Выйти из панциря

Никита бросил тоскливый взгляд за окно: нависавшие весь день над городом тучи разошлись и по поверхности залива скользнул солнечный луч. Вспыхнуло платиновое пятно на волнах, становясь все шире. Парень со вздохом опустил жалюзи, возвращаясь к отчету. Еще на столе лежала стопка незаполненных бланков анализов: его внимания ждали гельминты, желудочное содержимое, выделения, сахарная кровь и эритроциты... Изо дня в день одно и то же: пробирки, центрифуга, автоклав. Доведенные до автоматизма действия. Единственный плюс — минимум соприкосновения с людьми. Только исследуемые жидкости и ферменты. И стерильность. Начитавшись Макаренко и Сухомлинского, подростком он мечтал пойти в педагогику, но мать, заслуженный учитель высшей категории, решительно пресекла все благие намерения. Распорядилась менторским тоном: «Только через мой труп! Если уж собрался быть бюджетником — выбирай медицину. Стоматология, СЭС - никогда без работы не останешься, сидеть будешь в тепле; уважение, опять же... А в школе что... нищета и нервотрепка одна!» Спорить не было смысла. Так послушный сын и стал санэпидемиологом, осев лаборантом в городской поликлинике. Звезд с неба не хватал, слыл исполнительным и дотошным. Мать вскоре умерла, оставив сыну вылизанную до блеска квартиру и полные собрания сочинений русских классиков. Ни амбиций, ни перспектив, ни целей: только размеренный быт, мелкие заботы. Выветрился с годами и юношеский максимализм, мечтательность. Никита сам себе теперь казался пресным и выцветшим, однако не видел смысла что-либо менять. «Оброс зоной комфорта», — усмехался про себя. Засидевшись с анализами, он вышел из лаборатории поздно. Его уже подгоняла санитарка: — Давай-давай, милый! Мне кварцевание включать! Да и тебя, небось, заждались! — Нет у меня никого... Одна черепаха в террариуме, а для нее часом позже — часом раньше... роли не сыграет, — лаборант вздохнул. — Все равно! Неча тут штаны просиживать. Завтра закончишь. Иди лучше... вон, девушку себе найди! — баба Шура была непреклонна в той же степени, что и бесцеремонна. Она размашисто шуровала тряпкой по кафельному полу, загораживая необъятным корпусом дверь в туалет. Парень хотел бы перед уходом туда попасть, но застеснялся и решил потерпеть до дома. Однако он просчитался: до подъезда оставалась еще половина квартала, а мочевой пузырь ощутимой тяжестью отдавался внизу живота, при каждом шаге причиняя острый дискомфорт. Справлять нужду прямо на улице?! Неприемлемо! Но выхода уже не оставалось. Брезгливо скривившись, Никита торопливо завернул в ближайшую щель между домами. В нос ему ударил терпкий запах застоявшихся нечистот: от мусорных баков несло кисловатой вонью... и чем-то еще, густым и смрадным. К горлу подкатил ком тошноты, но, поборов брезгливость, парень все же оросил исписанную граффити стену. И, уже застегивая ремень, дернулся: в тишине раздался негромкий отчетливый чих. Никита застыл. Но, победив секундный страх и смущение, решился все же проверить, кто там: показалось, что такой звук может издать скорее животное, нежели человек. Заглянув за контейнер с мусором, он открыл для себя жалкую картину: прислонившись спиной к кирпичной кладке, прямо на земле скорчился молодой парень в изодранной одежде. На изможденной тощей фигуре черная кожаная куртка (явно с чужого плеча) топорщилась и казалась несоразмерно огромной – каким-то панцирем или доспехом. «Ни дать ни взять — мой Клайд!» — подумалось оторопевшему Никите. Клайдом звали его сухопутную черепашку — единственное существо, о котором ему приходилось заботиться. Вдвоем они уживались неплохо: молчаливый медлительный сосед никаких хлопот хозяину не доставлял. Сейчас он не испытывал отвращения. Скорее, жалость и толику недоумения: это что же такое должно было произойти с молодым еще парнем, по виду — его ровесником, чтобы так низко пасть? Алкоголь, вещества? Не похоже. В поликлинике ему доводилось видеть всяких пациентов, лаборант не первый год работал и теперь наметанным глазом без всяких анализов мог вычислить и пьяницу, и потенциального клиента кожвендиспансера, и наркомана. Может быть, перед ним была жертва аферистов? Никита так и оставался незамеченным. Его удерживало на месте странное любопытство: когда смотришь, как зачарованный, на чужое уродство, на что-то отталкивающее и одновременно притягивающее взгляд. Осознаешь, что это мерзко, неправильно, но хочется разглядеть в мельчайших подробностях, впечатать в сетчатку... Зачем? Сухая как пергамент кожа, обтянувшая острые скулы незнакомца, темные свалявшиеся патлы, подсохшая ссадина на виске, обветренные губы... вот только глаза было никак не рассмотреть. Никите почему-то стало интересно, какого же они цвета? Нищий же тем временем пошевелился: запрокинул голову к небу, на его цыплячьей шее дернулся острый кадык, и тишину нарушил на удивление приятный, хорошо поставленный голос, продекламировавший в пустоту: — Отверженным быть лучше, чем блистать И быть предметом скрытого презренья. Для тех, кто пал на низшую ступень, Открыт подъем и некуда уж падать. Опасности таятся на верхах, А у подножий место есть надежде...» Никита забыл, как дышать. Это было... словно удар электрическим током: разряд прошил его от макушки до пяток, парализовал. Шекспир?! Король Лир — здесь, в грязной дыре у мусорных баков?! На секунду ему показалось, что мир качнулся, преломился в гигантской линзе — вроде все то же самое, знакомые очертания, но... слова пьесы, многократно отраженные от стен, усиленные акустикой, были подобны заклинанию. Осколки стекол, усеявшие тротуар, вспыхнули звездами. И тень чайки, скользнувшая по земле, показалась тенью дракона. Но солнце в тот же миг скрылось за тучей, искры на асфальте померкли, — и все встало на свои места... почти. Никита ощутил острую горечь сожаления. Утраты. Был в его детстве один эпизод, оставивший похожее чувство. Ребенком он часто болел. В детский сад не ходил, сидел дома; а если и гулял — только под присмотром. Мать бдительно и чутко контролировала его круг знакомств, режим, гигиену, успеваемость, — отслеживала по всем фронтам. И единственной лазейкой к свободе оставались сказки: волшебные фильмы, мультики, — мальчишка, как зачарованный, прилипал к экрану. Вот и в тот вечер начиналась очередная история: к симпатичному пацаненку на улице подошел добрый волшебник, завязал знакомство и собрался увести в волшебную страну... что произошло дальше, Никитка так и не узнал: телевизор был выключен, а вместо приключений и чудес последовала лекция о маньяках и педофилах, — не первая и не последняя... Но именно на этот раз оставившая мерзкое послевкусие: вот разворачивалась картина — ее перечеркнули, скомкали и походя швырнули под ноги. Растерли. И вот теперь, даже не отдавая себе толком отчета, почему он это делает, ЧТО вообще творит, Никита шагнул вперед, — словно ухватил за хвост ускользающего дракона. От волнения перехватило спазмом гортань. Он кашлянул неловко и судорожно, — и этим наконец-то привлек внимание незнакомца: на него уставилась пара угольно-черных глаз, будто обведенных по контуру. Взгляд неожиданно живой, пронзительный, внимательно-цепкий. В нем светился ясный ум и едва уловимая насмешка. «Точно не наркоман», — Никита еще больше укрепился в своем убеждении. — Эй! — он подошел поближе, а потом и вовсе опустился на корточки, подсознательно стирая тем самым границу между собой и незнакомцем. Нищий вопросительно вскинул бровь и по-птичьи наклонил голову набок — мол, что надо? — Можешь оказать одну услугу? У меня в холодильнике жареная курица уже вторые сутки стоит. Ни я, ни Клайд не едим такое. Пропадет ведь... жалко! — Никита выжидающе улыбнулся... — А нахера изначально было эту курицу жарить, если жрать не собираешься? — ехидно поинтересовался сын улицы, — Или ты меня в гости ждал? — он подмигнул. Растерявшийся Никита даже не нашелся, что ответить. Но вопрос оказался риторическим: смуглая кисть незнакомца — кости, жилы, вены, да кожа в цыпках — уже ухватилась за выпирающий из стены кусок арматуры; подтянувшись, он поднялся с земли. Угловатый и тощий. Нескладный. — Так уж и быть. Спасу твою курицу. Показывай путь, паладин! — Да, конечно! Здесь недалеко! ... — А Клайд кто? Твоя псина? Кошак? Сосед? — сиплый голос эхом отражался от стен подъезда; лифт не работал, поэтому поднимались они пешком, — Ты его Бонни? — тип хохотнул. Вцепился грязными пальцами в перила. — Клайд — это моя черепаха. Куда ему курицу? Соседка угостила, а я вроде и благодарен, и отказаться не могу, и съесть не получается, но и рука не поднимается выбросить. Одним словом, дилемма! — Никита развел руками, — Так что выручай! На тебя вся надежда! Пропустив гостя в квартиру, он жестом указал в полутемную арку прохода: — Кухня прямо перед нами. По правую сторону ванная, туалет, спальня... — Никита замолчал. Внимательно посмотрел на незнакомца. «М-да уж... крайняя степень истощения. И общая запущенность. Сколько же он не мылся?» — Без обид парень, но... — он оборвал сам себя на полуслове, порывшись в недрах встроенного шкафа, отыскал огромный мешок для мусора, — Скинь сюда свою одежду, а сам искупайся, хорошо? Ее дальнейшая судьба, думаю, понятна, а я тебе сейчас организую замену, идет? Однако ожидаемой радости не последовало. Напротив, глаза гостя распахнулись, брови вскинулись, — ужас? Но почему?! Незнакомец сжал кулаки так, что побелели костяшки, и твердо произнёс: — Не надо. Спасибо за приглашение. Если придётся выкинуть косуху в обмен на мытьё — лучше на колонке сполоснусь. Это дорогая для меня вещь. А жратву... не парься, сгрузи в пакет, я даже проходить не буду! А то напачкаю ещё... в чертогах вашей светлости! — Чё? — Никита подвис, с подозрением щуря глаза, — Слушай, ты вообще нормальный?! Я тут тебе еду предлагаю и помывку, а ты такой момент портишь! Мне аж самому приятно стало от неожиданного всплеска альтруизма. Хватит выёживаться — иди в душ. Шмотки я тебе организую, взамен «утраченных», а косуха… — он сделал паузу, рассматривая поношенную грязную куртку, отдающую явным душком. Как их вообще стирают? — В тазу замочим. «Суток на десять!» — хотел добавить он, но быстро спохватился и закрыл рот. Черный мешок определенно напрягал его гостя. Это трудно было не заметить. Просто мусорный пакет, а бомж побледнел, да так, что даже под слоем грязи стало заметно. Выросший в благополучной среде, Никита не мог представить себе обстоятельств, которые могли бы заставить человека трястись при виде банального полиэтилена. «Или кто накрыть пытался на улице? Слышал, конечно, что бездомных для разных целей подбирают. Но блин... насколько все это реально? Этот кажется слишком бойким, чтобы его кто-либо так запросто подловил. Но сейчас даже я могу скрутить его, голодного и обессилевшего…» — эта мысль и стала решением. — Друг, ты, конечно, прости, но сегодня я решил сделать доброе дело. У Никиты чесались руки. Примерно так же, когда он видел беспорядок в домах у друзей, но сейчас зуд был намного сильнее. Он бросил пакет на пол. Быстрым захватом скрутил бродягу и, невзирая на слабое сопротивление. затолкал его в ванну, захлопнул дверь, да еще и подпер ее, навалившись всем весом, потом и вовсе защелкнул шпингалет. И с отвращением уставился на свои руки: кожа сохранила ощущения от прикосновений. Грязная куртка, сальные волосы, немытая кожа... Это было омерзительно! Никиту передёрнуло. Он опрометью кинулся на кухню, локтями открывая кран с водой. Морщась, тщательно втирал и втирал мыло, потом дезсредство... смывал и намыливал вновь. От реакции с щелоком уже пошло раздражение, но остановиться он не мог. По спине бегали мурашки, пищевод крутило рвотными позывами. Он чувствовал, что задыхается. Паника и острое сожаление — как расплата за минутный порыв альтруизма. Досчитав до ста, Никита постепенно пришел в себя. Закрутил вентиль, с тяжелым вздохом вытер руки. Бешеный ритм пульса медленно утихал. Гулко и весело шумел душ за закрытой дверью — кажется, гость даже напевал что-то. Не разобрать было. Никита перебирал свой гардероб, раздумывая: чем бы одарить свое неожиданное приобретение. — Как думаешь, кто мог его подставить? — вопрос был адресован черепашке. Клайд наконец-то получил свой ужин, а потому беседу не поддержал, — Может, родственники... или проблема с кредитом? Коллекторы? Никита продолжал ломать голову над тем, как бродяга дошёл до жизни такой. Иррационально, но патлатый не вызывал у него чувства опасности. Такой же парень, Похоже, ровесник. Возраст сложно определить, но тридцати явно нет. Таких как он много в городе. «Я мыслю о нем в положительном ключе потому, что априори вижу перед собой жертву» — с ворохом одежды в руках Никита присел около террариума, зачарованно наблюдая, как размеренно его питомец пережёвывает лист салата: — Слышишь, Клайд, вода стала течь тише? Пора нести этому бродячему коту полотенце. «Бляяя…. — тут же обожгла мысль, — он же чистыми руками будет браться за грязные косяки!» Швырнув вещи на кровать, Никита кинулся к ванной, попутно вешая большое полотенце на ручку шкафа напротив двери. — Помылся? Как выйдешь из душа — пройди на кухню, ничего руками не трогай. Там кран открыт, еще раз вымой руки, но кран сам не трогай, ладно? А потом иди в спальню, оденься. Я на кровати положил все, что нашлось. Можешь выбрать. А я пока ужин разогрею. Идет? И ты это... не стесняйся: я не каннибал там, маньяк или еще чего. А дверь в ванную я открываю. Ты уж не убей меня. Никита поспешно ретировался на кухню. Положил в раковину большой кусок мыла. Достал из холодильника сковородку с курицей и поставил на конфорку, попутно сооружая гарнир и салат из пары престарелых огурцов. Патлатый скептически хмыкнул, но инструкциям последовал. И вскоре, обернув мосластые бедра полотенцем, уже возник в проеме двери. С кончиков вымытых до скрипа волос капала вода. Он заговорил, опершись задом о край стола и сложив руки на груди. — Я не кот. Волк. Некоторые думают, что бродячая псина. Но они ошибаются. А на кота похож у нас ты, мистер не-каннибал, не-маньяк или что там еще. На такого, знаешь ли, домашнего котейку у большой грязной лужи. Трогает воду лапкой — и брезгливо трясет. Любопытство сгубило кота, знаешь? — Любопытство кошку сгубило, а не кота, — хозяин квартиры намеренно сделал ударение на середине предложения. — Кошка... кот... невелика разница! — едко усмехнулся проходимец в ответ, — Всё равно один вид. А наличие мудей погоды не делает. У людей вон тоже есть и бабы с яйцами, и мужики, не годные ни на что. Кстати, тебя что, матушка не учила в детстве, что трогать каку, а тем более, тащить ее в дом - чревато? — он насмешливо выгнул бровь, — Вдруг это я — маньяк, м? Или подцепишь от меня лишай ненароком! — он ухмыльнулся, — У тебя что, мизофобия, мать Тереза? Здесь так чисто... И ты трясешься от одного прикосновения к потенциальной заразе. Это патология, знаешь ли! Лечить тебя надо. — назидательно поднял палец — И, опять же, к намерениям. У всего есть выгода. Даже у бескорыстного благородства. А в чем выгода для тебя притащить в дом первого встречного бомжа, мыть и кормить его? Кстати, ты знаешь, что если с бомжа смыть его защитный слой грязи — он вскорости умрет? Как черепаха с содранным панцирем, — циничная усмешка, — Впрочем, у тебя есть отличный пакет для ликвидации бренных останков. Ну да ладно, вернемся к нашим баранам, то бишь корысти. Бессребреники, на мой взгляд, самые стрёмные из всех возможных вариантов. Они помогают не за деньги, а чтобы потешить самолюбие, поднять самооценку, создать иллюзию смысла в своей никчёмной жизни... ну или заработать плюс к карме, царствие там небесное... ещё какую хуйню... А заодно опустить облагодетельствованных. Выгодно оттенить ими свои достоинства. Как-то это мерзенько, не находишь? М? Что молчишь? Этот монолог поразил Никиту не столько цинизмом, сколько неожиданной эрудицией и лексикой, никак не вязавшейся с образом нищего прощелыги, — впрочем, Шекспир с ним вязался еще меньше. Никита застыл в полной прострации. Поведение гостя было любопытным. Нестандартным. Парень перевел взгляд с огурцов на «бомжа» и, перестав стучать ножом по разделочной доске, внимательно слушал. Причем по ходу пьесы успел отчетливо представить кучу грязной одежды, сваленной на чистом кафельном полу своей ванны. От омерзения его передёрнуло, лицо брезгливо сморщилось. Патлатый явно провоцировал. Никита же ничего не делал в ответ — он раздумывал над тем, какую линию поведения выбрать. «Повестись на провокацию и посмотреть, что будет дальше? М-да.. любопытно... Насколько далеко зайдет этот тип?» — Чувства опасности за свою жизни парень не испытывал, но подсознание подавало тревожные сигналы: «Ты можешь поплатиться за самоуверенность! Проигнорировать? Закрыть глаза на сказанное?» — Никита соврал бы, сказав, что его не задели слова чужака. Но это можно стерпеть. Однако парень понимал, что игнорирование сказанного может быть воспринято как высокомерие. Пауза затягивалась. «Вроде бы на психа не похож. Про маньяка точно задвигает... Сказать, что-то умное, но при этом отшутиться — идеальное решение!» — Да. У меня действительно мизофобия, но, как видишь, мои руки не стерты в кровь от постоянного контакта с антисептиком. — Никита отложил в сторону нож и обезоруживающе протянул руки ладонями кверху: одновременно демонстрация дружелюбия, безопасности — и доказательство того, что проблемы нет. — Нахожу свое положение довольно-таки обнадеживающим! — парень улыбнулся открыто и обаятельно. Самое смешное, что его «патология» началась банально: в трамвае ему выдала сдачу тетка, которая, похоже, всю жизнь ела тухлую рыбу, а руки мыла в пиве. Вонь, исходившая от денег, была омерзительной. Ею пропитался потом кошелек, сумка и карманы куртки, повисла вокруг и потянулась по улице удушающим шлейфом. От зловония становилось плохо: пазухи и голова болели, живот скручивали спазмы, к горлу подступил ком рвотных масс. Невыносимо! Не помогало ни мытье, ни защитная маска, ни ватные тампоны, вставленные в ноздри. Вонь так и не выветрилась. Она месяцами преследовала Никиту. Ему казалось, что вязкой мерзостью пропитано все вокруг, особенно его руки. Облеплены невидимым, вязко сочащимся слоем. Когда захлестывала паника, он подолгу тер кисти мочалкой, втирал в кожу спирт, антисептики и хлорку. Если и покидал стены своего убежища, то только в максимально защищающей тело одежде, а по возвращению домой подвергал все вещи обработке, практически стерилизуя. Дезинфицировал квартиру. Избегал прикосновений, свел все контакты к минимуму. Взял отпуск без содержания. И лишь когда осознал, что не может заставить себя выйти на улицу, обратился к психологу. Но понадобилось больше месяца серьезной работы, прежде чем Никита смог преодолеть себя — возобновить социальную жизнь. Шлейф вони чудился все реже. Панические атаки сошли на нет. Осталось лишь повышенная брезгливость, как последствие. — Так жалеешь, что пошел со мной? Повелся, изменил своим принципам... — продолжал Никита, испытав некое озарение, — Презираешь себя, а нападаешь на меня в итоге. Ну и ладно! — парень пожал плечами, сгребая уже нарезанные огурцы в стеклянную салатницу, — Не буду опровергать твои слова с пеной у рта и оправдываться. Знаешь... враги используют оправдания против нас, а друзьям они и вовсе не нужны. Кто ты, враг или друг, решать тебе. А мне просто приятно в кои-то веки совершить хороший поступок. При любом раскладе я выполню свое обещание и накормлю тебя. — Нет у меня никаких принципов. — неожиданно усталым и потускневшим голосом пробормотал гость. На пару мгновений он показался растерянным, сбитым с толку, но быстро вернул самообладание: — Слуушай! — сын улицы вскинул бровь и поднял вверх указательный палец, — Так ты не для кармы меня приволок! Решил вышибить клин клином. Бомжетерапия типа! — ухмыльнулся он. — А что... логично! Лечить подобное подобным. Провокации незнакомца напомнили Никите классическое поведение детей-сирот: после того, как семья взяла их к себе на воспитание, невозможно подсчитать число шалостей. Разумеется, поведение «бывалых», сменивших уже несколько семей, и тех, кого усыновили в первый раз, отличается. Первые уже имеют болезненный опыт, а последних совершено справедливо напугали товарищи по несчастью. Они бедокурят, будто нарочно совершают проступки, доводят до грани, прощупывают почву — добиваются, чтобы их вернули обратно в детдом до тех пор, пока не появилась привязанность к новым людям и надежда на будущее. На деле же, именно в такой форме и проявляется их надежда. Это отчаяние и мольба о помощи, воплотившаяся в изощренной форме. По крайней мере, в этом уверяли мэтры педагогики. Крышка на сковородке заходила ходуном. — А вот и курочка! Оденешься, все-таки, или тебе нравиться давать телу подышать? — в голосе Никиты звучала явная ирония. — Одеваться? А зачем? Я же прекрасен как античный бог! Мм... Аполлон без панталон! — ничуть не стесняясь, парень стянул с бедер полотенце, картинно перекинул через плечо на манер римской тоги (жаль, коротковатым вышло облачение) и, рисуясь, продефилировал по кухне, — У тебя лаврушечки не найдётся? Патрицию необходим венок! Неожиданно его реприза оказалась прервана репликой из глубин: басовито взвыл желудок, категорически не согласный питаться святым духом, хоть и принадлежал якобы богу. Горе-римлянин стушевался: — Ладно. Можно и без лаврушки. Давай сюда свою курочку! — Ну уж определись, Аполлон ты или патриций, — Никита усмехнулся, украдкой переводя дух. «Обошлось. Атмосфера была слишком напряженной. Господи, что бы я делал, если бы он действительно что-нибудь выкинул?» — Одно другому не мешает! — тощий полубог в полотенце ехидно осклабился. С правой стороны не хватало пары коренных зубов. Не обращая внимания на наготу и общую раскрепощенность своего гостя, Никита начал накрывать на стол. Не мелочась, сразу поставил перед «римлянином» сковородку с жареной курицей, огуречный салат, извлек из микроволновки тарелку спагетти. — Не знаю, сколько ты голодал, но будет аккуратен. Лекарства у меня есть только для Клайда, — парень протянул вилку, а сам сел рядом. Размеренно помешивал растворимый кофе в кружке-супнице. Однако спокойствие не продлилось и пяти минут: — Блин! Тога это, конечно, круто, но ты застынешь так сидеть. Тем более под тобой лужа уже натекла! — не выдержал, он подорвался с места и притащил для гостя трусы и футболку. Всучил. От незнакомца пахло свежестью. Но из коридора несло кислятиной. Никита вновь сморщился, поспешно отпивая кофе: его аромат забивал вонь. — Как тебя зовут? — опомнился он вдруг — Я Ник, если что. — Семён. Но можно просто «Царь»; также согласен на «ваше величество»; а вот обращаться ко мне «ваша светлость» не стоит. Я самая что ни на есть тёмность. А вообще...я Агасфер. ПрОклятый странник, вечный жид. — гость снова продемонстрировал отсутствие зубов в кривой ухмылке, тряхнул гривой подсыхающих волос. — А тебя все равно буду звать Бонни в довесок твоей черепахе... — и осекся. Нервно сглотнул. Но еще сильнее голода был характер: Семён вооружился не только вилкой, но и ножом, подоткнул за край «тоги» салфетку и принялся чопорно есть с манерами истинного аристократа, при этом карикатурно оттопырил мизинчик и скроил постную физиономию пресыщенного сноба на светском рауте. Потом отодвинул сковороду, встал с прямой спиной: — Спасибо, любезный феодал! Я сыт! По горло! — картинно чиркнул по шее ребром ладони. Тесное пространство кухни сотрясла громовая отрыжка. Неспешно натянул предложенную одежду, покрасовался. Поймал неуверенный взгляд Никиты, устремленный на него снизу вверх, и вопросительно вскинул брови: говори, мол. — Как ты на улице оказался? Или это слишком личный вопрос? — Отчего же личный? Всё скажу, как на духу. Я сын одного знатного дворянского рода. Владения моего батюшки далеко к северо-западу отсюда. Стада его тучны, а земли обширны. Вот только беда: я бастард. И, чтобы самому заработать титул, отправился паладином на поиски святого Грааля. Теперь же странствия мои подошли к концу. Грааль я не нашел, но хоть на море посмотрел и спас куру от загнивания. Верните же мне мой доспех... или что-нибудь ему на замену, благородный сэр. Я покину вашу скромную обитель и не буду более досаждать своими репризами! Цветов не надо! — на этих словах Семён утер якобы набежавшую слезу и пафосно раскланялся перед онемевшим Никитой. Тот удивлённо воззрился на него: — Как?! Даже с Клайдом не познакомишься?! — Не... как же... с Клайдом можно. Вот выскажу ему свое почтение — и пойду. Оказавшись перед террариумом, Семён постучал ногтем по стеклу: — Привет! Черепашка, — маленькая, с ладонь, — вытянула морщинистую шейку, уставилась на пришельца бусинками мудрых черных глаз. Семён залюбовался рисунком панциря. — Ууу.. какой! А можно его погладить? — Да, конечно! — Никита улыбнулся, наблюдая, как его гость робко и ласково прикасается к черепашьей спинке, словно костяной домик был фарфоровым и невесомым. И вздрогнул: упустил момент, не сразу заметил, что лицо Семёна исказила гримаса боли. Глаза лихорадочно блестели, губы кривились судорожно, но слез не было. Только в горле клокотало что-то сиплое, похожее на задушенный стон. — Ты... ты чего? — Он... на деда моего похож. — сипло выдавил парень. — Я из Саратова сам. И отец у меня бизнесмен. Был. Крутой типа. Вилла, тачки, бабки... все дела. Только я ему нахрен не сдался. Поговаривали, что не родной. В общем, упек меня папаша в интернат. Элитный, разумеется, для одаренных детей, но сути-то это не меняет! Вот меня и перемкнуло. Начал я оттуда бегать. Меня поймают — а я опять сбегу. Психологи со мной работали. Диагноз даже поставили: дромомания. А по мне так как ни назови — легче удавиться, чем сидеть взаперти, под охраной, как зверь в клетке. Херил я их режим! Ну, от отца влетало, конечно... Но недолго: его конкуренты подорвали, а потом бизнес отмели. Встал вопрос об опекунстве... Тут-то дед и появился. Старый он был. Семён Михайлович. Тёзка. Это в честь него меня назвали. Спросил: «Пойдёшь ко мне жить?» — я и согласился. Всяко лучше, чем интернат или детдом. А оказалось нормально на удивление! Ходил в обычную школу, дед режимом не гнобил, на мозги не капал. Я там даже в театральную студию записался, прикинь! Сами декорации делали, костюмы шили, постановки ставили... Интересно! Михалыч мой — плотник по профессии, помогал нам, подсказывал, как и что в плане оформления. И все книжки мне подсовывал: Джека Лондона, Майн Рида, Купера... В походы мы с ним ходили... Парень просветлел лицом, вспоминая. Опустился на ковер, Никита рядом с ним, а Семён продолжал: — Здорово было. Летом на лодках по реке сплавлялись, зимой на лыжах ходили. На чердаке телескоп был — изучали созвездия. Ну, потом школу закончил, поступил в театральное училище. Тут всё и накрылось медным тазом. Приезжаю с сессии, довольный такой, что сдал на отлично... А дед на полу. Хрипит. И слюна течёт. И... — по лицу Семёна снова прошла мучительная судорога, горло перехватил спазм. — Инсульт у него был. Два дня он так пролежал. Ну, «скорую» вызвал, а толку. Его даже в больницу отказались брать. Им, видите ли, показатели смертности ни к чему завышать. Выписали лекарства, назначили лечение. Ну что... я работать пошел. Грузчиком. Больше никуда не брали. Михалычу сиделку нанял: она его с ложечки кормила, капельницы, уколы ставила. Я приходил — мы с ней деда мыли, протирали камфорным спиртом, чтобы пролежней не было. Только они, суки, все равно вылазили. На руках в туалет носил. А самое хреновое — то, что дед не узнавал меня! И вообще по большей части бредил, нес всякую околесицу. И так полгода. А потом прихожу с рынка, а он... всё. А я даже не знаю, как людей хоронить, что делать. Ну, Таня, сиделка, пришла, подсказала. Знаешь, почему я твоего пакета испугался? Вспомнил, как деда грузили. Как дрова. А я его живым помню. Его глаза, руки, советы его. Книжки, истории, походы наши... Все, что он мне дал! И мечта эта... море увидеть, опять же, от него. Было время — боцманом ходил. Столько всего понарассказывал! В общем, похоронил я Михалыча... и двинул. Куда глаза глядят. Только куртку его и взял. Больше ничего. Не мог больше ни в том доме находиться, ни в том городе. И вернуться не могу. Потому что это все равно, что твой близкий, который сошел с ума и больше не узнает тебя. Вроде и живой, а толку-то! Тебя для него не существует... В общем, из города в город. Я думал: наберусь впечатлений, мудрости, опыта... стану другим — и восстановлюсь тогда в училище. А оно вон как вышло. Дошел до точки. Во всех смыслах. И куда теперь дальше — не знаю. Никита молчал, ошарашенный. Наконец заговорил. Медленно, тщательно подбирая слова: — Бывают же судьбы... А я за всю жизнь нигде дальше краевого центра не был. Закончил институт, вернулся в родной город. Работаю вот... Знаешь, у нас тут красиво! Я сейчас никуда не хожу, но по детству помню разные интересные места: сопки, пляжи, пещера есть, кладбище кораблей, старая пристань. Я был бы рад побыть твоим гидом. Оставайся сколько захочешь! А если тебя вновь позовет дорога — что ж... вольную птицу нельзя держать взаперти. Но сперва восстанови силы. И знай: ты всегда можешь вернуться сюда. Семён удивленно моргал, переваривая услышанное. Никита же подскочил как ужаленный, принялся рыться в ящиках шкафа, наконец вывалил ворох бумаг и, покопавшись, извлек и протянул пожелтевший листок, исписанный бисерным почерком. — Стихотворение? — Да. Я в детстве писал, представляешь! Мне кажется... оно про тебя. Озадаченно хмыкнув, странник принялся читать нараспев: — Земля кончается не там, Где неба край ее коснулся. По кромке горного хребта Пройдешь — И словно развернулся Перед тобою целый мир: И в даль, и в ширь — До океана. Дорога из-под ног бежит. Иные города и страны Все открывая пред тобой. То шлях, то узенькая стёжка. Так, обогнув весь шар земной, Однажды ты домой вернешься. По кромке горного хребта Пройдешь, Чтоб к звездам быть поближе. Ведь мир кончается не там, Где облака, — гораздо выше! — Пожалуй, я приму твое предложение! И, если разрешишь, оставлю эти стихи себе. Я буду хранить. Как талисман. Можно? — Да, конечно! — Никита горячо закивал. — Спасибо! За все! — Не за что! Располагайся и чувствуй себя как дома. Я сейчас постелю тебе. Думаю, с дороги неплохо бы выспаться. И уже потом, в темноте, когда оба улеглись, Никита услышал, как Семён бормочет сквозь пелену дремоты: — А обои у тебя мы все-таки сменим!