долго. Мне казалось, этот путь не закончится никогда. Всё проносилось вокруг с бешеной скоростью — и одновременно слишком… слишком медленно.       В воздухе нет чувства опоры. Не за что ухватиться: в небе всё аморфно, иллюзорно… и облака, и дождь, и туман. Воздух. Воздух — пустой, воздух бездушный…       Небо всегда не любило людей и каждый раз неумолимо сталкивало их вниз при попытке достичь его, как бы возвращая на место, на свой шесток. Верно… Рождённые ползать — вот мы кто такие. Так было в древнем Вавилоне, когда глупые людишки строили свою высокую башню, собираясь достать неба и оторвать от него кусочек. Так было, когда Икар полетел к солнцу и опалил свои крылья. Так было, когда жители Атлантиды возомнили себя богами.       Небо любит сильных, но не терпит очень сильных. Небо милостиво позволяет некоторым подпрыгивать и зависать в воздухе, когда ему это выгодно. Но, стоит только чуть окрепшему птенцу захотеть взлететь чуть выше, как он тут же сталкивается с непосильным отпором.       Воздух защищает свои границы… ведь он так не любит, когда его сковывают.       Воздух своенравный, капризный. Никогда не знаешь, что ему придёт в голову и какое из твоих слов вызовет бурю, а какое — успокаивающий дождь.       Нет, я не боялся и в тот раз.       Только было немного больно, когда лёгкие крылья ветра всё-таки отпустили, и я столкнулся с резко надвинувшейся на меня земной твердью. Земля любит меня гораздо больше, чем небо: она охотно прижала меня к своей широкой груди… правда, видимо, слишком сильно. Не выдержал я ни её любви, ни ненависти её воздушного брата.       Они уже затянули петлю на шее. Сейчас снова оттолкнут стул.       Безумие у нас не любят почти так же, как и трусость.       О нет, я не буду глядеть вверх… видимо, недостоин. Я плохой сын неба.       Может быть, я не смог справиться с возложенной на меня задачей. Я так и не нашёл ни одного из своих хранителей и не смог научиться обращаться с кольцами Маре. Разве что кроме одного — кольца Неба… оно-то меня и погубило.       Видимо, небо от меня тогда было слишком далеко.       Двое висят рядом, слегка качаясь на ветру. Мне не хочется на это глядеть — и почему-то я не могу оторвать глаз.       Должно быть, самый страшный момент — это когда опору выбивают из-под ног… Мне всегда трудно было представлять себе это.       Не сказать, чтобы я когда-нибудь страдал акрофобией — боязнью высоты, но относился я к ней всегда как-то с подозрением. Мне стоило, например, некоторых усилий подойти к краю и заглянуть вниз. А что там, внизу?.. Ведь, если слишком высоко, ты не увидишь дна, и покажется, будто бы там сплошная пустота.       Я не люблю пустоты. Не люблю бессодержательности, пространности, прозрачности. А воздух так… легкомысленно прозрачен. Как глаза ребёнка — невинные.       Я уже когда-то видел такие глаза, но в них не было пустоты.       Я не люблю неконтролируемости, ненадёжности, зыбкости. Воздух нельзя предугадать, это раздражает.       Прозрачный, будто бы всегда чистый. Даже сейчас… сейчас только что две души отлетело в рай, а ему хоть бы что. Чистенький… транспарентный. Воздуху всегда всё равно…       Это пугает.       Нет, мне не страшно, даже когда я гляжу вниз с отвесной стены. Только настораживает странная близость неба и пустота вокруг. Когда земля далеко, чувствуешь себя словно бы зависшим в невесомости. Опора кажется иллюзорной, какой-то неправильной.       Не страшно, когда приходится забираться на высокий этаж и работать весь день в кабинете с прозрачными стенами. Широкий вид, признаться, даже завораживает. Не страшно восходить по длинной винтовой лестнице, хоть при резком взгляде вниз начинает немного кружиться голова… тело не обманешь, оно помнит всё о том, что его сгубило.       Не страшно даже когда нужно лететь в самолёте. Как ни странно, я совершенно спокойно переношу даже длинные перелёты. Меня не мутит, не начинается сердцебиения или удушья; я не ощущаю приступов неконтролируемой паники.       И даже когда в прошлом году я первый раз в жизни поехал в горы, пребывание там меня ничуть не обеспокоило.       Нет. Не высоты я боюсь.       Бездна… говорят, если слишком долго в неё всматриваться, она начнёт рано или поздно всматриваться в тебя. Интересно, как давно она уже за мной наблюдает?       Как давно небо решило поставить надо мной эксперимент?       Ведь, если бы не эта сила, моя жизнь не полетела бы ко всем чертям.       А во всём виновата высота… пустая бездна, зияющая дыра в груди.       Может, поэтому, глядя вниз, я ощущаю неприятное сосущее чувство где-то в области солнечного сплетения. Чувствую что-то холодное и резкое, как ветер; тёмное, бездонное. Так много пустоты… Так много этого «ничего».       Воздух пуст и безразличен.       Я не боюсь высоты — но я неизменно ощущаю какое-то гнетущее, тяжёлое чувство при её упоминании или лицезрении. Ощущение, будто это небо — такое высокое, такое недостижимое, — стало для меня символом моего личного конца света. Оборачивающееся всеобъемлющей бездной по ночам и притворяющееся светлой прозрачной лазурью днём, оно впитало, поглотило в себя все мои страхи, все мои желания и стремления… Всё, всё сошлось на этом небе, всё свелось к нему. Кажется, будто оно в моих руках… на самом деле это я — в его.       Небо поглотило и меня…       На эшафот всходит последний из трёх. Убийца. Надо же, как уверенно он держится... Страшный человек. Бойтесь тех, кому нечего терять…       А мне ведь действительно нечего было терять. Всегда — нечего… В каждом из миров я соглашался принять на себя эту силу и ответственность не из-за одной праздности.       Скорее — из-за внутренней пустоты. Из-за того, что всё приелось. Всё казалось ненастоящим…       И это было ещё до силы. До неба. До всего.       О нет, мне не было страшно.       Мне было… тоскливо.       Я ведь недаром выбрал и эту профессию. Я пытался что-то найти, понять… А что именно?.. Кажется, уже и не помню. Или ещё не понимаю…       Верёвка смыкается на его горле. Он стоит молча, неподвижно уставившись в одну точку. Даже мне сейчас не понять, о чём он может думать.       Я помню и ещё одну мою смерть. Пожалуй, самую патетическую.       Я сгорел… в воздухе. Снова.       Нет, не самолёт. И даже не убийство.       Битва была. И взрыв тоже.       Но это была защита, это была их оборона… В этот раз нападал — я.       Я сгорел в ярком пламени, безумно чистом, безумно слепящем, безумно… прекрасном.       Мне не было страшно.       Я даже, кажется, не чувствовал боли.       Просто я как будто давно уже знал это. Небо… оно снова сомкнулось у меня над головой, сворачиваясь, точно обгорающие страницы книг. Оно осыпалось белым мёртвым пеплом на голову и вонзилось в лёгкие миллионом острых игл.       И — снова зыбкость, снова потеря опоры.       Вакуум… Я стоял на воздухе. Мгновения растянулись, расширились, точно воздушный шар, заполняя грудь и мешая дышать.       Крылья Икара опалило солнце, когда он взлетел слишком высоко.       Атлантида ушла под воду, когда люди попытались поставить себя на одну ступень с богами.       Люди перестали понимать друг друга, рассеявшись по всей земле, когда пытались построить Вавилонскую башню и достать до небес.       Огонь, вода, земля.       Так небо наказывает неугодных ему. Ему под силу даже подчинить себе все остальные стихии. Небо слишком свободно, слишком могущественно.       Мои крылья тоже сгорели. Я тоже падал на землю, и не раз…       Чем выше взлетаешь, — тем больнее падать. Только как же устоять перед сияющим диском где-то там, в вышине?.. Как не тянуть к нему непослушные ручонки и не сглатывать слюну при мысли о том, что можешь всем этим обладать?!       Нет ничего богаче неба. Нет ничего непокорнее…       Богатство, непокорность. Цель становится соблазнительнее вдвое.       Только за воздух нельзя уцепиться. Нельзя поймать небо в руки, точно пичужку… Его можно лишь тащить на своих плечах, подобно великану Атланту. И, если не удержишь, рискуешь быть раздавленным и прибитым обратно к земле, денатурированным в глину, откуда и появился…       Мне не было страшно. Не было больно… Почему я это знал? Может, это была одержимость… Одержимость — небом. Одержимость — воздухом?.. Может, я всегда жаждал облегчения, избавления от неё втайне даже от самого себя?..       Интересно, можно ли желать чего-то так сильно, что почти ненавидеть? А ненавидеть на грани безумного желания?..       Опора опять вышиблена из-под ног. Убийца скончался.       Должно быть, это быстро. Быстрее, чем предыдущие смерти… а может, мне снова начнёт казаться, что мгновения расширяются.       Ведь это типичное свойство воздуха — расширение. Стоит только его нагреть… движением своей крови. Стуком пульса в висках…       Мой черёд. Я приближаюсь к эшафоту.       Почему-то — спокойно. Неужели я уже привык даже к этому? Да, смерть ведь, в сущности, банальна. Каждый день на земле умирает сотни тысяч. И я — просто один из них.       Мне теперь уже всё равно.       Я не гляжу вверх. Я смотрю себе под ноги.       Ступеньки… сколько же их? Я насчитал двадцать. Впрочем, несколько раз я сбивался, — может, недосчитался каких-нибудь или, наоборот, прибавил лишних.       Священник монотонно читает молитву. Хочется, чтобы он замолчал. Хочется тишины… чтобы слышать, как шевелятся в небе облака.       Назло себе.       Только я всё равно не стану глядеть. Больше не стану…       Вот она, верёвка… висит передо мной. Зачем вы держите меня под руки? Я мог бы взобраться и сам. Впрочем, ноги почему-то заплетаются. Что, опять?.. Ах, верно. Здесь просто слишком высоко… Кружится голова.       Чувствую, как в груди всё сжимается. Трудно дышать, хотя верёвка ещё даже не затянута. Поломанный стул подо мной опасно шатается. Ну и экстремальные условия… Даже умереть с достоинством не дают.       Нет, я не подниму головы, хотя при взгляде вниз снова начинает мутиться перед глазами, а на лбу выступает холодный пот. В горле стоит тугой ком, — не могу даже сглотнуть, потому что во рту пересохло. Жаль, что последнего желания мне не полагается, — я бы попросил хоть напиться.       Верёвку затягивают. Чуть приподнимаю голову и гляжу вперёд, за горизонт. Итак, неужели я снова взлетел слишком высоко?.. Что же, типический доктор психологии, разумеется, кому-то очень помешал.       Только мне всё равно. Наверно, я стал похожим на воздух. Такой же прозрачный и пустой…       Верёвка давит на горло, вызывая очередной приступ удушья. Повезло же мне с моей боязнью высоты угодить на казнь через повешение… Подмостки так далеко от земли. Говорят, это всё из гуманных соображений… якобы длинное падение ускорит и облегчит мою смерть. Что ж… сейчас проверим.       Зыбкая опора шатается под ногами… это у меня дрожат колени. Интересно, сколько раз я ещё буду умирать именно так… в воздухе? Сколько раз грозит мне ещё столкнуться с враждебной, инородной стихией? Ведь она — не моя, она мне чужая. Я бы с радостью остался на земле, маленьким и незначительным гномом, лишь изредка поднимая глаза-пуговки кверху и по-детски удивляясь, как это оно такое большое и не падает.       Небо действительно не может упасть… только вот я, кажется, сейчас нарушу этот запрет.       Палач заносит ногу, чтобы убрать стул… В последний момент я всё же резко поднимаю голову вверх, щурясь от нестерпимого света полуденного ясного солнца, ударившего в глаза, ослепляющего, такого чистого, белого-белого…       Боже, как это ярко…  — Мне не страшно, — едва слышно шепчу я и улыбаюсь, прикрывая глаза, чтобы они не заслезились от сияния.