Прах к праху

Троянские стены впереди — высокие, ощеренные башнями, укутанные маревом зноя. Жара дрожит над Илионом, вьется кольцами и раскаляет почерневшую от крови пыль. Ахиллес смотрит снисходительно, сощурив зоркие глаза. В темных зрачках, расширенных от беснующегося в жилах адреналина, горит ровное злое пламя, твердые губы кривятся угрожающей азартной усмешкой, но под ней пузырится боль, черная и безглазая, как самые безобразные обитатели Тартара. Видят боги, он этого не хотел. Агамемнон нанес ему страшное оскорбление, так что эта война уже давно должна была кончиться для Ахиллеса. Но Троя превзошла даже гордеца Атрида. Видят боги, он этого не хотел. Но даже если сам Зевс встанет на твою сторону, Гектор, ты не избежишь расплаты. *** Ахилл хорошо помнит его — долговязого мальчишку чуть старше его самого за плечом отца, неуверенно переминавшегося с ноги на ногу перед троном Пелея, но смотревшего прямо и сердито, исподлобья. Уже тогда Ахиллес понял его всего — человека, уже попробовавшего смерть и погоню, бывшего и хищником, и добычей. Но не сломленного. Патрокл тогда смотрел на него с опаской: видел в золоте волос, осанке и лоске смуглой от Стикса кожи полубога. Сам Ахилл — еще совсем мальчишка, едва ставший воином — не желал мириться с тем, что в его — его! — Фтию пришли чужаки, пусть и покорно ожидающие помощи или казни. Но Пелей был мудрее сына, за что Ахилл до сих пор молча говорит ему спасибо, — он увидел огонь между темными глазами чужака и прямым взглядом собственного сына. А потому позволил старому другу по могучему Арго остаться вместе с сыном. *** Патрокл искренне пытался ему понравиться, Ахилл это видел: и по опущенным плечам, и по мягкому взгляду, и по неуклюжим попыткам заговорить. Божественная кровь кипела, в ушах утробно рычал Стикс, и они хором вторили по-детски наивной ревности Ахиллеса. Сначала разделить крышу над головой, потом — учителя Хирона, а дальше что? Трон Фтии? Нет уж, увольте, он принадлежит ему и только ему. (Впрочем, сейчас Ахиллес не против. Если бы, если бы…) Пряча за острыми оскалами ярость, он раз за разом спускал копье с руки и с наслаждением смотрел, как медный наконечник надвое рассекает старые валуны. Хирон, сложив руки на груди, одобрительно кивал и отстукивал задним копытом бодрый мотив. Патрокл чуть в отдалении старательно поражал свою деревянную мишень. Его стройное, куда более изящное тело влажно блестело от пота, и в каплях дрожали солнечные искры, подчеркивая изгибы рельефных мышц. Ахиллу хватило одного взгляда, чтобы чертыхнуться и послать копье вдвое дальше обычного. Хирон одобрительно присвистнул. Ответный взгляд Патрокла, полный искреннего восхищения, обжег его профиль солнечным жаром, и что-то оплавилось у Ахиллеса в костях. Какого Тартара вообще происходит? К тому времени, когда Ахиллес опомнился, Патрокл уже стоял перед ним: восторженный, с мягко сияющими глазами и своей заразительной, чуть скошенной набок улыбкой. Протягивал принесенное копье. Ахиллес принял его с неожиданной для себя аккуратностью и только тут заметил кровь на чужих костяшках. Видимо, поранился, пока вырывал из дерева наконечник. Алые капли он стер естественным, почти машинальным движением, чуть вздрогнув от грохота пульса в ушах, когда тепло ладони Патрокла толкнулось ему в пальцы. Тот очаровательно вспыхнул скулами и ушами, а потом и вовсе сбежал на другой конец поляны. Ахиллу пришлось до самого заката игнорировать ироничный прищур Хирона. *** Первый раз это произошло после удачной охоты на вепря. Секач был огромный, с полосами длинных шрамов на боках, налитыми кровью глазами и полумесяцами клыков. Ахилл вообще подозревал в этой твари кровь Эриманфского вепря, потомки которого разбежались по всем уголкам земель данаев. Они гнали его по горам три дня, пока Ахилл не решился на безрассудство: в узком ущелье не стал против зверя, принимая на грудь удар и вгоняя копье твари в глазницу. Благословение Стикса выдержало натиск клыков, но воздух из легких вышибло так, что Ахилл едва не захлебнулся воздухом, стоя на колянях возле остывающей добычи. Патрокл подлетел, как Борей, непривычно суровый и с диким блеском в глазах, схватил за грудки и грубо вжал в каменную стену. (Ахилл до сих пор не может объяснить себе, почему не сбросил чужие ладони, хотя всегда был сильнее товарища. Потом он решает, что скорее не хочет объяснять. Тем более, не теперь). Как и то, что чужие сухие губы жестко вжались в его собственные, вплавились горячей патокой — и так правильно, так нужно, что Ахилл и сам не понял, когда начал дышать в такт и гладить мощные плечи под ладонями. — Не делай так больше, — прохрипел ему Патрокл, тревожно заглядывая в глаза. Потом золотой туман, словно подсвеченный изнутри Эос, исчез из его зрачков, он испуганно отшатнулся — и не смотрел в сторону Ахилла всю обратную дорогу. Сам Ахиллес пребывал в растерянности. Оказывается, есть проблемы, которые его полубожественная натура не в состоянии решить. Хирон ткнул голову вепря копытом, взмахнул хвостом и посмотрел довольно. При виде его лукавой усмешки Ахилл впервые пожалел о благословении Стикса — броситься на меч хотелось нестерпимо. *** Ахиллес положительно не знал, что между ними двумя происходило. Случайных прикосновений становилось все больше, и каждое жгло солнечным огнем, после спаррингов приходилось удаляться к ледяным горным ручьям, потому что чужое гибкое тело в захвате — кольце — его рук… На этом месте Ахилл обычно обрывал мысль и шел неистово метать копье — искать душевное равновесие. Патрокл мучился еще сильнее, мечась между дистанцией и контактом, как между Скиллой и Харибдой. Хирон смеялся в кулак. *** Собственно, мудрый старый кентавр и сбил их созвездия с привычных орбит, вынудив их столкнуться среди эфира и взорвать в сверхновых свою собственную вселенную. Ахилл не знал, договорился он с Кипридой или Дионисом, но вино ударило в голову особенно жарко именно в ту ночь, когда они ночью столкнулись у небольшой заводи вблизи водопада. Водяная взвесь замыкала лучи Селены, подергивая берег серебристой дымкой и зажигая цепочки Вег в зрачках Патрокла. На каменистом берегу было неловко, поначалу они, слишком опьяненные Эросом, не могли разобраться с множеством рук и ног, а в конце и вовсе свалились в озеро, но Ахиллес до сих пор с трепетом вспоминает яркие пятна щек, прикрытые глаза и чувственный изгиб спины Патрокла, сильные пальцы, продиравшие его вдоль позвоночника, разлет ключиц под губами и тяжелое сбитое дыхание. А еще звезды в чужих глазах и мягкий свет Селены. *** Это происходило снова и снова, Ахилл уже начал подозревать на себе колдовство кого-то вроде Медеи, потому что это было… ну, странно. Ахилл был полубогом, наследником Фтии, великим воином, который из каждого сражения привозил нескольких прекрасных наложниц, а некоторые красавицы и вовсе сопровождали его в походах. Патрокл — это тень за его плечом, верный друг и соратник, надежное копье и острое слово. И все же каждый раз, под плотным покровом ночи, когда Морфей полновластно воцарялся в их лагере, Ахилл вставал со своего ложа, разделенного с наложницами, и через три десятка бесшумных шагов по лагерю опускался рядом с Патроклом. Тот принимал его безропотно, прикасался, как к святыне, отзывался чувствительно, как Понт отзывается дуновениям зефиров, — и не роптал, когда в густых сумерках Ахилл уходил восвояси. Наследник Фтии не оборачивался, но безошибочно ощущал между лопаток чужой взгляд, от которого его не могли спасти ни Стикс, ни сам Громовержец. *** Весть о том, что супругу Менелая вероломно выкрал сам Александр, Ахилл встретил без особого удивления — рано или поздно это должно было случиться. Патрокл из-за плеча шепотом сетовал на то, что боги могли послать кого-нибудь, кто живет чуточку ближе. Надменный взгляд Агамемнона и его буйный нрав Ахиллесу не нравились (возможно, потому что он сам был таким же), однако клятва звала его в поход, как и Патрокла. Они оба сватались к Елене, но если Ахиллес действительно был бы не прочь обладать красивейшей среди смертных, то Патрокл не проявлял ни малейшего интереса. (Возможно, Ахиллу стоило уже тогда признать причину его равнодушия). Так или иначе, Патрокл в любом случае отправился бы с ним. *** То ли небо не простило Агамемнону жертвы его дочери, то ли Посейдаон остался ей недоволен, но ветры отогнали данайские черные корабли не к Трое — к землям Телефа. В битве на Тевфрантских полях Ахиллес дрался привычно — подобно льву или разъяренному тельцу вшибаясь в ряды врагов, разя по головам и грудям, не оглядываясь и не останавливаясь. Стикс вскипал в нем каждый раз, когда смерть скалилась с вражеских наконечников, и гнал вперед, пленяя всемогуществом и неуязвимостью на поле боя. Ахиллес лютовал, как разъяренный бог, и трупы выстилали ему путь. Только он забыл тогда, что сражался не один. На стороне Патрокла не было Стикса. Зато теперь он хорошо помнит собственные дрожащие пальцы, зажимающие рваную рану, бьющую из-под них горячую кровь, дрожащую ладонь поверх его, выражение муки на дне темных глаз, искривленный в беззвучном крике рот. Он помнит свое отчаяние и смятение, слабую запоздалую вину. Помнит руки Махаона и хриплый лихорадочный шепот, складывающий в его, Ахиллеса, имя. Сколь бы ни были могущественны боги, но Аид непреклонней всех. И только теперь Ахиллес в полной мере понимал, что Патрокл уязвим, что его могут прибрать фурии в любое мгновение, когда только мойры рассекут золотую нить. *** Патроклу вскоре становится лучше. Ахиллес не позволяет ему ночевать в любом ином шатре помимо принадлежащего наследнику Фтии. С этого времени наложницы превращаются в искусных певиц и музыкантов, а Патрокл приобретает привычку наедине утыкаться ему носом в сгиб шеи. Ахилл давно не видел у него такой улыбки. Возможно, никогда. И он немного, совсем чуточку, слишком счастлив. *** Троя стоит перед ними, великая твердыня, и скалится запертыми воротами — Ахиллес уверен, издевается. Перед глазами — все еще неподвижное тело с угасшими темными глазами, где догорели последние сверхновые. Перед глазами — его оскверненная святыня, его рассеченный смысл существования. Перед глазами — незримое пламя, которое пожирает гордые стены. Ахиллес знает, кто это сделал. Знает и то, что бил он не в одиночку, но нанес последний удар. Знает о том, что девять лет войны измотали и одних, и других. Но на последний пункт ему плевать. Багровая пелена ярости уже опускается на глаза, за спиною встает богиня, Стикс рокочет внутри пульсирующими боевыми барабанами, и если даже сам Зевс встанет на защиту Илиона, Ахиллес все равно не оставит от него камня на камне. Неважно, была ли клятва. Несущественно, насколько ненавистен ему Агамемнон. Имеет значение лишь то, что Троя стократ искупит кровью смерть его Патрокла. Около пяты уже вьется мертвый речной холод, и он просит шепотом подождать еще немного. Ахиллес поудобнее перехватывает копье, и его голос гремит над всей равниной и над Илионом, подобный перуну Зевса: — Гектор! Прах к праху в золотой урне. И две слитые тени в безднах Аида.