Опиум для народа

      — Пять утра, миледи. Только пришла телеграмма. Прибыли.       — Замечательно, Робби.       Скупой кивок, мановение белой руки — Роберт отошел к окну, предоставив горничным делать свое дело. На пальцах хрустела типографская лента послания, лицо теплил огонь свечи. Предрассветную мглу прорывал дождь.       Значит, в запасе около двух часов — дорогу размоет вне сомнений. А если повалит деревья… Придется послать людей расчищать — к вечеру прямая дорога до замка Макгаури должна быть обеспечена, хоть кличь дьявола на перекрестке и запрягай в тройку.       Та же рука, уже обтянутая черным кружевом, потребовала телеграмму; немедля же получила, длинные ногти царапнули по бумаге. Роберт отступил на шаг — предоставляя возможность забыть о его существовании. Впрочем, кого он обманывал: та, что бегло проглядывала записку, отпивая горячего кофе, ни на миг не забывала. Ни о чем.       — Экипаж.       — Уже отправлен.       — Спальни.       — Для лорда — в северном крыле, для мальчиков — на втором этаже.       — На третьем. Впрочем… Подожди до приезда, там посмотрим. Эни будет капризничать — не вижу смысла не потешить его самолюбие.       — Миледи.       — Сэр Персиваль?..       — Уже попросили. Он… Сэр Персиваль, доброго утра, — Роберт в два шага подлетел к двери, распахивая ее для особо важной персоны, что вальяжно прошествовала на поклон хозяйке. И потребовала виски. Что было тотчас же исполнено. Роберт услужил с салфеткой, не получая ничего, кроме мутного равнодушного взгляда.       — А Его Высочество? — осведомилась леди, кладя руку на голову сэру Персивалю.       — Его Высочество принимает утреннюю ванну, миледи.       — После подай ему кефира.       — Всенепременно, миледи.       — В тебе бы мне сомневаться, Робби.       Роберт чуть кивнул, скорее обращаясь к ковру, чем к хотя бы своему отражению в серванте. Так свершился ритуал: всех присутствующих интересовало положение его головы в пространстве в последнюю очередь. Как когда-то ему сказали без обиняков: хоть на кол свою башку насади, а об обеде распорядиться изволь. Однако и сегодня Роберт вновь уладил все, избежав столь радикальных методов решения хозяйственных проблем.       Предаваться честолюбивой рефлексии выдалось от силы десять секунд: столько хозяйке потребовалось, чтобы, покончив с кофе, прийти к мысли о том, что:       — Пунш внесен в меню? Первую порцию — на пробу мадмуазель Шарлотт.       — Да, миледи. Леди Франческа угостится?       — Сдается, Франни у нас с гастритом. Так что справься о докторе.       — Всенепременно, миледи.       — И перестань со своим «всенепременно», это слишком по-английски…       — Позвольте, миледи, — невозмутимо вступил Роберт, — двадцать из пятидесяти приглашенных — англичане. И первый со своими отпрысками прибудет через… — щелкнул затвор часов, — пятьдесят минут.       Миледи Макгаури тоже взглянула на изящные серебряные часики, где цифры уступили место фазам луны. Даже в столь маленькую деталь закралась утонченная экстравагантность, шедшая не в разрез моде — а вовсе не имеющая таковую в виду. Моду хозяйка презрела в глубокой юности, предпочтя этой капризной даме собственный стиль.       Как замужеству — общественное порицание, шлейф сплетен, богатство и выводок французских бульдогов. Трое из которых: сэр Персиваль, леди Франческа и старик Арчибальд уже пришли приветствовать хозяйку с добрым утром. Его Высочество, Джуно, принимал ванну и ожидал кефира и мамочку — сам был уже в слишком почтенном возрасте, чтобы совершать тщетные не то что передвижения — телодвижения.       Леди Макгаури не возражала. Она могла позволить себе тратить время на то, что приносило ей удовольствие. Поэтому она, убирая часики за высокий ворот платья, молвила:       — Встретим первых гостей лично, Робби. Подготовь зонты.       Энтони Дроуэлл высовывал голову из окна экипажа вон, так и норовя собственным лбом поздороваться с каждым встречным деревом. Однако ветвистые исполины почтительно держались на пару футов от обочины, безусловно осознавая, что за важная персона позволяет холодному ветру трепать смоляную шевелюру, еще на вокзале уложенную столь идеально. Впрочем, вряд ли у кого-нибудь язык повернулся бы сравнить взлохмаченные кудри мальчишки с ивовым помелом — как, впрочем, все же высказал озорнику младший его брат. Бледностью своей тот вполне красноречиво выказывал отношение к длительным проездам на карете, что отплясывала на колдобинах не хуже Святого Витта. Уткнувшись по глаза в жесткий ворот накидки, что пропах слюной и соплями, второй мальчик жмурился и думал о чем угодно, но только не об ухабинах дороги, которые с таким интересом пересчитывал его старший брат, то и дело залихватски покрикивая кучеру гнать скорее. Пару раз младший, давясь страхом и робостью, посматривал на сухопарого великана напротив, что даже на самых жестких яминах подпрыгивал, исполненный величия, с достоинством не замечая, как его макушка из раза в раз бьется о потолок. На озорство старшего, как и на каприз младшего исполин внимания не обращал, разве что изредка сминал уголок губ в одобрительную усмешку.       Младший успел пару раз провалиться в боязливый сон, в котором они все вместе с каретой, кучером, лакеем и чемоданами проваливались в черную бездну, когда старшему наконец надоело морозить уши, и он, раскрасневшийся, ввалился обратно в запотевшее нутро экипажа и воскликнул сипло:       — Ну, долго еще?       Великан миролюбиво поджал губы и прищурил глаз: братья тут же прочитали в этом знак, огорчивший обоих до жути.       — Ну, нет, в прошлый раз было скорее! — надулся старший и вновь перегнулся через раму. — Эй, скотти, гони, гони!       — Куда б торопились, — буркнул младший, и пусть ткань съела слова до глухого бормотания, оба его собеседника прекрасно все расслышали; вот только ответить удосужился лишь один:       — Не будь занудой, Бастьян! Тетушка Дотти ожидает нас с прошлого уикэнда, и если бы не твое воспаление хитрости…       — Никакой хитрости у меня нет! — рассердился Бастьян, ради отпора высвобождая нижнюю часть лица из-под шерстяного забрала.       — Есть, есть, маленький ты лисенок! — разгоряченный предрассветным холодом, Эни отвернулся от окна.       — У меня была инфлюэнца!       — Вот это… чудовищно! — старший привалился к младшему и впился пятерней тому в ребра (что выступали даже под толщей накидки, сюртучка, жилета и сорочки), зашептал хрипло на розовое ушко: — Представь, как мы рисковали, выхаживая тебя, Себастьян Дроуэлл, расхаживая вокруг инфлюэ-э-энцы, старушки инфлюэ-э-энцы, которая так и норовила впиться своими когтищами в кого-нибудь из твоих сердобольных родственников!.. Ох уж эта инфлюэ-э-энца!..       — Э-э-эни! — взмолился Бастьян, тщетно взмахивая тонкими руками. — Прекрати-и!..       Унять боевой пыл в намерения Эни явно не входило, а потому свара продолжалась, с каждым новым тычком и оторванной пуговицей лишь разгораясь. Человек напротив воспринимал происходящее с умиротворенным хладнокровием и счел нужным окликнуть Энтони по имени, только когда зубы младшего оказались в опасной близости от уха старшего (впрочем, пальцы старшего тем временем смыкались на тощей шейке младшего).       Энтони на призыв к миру бросил:       — Но, папа, мы просто смотрим, оставила ли Бастьяна инфлюэнца!       — А я смотрю и понимаю, что следовало бы оставить вас дома, молодые люди.       В глазах младшего мелькнул затравленным зверьком страх. Старший же притих, но только чтобы в следующее мгновение весело перемахнуть на диван к отцу и, оправляя одежду с медлительностью, с которой потрепанный в схватке боец рассматривает свои раны, воскликнул:       — Папа, да ну, это же тетя Дотти, как бы ты нас к ней и не отвез!       — По-твоему, лорд Дроуэлл не смеет ослушаться женского каприза? — с суровым прищуром молвил отец, но голубизна глаз теплела.       — О да, — в прямодушной резкости отвечал Энтони, в чьих огромных глазах плясали чечетку чертята. — Даже всемогущий лорд Дроуэлл не смеет оставить дражайшую мисс Лайонхарт без общества своих блестящих отпрысков, — и скорченная на миг напыщенная мина тут же распалась в смехе под взглядами отца и брата: — Тем более в ее день рождения!       — Тем более в ее день рождения, — повторил лорд Дроуэлл и положил лапищу в черной перчатке на плечо Энтони. — Тем более в Самайн. Нужны помощники для праздничного пирога — так она и настояла в письме. Тобою я доволен, Энтони, ты — достойный подарок для мисс Лайонхарт, она будет счастлива, а вот… — взгляд из-под косматых бровей на миг блеснул молнией, что прогрохотала отсель за сотню миль, и метнулся на Себастьяна: — А вот твой брат все так же щупл и хил. Как же мисс Лайонхарт прикажет замотать его вслед за тобой в тесто — чтобы гости потом зубы об его кости поломали?       Энтони громким смехом перенес сей вопрос в разряд риторических, что отец одобрил короткой усмешкой. В отместку брату, что откинулся на руку отца, Бастьян же поглубже впал в объятья плаща и насупился, выдумывая ответную колкость, но невольно зацепился взглядом за покачивающийся в мутном окошке горизонт и вновь почувствовал себя донельзя ничтожно наедине с комом тошноты в горле.       Впрочем, он рассудил, что столь паршивое состояние нельзя вменить в вину ни былой инфлюэнце, ни дню путешествия в поезде, ни даже осточертелому экипажу: а единой перспективе встречи с мисс Доротеей Беатрикс Лайонхарт, леди Макгаури, кою мальчикам требовалось величать не иначе как тетей Дотти.       Она самая ступила на мокрую ступень крыльца, стоило экипажу подкатить прямо ко главному входу. Натруженные копыта скребли булыжник, кучер злился, откладывал ком табака поглубже за щеку, ругался. Вымокший до нитки лакей спорхнул с козел и, то и дело теряя напыщенность в угоду скорости, отворил дверцу, приставляя навесом зонт. Не вышло: ступивший на землю пассажир был высок — так еще и распрямился во весь свой исполинский рост, что лакею пришлось унижаться и вставать на цыпочки. Да и то не помогло — цилиндр господина едва не слетел, возник казус, разрешенный властным жестом великана: зонт оказался в могучей руке, стянутой черной перчаткой. Слуге осталось лишь распахнуть второй зонт, под который, однако, не спешили — детская головка птенцом из гнезда выглянула наружу, только и хлопала глазами, выжидая.       Кучер сглатывал горечь табака, ругался и чихал.       Чихать хотелось всем, равно как и чего-нибудь горячего, а еще лучше — горячительного.       Все было во власти хозяйки, и хозяйка это знала: смотрела в упор на исполина в цилиндре под зонтом, даже не задирая головы, ибо ступени крыльца давали ей незначительную фору. Новоприбывший принимал и взгляд, и мокнущие носы туфель, и несдержанную ругань кучера — лишь чтобы отвечать взглядом подобным: прямым и колким, с прищуром.       Это ожидание какого-то знака, отмашки, что требует регламент скачек, подстегнуло в первую очередь лакея. Раздосадовано подсчитывая брызги грязи на белых чулках, он оценил не только собственное падение, но и торжественность момента, а так как считал, что институт лакейства воздвигнут исключительно для подобных церемониалов, громогласно выкрикнул (впрочем, далекий гром тут же посмеялся над сими жалкими потугами):       — Лорд Дроуэлл к леди Макгаури!       Роберт сумел сдержать презрительное фыркание — на то он и слыл лучшим дворецким дома Макгаури, что умел контролировать свои эмоции. Впрочем, последние двадцать лет дому Макгаури служил лишь один дворецкий. Который был достаточно умен, чтобы прихватить зонт не только хозяйке, но и себе, дабы не уподобляться всяким мокрым опростоволосившимся лакеям.       — Лорд Дроуэлл, — молвила хозяйка таким тоном, что зубы свело.       — Леди Макгаури, — произнес гость так, будто яд сплюнул.       Оба сделали по церемонному шагу навстречу — стремительно и плавно, с донельзя напряженными лицами. Одновременно приоткрыли рты, замерев на полушаге, но…       — Тетя Дотти!       Взметнулся черный вихрь, зашуршала придавленная объятием ткань юбок, и леди Макгуари нашла себя чуть не сбитой с ног крепким мальчуганом, чьи глаза искрились где-то на уровне ее плеча, что ей и оставалось воскликнуть:       — Энтони Дроуэлл стремится к заоблачным высотам — достает родителю своему до середины груди! Похвально.       Вторая детская голова, все еще сухая и гладко прилизанная, подсматривала через дверцу экипажа, секунду назад с громким стуком распахнутую. Энтони, не находящий никакого стеснения в том, чтобы мокнуть под дождем и, словно извиняясь, в картинной галантности шаркать ножкой, лобызая миледи ручку в кружевной перчатке, то и дело через плечо оглядывался на оставленного птенца — и дерзко улыбался.       — Чай, год прошел, тетя, конечно же, вырос. Мы все тут под дождем как грибы подрастем, — тут же попенял мальчишка, впрочем, не теряя восторженной улыбки, — коль скоро вы с папой не раскланяетесь!       — Предъявляешь нам собственное нетерпение, Эни? Мы с твоим отцом люди старой закалки: нам важны церемонии, не правда ли… — и, предоставив мальчику закатывать глаза, миледи посмотрела в упор на лорда Дроуэлла: — Корнелиус.       — Доротея, — обронил тот низко и густо, чтобы в следующий миг обронить остатки такта и крепко сжать кисть леди Макгаури — на секунду, отступив тут же и спрятав руку за спину, как и добрую усмешку — в уголках губ.       — Дорога не убила? — полюбопытствовала Доротея.       — Нас — нет, — оповестил Эни скороговоркой, — Бастьяна — да.       И для пущей важности махнул рукой на экипаж и второго мальчика, даже издалека схожего с блеклым пятном талого снега, что и под лучами весеннего солнца отчаянно не хочет покидать обжитый скат крыши. Так же Бастьян не хотел покидать полюбившуюся (пусть через боль и страдания на ухабинах дороги) карету: видно, перспектива ступить на землю Макгаури пугала его пуще приступов недавней дурноты и шалостей неугомонного брата.       — Ты снова пытался выпихнуть его в окно? — уточнила Доротея.       — Я всего лишь предложил ему подышать свежим воздухом! — возмутился Эни. — Мы сели в четыре утра, только пару миль как проехали, как Бастьян уже…       — Великолепно, — отрезала хозяйка и разнообразия ради кликнула дворецкого: — Робби, ты достаточно вымок? Думаю, водные процедуры можно перенести под крышу, — скупо улыбнувшись, леди Макгаури прошествовала в дом, и только знавшие ее хорошо поняли, сколько на самом деле обещает этот обрывок улыбки.       Корнелиус Дроуэлл если и по привычке вздумал предложить леди руку, то переборол сей благородный порыв: не понаслышке знал, как Доротея относится к подобным «притязаниям на личное пространство». Даже будучи леди, она в первую очередь оставалась шотландкой.       — Устрой мальчиков, Уэсли, — распорядился лорд Дроуэлл лакею и тоже променял влажный холод улицы на сухой холод замка.       Энтони за эти пару минут уже достаточно вымок, чтобы не испытывать необходимость в укрытии. В носу уже хлюпало, что предвещало в лучшем случае насморк, но Энтони Дроуэлла это нисколь не смущало: по-хозяйски и совершенно не по-джентльменски засунув руки в карманы, он помял широкими шагами газон, то и дело оглядываясь на махину крепости Макгаури. Та уперлась в породу с поистине национальной суровостью, что отпечаталась в прямых углах стен и резких очертаниях башен.       — Вон там, — заявил Эни после непродолжительного раздумья, ткнув пальцем в небо — точнее, чуть ниже, в одну из самых высоких треугольных башенок.       Лакей Уэсли, отяжеленный зонтом и чемоданом, покачивался на ветру, поджав под себя одну ногу, под стать цапле, недоуменно свел брови, чем вызвал раздраженный вздох хозяйского сынка:       — Мне нравится там! Мы же никогда еще не ночевали в той башне, что скажешь, Бастьян?       Энтони подпрыгнул к экипажу, где все еще ютился птенец, и принялся тащить того наружу под слабый протестный писк:       — Дождь!       — Морось одна, оставь свои капризы! Уэсли, дай зонт, — лакей чуть не грохнулся оземь, с такой силой был отобран пресловутый артефакт, тут же использованный не по назначению: вместо того, чтобы укрыть от водяных брызг, зонт ткнулся острием в грудь младшего брата на манер шпаги. — Вылезай, Бастьян, вылезай! Чем скорее встанешь на шотландскую твердь, тем быстрее уйдет твоя немощь!       — Нет у меня никакой немощи! — бурчал младший брат, едва ли не с брезгливостью опуская туфлю в волны лужи под возгласы старшего.       — Вот так-то, вот так! Уэсли, неси вещи вон в ту башню, приготовь там комнаты!       Уэсли склонил голову, уставившись в разлитую под ногой лужу, исподлобья посмотрел на молодого лорда, про себя взмолившись о чистоте помыслов и чулок:       — Мастер Энтони, разве ваши комнаты уже не приготовлены?       — Мне почем знать! Приготовлены — так пускай перестелют, сегодня будем в башне! Хотим в башню. Интересно, а, Бастьян, водятся ли там летучие мыши!       Бастьян побледнел бы еще сильнее, кабы не был уже белее подвенечного платья Королевы. Ему-то, на своих тонких нескладных ножках предстояло долго плутать по едва выступающим островкам суши в безбрежном океане дождевой воды.       Эни, конечно же, ни к черту не ставил какую бы то ни было тактику; что уж говорить о стратегии: потянул брата за руку напролом, зачерпывая в туфли воды и грязи, бросив напоследок кучеру:       — Гони прочь, скотти, чай заслужил свой хаггис!       — Он же кучер мисс Лайонхарт, — прошипел Бастьян, прощаясь с надеждой сохранить сухими хотя бы щиколотки. — Куда ему прочь гнать!       — В конюшню, куда ж, — беспечно отозвался Эни, взбегая на крыльцо. — А то, видите ли, сидит, старый сыч, и ворчит, ворчит, что аж в ушах рябит. Мне положительно надоело! Впрочем, легче не стало, дорогой братец, ведь у меня всегда над ухом твое брюзжание.       — Я промочил туфли… — отозвался Бастьян совершенно глухо от поглотившего его отчаяния: в унисон его скорби шлепали разбухшие подошвы по темным плитам холла.       — Только не ной, ну! — взмолился Эни, сбрасывая накидку и высвобождая брата из шерстяного панциря. — К слову, интересно, а Ной ныл? Вот был вселенский потоп, Ной заныл, а Господь ему и говорит: «Ной, ты хоть и Ной, да не ной, Ной».       Слуги, подбирая плащи двух отпрысков высокоблагородного гостя, лорда Корнелиуса Дроуэлла, могли бы поклясться, что от смеха старшего мальчишки свечи вдоль стен разгорелись ярче.       Впрочем, старшего навряд ли волновали свечи, тогда как младший искал огня камина, рядом с которым можно было бы высушиться. И то наконец предоставили ему, замученному дорогой и шалостями брата, вытерли насухо, напоили молоком и сопроводили в постель, где мальчикам порекомендовали провести часы хотя бы до ленча.       Бастьян с радостью утонул в накрахмаленных, но уже смятых перестилкой простынях, свинцовыми пальцами задергивая полог, из которого тут же полился пыльный дождь. Закашлявшись, младший сын лорда Дроуэлла уткнулся в подушку, почувствовав, словно приложился к камню — столь холодна и непривычна теплу человеческого тела была она.       Прямо перед слипающимися глазами на белоснежном льне прозябли два крохотных темных пятнышка. Сколь ни был рассеян взор Себастьяна, видел он их предельно отчетливо: кляксы чернил, но более густые, вязкие, даже в полутьме не утратившие бурой красноты.       Бастьян не выдержал и судорожно перевернулся на другой бок — и сон испуганной птицей спорхнул прочь, сбитый прорезью света из окна. Сколь ни мучился Бастьян, спрятаться от будящей серости рассвета не получалось — пришлось встать, путаясь в полосах ткани, добраться до окна и потянуть тяжелую гардину — та хрустела под натугой, явно застряв на петлях. Треск шторы прервало легкое постукивание — на подоконник осыпались тельца дохлых мотыльков, доселе не тревоженных колотушками нерадивых горничных. Рывок — и заскрежетало уже что-то в камне стены — показалось, что сам карниз, а потому Бастьян попятился обратно к кровати, подвернувшись за пару шагов до спасительного матраца. Сиплый возглас рассеялся вместе с пылью по чуждым живому существу покоям, когда мальчик больно упал на ледяной пол, прикрытый не ковром даже — медвежьей шкурой.       В бессилии смятое бессонницей и рецидивом инфлюэнцы личико упало в жесткую шерсть и засопело — скорее в отчаянии, нежели в призыве о помощи.       Бастьян знал, что никто ему не поможет.       Замок леди Макгаури представлялся Себастьяну Дроуэллу лабиринтом Минотавра, где сам мальчик, не склонный к лишнему самомнению, отнюдь не полагал себя Тесеем. Из года в год на пару дней привозили сюда малолетних сыновей лорда Дроуэлла и оставляли — покидали, бросали на произвол судьбы в лице суровой шотландки и стаи ее бульдогов. Бастьян знал, что где-то в сердце замка бьется жилка уюта и тепла, что мисс Лайонхарт без труда создает вокруг себя — и только себя любимой и любимых же собак. В душе этой старой девы вряд ли оставалось место что для армии слуг, безмолвными тенями наполняющих крепость, что для двух мальчиков — сыновей давнего приятеля. Впрочем, нет. Створки этой раковины под названием «благосклонность» были открыты для Энтони — или же он сам, где-то отыскав нож твердолобости и безаппеляционности, не побрезговал им воспользоваться. Эни завоевывал сердца — вскрывал грудную клетку самоуверенностью, в забаве погружал руку в плоть и, сияя от счастья и перемазавшись в крови, доставал себе чужое обожание. Рук он после не мыл.       Бастьян не боялся крови собственной — как-то, поранившись, Эни предложил ему смотреть, сколько же вытечет из ранки. А как еще было понять, сколь много вишневого сока закачено в голубые вены? Те голубели с каждой секундой созерцания, тем временем как кожа белела, а голова — приятно кружилась. Эни предложил тогда присесть, сам опустившись рядом и, с любопытством склонив голову, наблюдал — Бастьян старался проявлять ту же бдительность, но все равно не запомнил, когда опыт нарушили чьи-то беспокойные громогласные шаги и резкие окрики. Последнее, что Бастьян помнил из того дня — широкая улыбка брата, призванная скрыть обиду на столь не своевременное вмешательство в эксперимент.       Бастьян боялся чужой крови. Слишком много страданий скручивало другое человеческое существо, что принималось метаться больше от страха, чем от боли, и приходилось свидетельствовать это без единой возможности помочь. Отчаяние другого человека заразительно: Себастьян знал, что даже когда отец ранит палец о бумагу и на людях отмахивается от какой-либо помощи, на деле все равно испытывает боль — просто скрывает ее особенно усердно. И накатывало бессилие — прямо как сейчас, на жесткой шерсти загнанного зверя — к слову, интересно, долго ли тот страдал, когда пуля прошибла ему… что? Глаз? Ухо? Скорее, все же сердце — Бастьян видел и не раз, притаившись в кустах, как Эни под руководством отца стреляет куропаток — и пулю кухарка вырезала ровно из птичьего чрева. Эни великолепно стрелял и без устали убивал. Конечно, его же учил папа.       Пленка вновь затянула горло, и судорожные вдохи-выдохи не могли ее пробить. В уголках глаз защипало предательски, но прежде в нос забилась пыль — и Бастьян, непроизвольно выдувая из себя скопившиеся сопли, задрал голову — и увидел то, что было под кроватью.       Белые руки и черный зев. Созвучные что в утробном рычании, что в намерении пожрать.       Потом Бастьян краем уплывающего сознания разглядел очи твари — отголоски небесной голубизны — и с улыбкой рухнул обратно на шкуру.       — Хватит улыбаться, ты испугался! — вскричало из-под кровати.       Бастьяна хватило лишь на короткий отрицательный жест.       — Испугался, трусишка, испугался! Я по глазам увидел!       — Это я тебя по глазам увидел, — просипел Бастьян, приподнимаясь на локтях. Эни повторил движение, но стукнулся макушкой о днище кровати — и, чертыхаясь, до черна перепачкав свежее белье, выполз к брату.       — А потому что не надо на медведях спать, — назидательно проговорил Энтони, разваливаясь рядом, — на медведях надо возлежать, пить виски и тешить имперские амбиции.       — А у меня нет…. Имперских амбиций, — признался Бастьян. — Я просто хочу спать.       — Так нечестно, — глубоко зевая, вяло замотал всклоченной головой Эни, — ты должен хотеть Четвертый Рим. И плевать, что ему не бывать. Хотя, наверное… ты просто еще очень маленький, братец.       — Мне восемь.       — Вот же мелочь. Впрочем…       Но оправдать малолетство брата Эни не успел — сон, облегчение после двух дней трудного пути, покрыл обоих сыновей лорда Корнелиуса Дроуэлла.       — Дай им прийти в себя, — посоветовала леди Макгаури.       — Да, они устали с дороги, — откликнулся лорд Дроуэлл.       — Ты нежен с ними, — повела она плечами. — Энтони любвеобилен, но бессердечен. Себастьян же…       Брови лорда сложились тупым углом. Но Корнелиус Дроуэлл слишком часто хмурился, чтобы сей перепад настроения мог быть замечен.       — Себастьян недавно переболел инфлюэнцей, — сообщил Корнелиус. — И еще слаб.       — На фоне брата он всегда будет таковым, — безапелляционно пожала плечами Доротея. — Признайся, как часто ты вспоминаешь о его существовании, когда перед глазами постоянно твой ненаглядный первенец? Впрочем, им и вдвоем хорошо.       Морщины у рта Корнелиуса углубились, но, словно не заметив явного упрека, вслух он выразился вполне миролюбиво:       — Энтони приглядывает за Себастьяном.       — А Себастьян заботится об Энтони. Да, им хорошо вместе. К слову... тот случай, о котором ты рассказывал... — медленно и старательно-беспечно начала Доротея, приставляя бокал ближе, — что три года назад... Мальчики... ты говорил с ними об этом?       Сколь беспечен был тон ее, столь суров взгляд, которым она пригвоздила лорда Дроуэлла. Тот ожидал этого: а потому промолчал. Впрочем, леди Макгаури сочла это достаточным:       — Конечно же, нет. И... и не собираешься.       В молчании, что глыбой навалилось на них, она сказала совсем тихо:       — Что же ты творишь.       — А чего ты ожидала! — рык Корнелиуса Дроуэлла прорвал тишину судорожно: могучая лапа грохнулась об подлокотник, черные, не тронутые еще сединой кудри всколыхнулись, как гордо вскинулась голова. — Чего ты хотела?!       Доротея и бровью не повела, лишь в голос вкрался лед:       — Ты оберегаешь Эни от правды. Тогда как полезнее было бы...       — Нет, не было бы, — отрезал Корнелиус.       — Чего ты добился, позволь, предположу: он, верно, и думать забыл о той девочке. О, безусловно, — черты ее лица подернулись отвращением, — о ней вообще никто уже не думает. Ведь ты так приказал.       Корнелиус молчал, и Доротея продолжила неумолимо:       — А ведь за это я и оценила тебя. Твой деспотизм, Корнелиус. Эта твоя безжалостная воля. Ты и в восемнадцать уже был таким. Вот я и выбрала тебя.       — Разочаровалась? — рот его прорезала улыбка.       — Расстроилась, — уже тише сказала леди Макгаури. Помолчала, заговорила вновь: — Это ведь одна отрада наблюдать вас, тебя и Эни. Он — твой бог, в нем ты видишь свою радость и сосредоточение надежд. Его свет, поистине, ослепляет. Вот и ты ослеплен.       Корнелиус прикрыл глаза, смял пальцы, вздохнул, молвил глухо:       — Осознание сломает его.       — Рано или поздно оно его настигнет, — безжалостно отозвалась Доротея.       — Так это же принципиально! Поздно — да, непременно, когда он будет достаточно взрослым, чтобы справиться с этим, но не сейчас, сейчас — рано!..       — А ведь он правда и не догадывается, — обескураженно покачала головой мисс Лайонхарт. — Верно, солнце само слепо, поэтому не видит, кого сжигает своими лучами. Но это вы закрыли ему глаза. Это ваша ошибка: твоя и жены твоей.       — Вот и будет она только наша, — возвращая былую жесткость, заключил Корнелиус, но Доротея так же тихо говорила:       — А Себастьян... Вот он, ручаюсь, все понимает. И не только сейчас — сейчас, несомненно, — но и сразу тогда, он тут же понял, что произошло. Но и с ним ты играешь в отрицание.       — Так вот оно что! — воскликнул Корнелиус. — Ты предлагаешь поговорить мне с Себастьяном! И что же я скажу ему: дорогой мой мальчик, мы с тобой оба знаем, что брат твой...       — Губитель.       Корнелиус мотнул головой, жмуря глаза, дернулся в кресле, порываясь то ли вставать, то ли падать, покусал губы, но ничего ответить не смог.       — Уж с Себастьяном поговорить следовало бы, — заключила Доротея, отводя взгляд от борьбы, спровоцировав которую, она отказывалась свидетельствовать. — Иначе это ничем хорошим не кончится: младший сын твой, в отличие от старшего, прекрасно понял, что за зло свершилось — пусть детское, пусть неосознанное, но оттого степень разрушения его не умаляется ни на йоту, — и что же видит ребенок? Что это естественно: закрывать глаза на зло? Допускать и чуть ли не как должное принимать?.. — Доротея не сумела сдержать вздоха, когда все же заглянула в глаза друга: в синеве своей оледеневшие. — Ты хоть понимаешь, к чему ты приучил своих сыновей, Корнелиус?       Тот же, сухо звякая бокалом и не переводя дыхания после глотка, сказал:       — Оставь это нам, Доротея.       — Ты не станешь отрицать, что не может быть правильным.       — Но для нас это хорошо.       Багряные губы Доротеи прилипли к фужеру — слишком долго для одного глотка. Корнелиус стеклянным взглядом наблюдал, как черный бульдог жует занавеску. Однако Доротея молчала долго, очень долго, прежде чем, вздохнув, улыбнуться:       — Чудесно, что вы с мальчиками вновь радуете меня своим визитом.       — Чудесно, что ты оказываешь нам честь разделить твой праздник.       — Мой праздник, — повторила Доротея и медленно запрокинула голову. Скосила глаза на Корнелиуса и фыркнула: — Долго мы к этому шли.       — Теперь упиваешься, — скупо отметил лорд Дроуэлл.       — Издеваешься! — от удивления леди Макгаури даже посмотрела на собеседника. — Слишком опасно для здоровья — упиваться победой. Вот напиваться — другое, благородное и совершенно безопасное дело. Но не переусердствуй, гости не выдержат: мало того, что маскарад, так еще и пьяный девонец вместо закуски. Нет, пьяных девонцев подавать только на десерт, — хмыкнула она, пока слуга вновь наполнял бокал.       — А пьяных хозяек считать за основное блюдо? — вполне миролюбиво молвил Корнелиус под смешок миледи.       — Мои кости уже и так до блеска обглоданы — терять мне нечего. Тем более что на меня это не действует, ты же знаешь.       — Сколько бы мужчины отдали за эту способность.       — На то я и женщина, чтобы затыкать вас за пояс, бесхребетные вы алкоголики. Зависимость — ваш удел, — развлекаясь и устраивая у себя на коленях белого бульдога, говорила леди Макгаури. — Стремитесь к свободе, кою видите в обладании — деньги, собственность, престиж и прочая дребедень, которая связывает вас по рукам и ногам похлеще святой нищеты. А еще эти чертовы обязательства. Как вы их любите. Думаете, вас они украшают и делают из вас настоящих мужчин. Жалкие идеалы.       Корнелиус откинулся в кресле и без тени обиды молвил:       — У тебя так и вовсе идеалов нет.       — А я и не скрываю, сколь легко и хорошо мне живется.       — Как регулярно ты практикуешь эту речь перед зеркалом, Дотти?       — У меня всегда есть благодарные зрители, — та плавным жестом очертила круг в десяток псиных морд. — А сегодня так и вовсе момент особенный, чтобы наполнить его должным пафосом: о моих достоинствах вспомнить есть не только повод — старый друг в старом кресле — но и причина, которая…       —…Слишком потрясает воображение, чтобы ее провозглашать открыто.       — Как прелестно ты подхватываешь мои мысли. Иногда начинает казаться, что между нами есть взаимопонимание.       — Разве дружба не предполагает его как само собой разумеющееся?       — О, друг мой, — покачала головой Доротея Лайонхарт, — дружба предполагает принятие. А понимание — это утопия. Все равно каждый стоит на своем. Либо просто слабак. Вот так-то, Нельсон.       Старое прозвище, упавшее с чужих губ, тенью пробежало по лицу лорда Дроуэлла. Стиснутые зубы пропустили шепот:       — Так он пишет тебе.       — Ну конечно, — леди Макгауер расцвела самой искренней теплой улыбкой: — Он лучший. Право, он лучший. Все делает с блеском, что мне даже придраться не к чему. Я уже говорила, как благодарна вашей матушке за него? Передай миледи Матильде мой поклон за ее сыновей. Да... О, как ему там хорошо, Корнелиус, я даже завидую ему слегка... Впрочем, сегодня вечером я зачитаю его письмо, ты все услышишь сам.       Лорд Дроуэлл всю эту тираду встретил с каменным лицом, в конце концов лишь сухо проговорив:       — Будут все? Слышал, Каннингтон слег с пневмонией.       — Уж лучше, чем с миссис Каннингтон, — под угрюмым взглядом собеседника леди нисколь не смутилась. — О, Корнелиус, ты непроходимый ханжа. Прямо как лапочка Арчи. Когда Изольда вылизывается, он всегда отворачивается.       Пес окраса перец с солью с чавканьем зевнул, выражая согласие.       — Кто заменит Каннингтона? Секретарь? — и глазом не моргнув, продолжил Корнелиус.       — Это не суть важно.       — Не допустишь, — Корнелиус положил тяжелый подбородок на могучий кулак.       — Не сомневаюсь, что он во всех смыслах положительный молодой человек, — равнодушно произнесла Доротея. — Еще бы я стала допускать секретарей!       Корнелиус шумно втянул воздух.       — Я тоже был. Во всех смыслах положительным молодым человеком.       — Видно, с червоточинкой, раз сейчас сидишь здесь и можешь позволить себе не хвалить мой виски, — весело отозвалась леди Макгаури, почесывая за ухом белого бульдога, изгадившего шерстью все ее платье. — Сэр Персиваль вон подозревает, что ты не очень высокого мнения о нашем угощении, — пес, действительно, сощурив мутные глаза, неотрывно следил за лордом Дроуэллом, который не потерял выдержки и сказал:       — Просто я не люблю виски. И ты это знаешь.       — Знаю, — кивнула Доротея. — Но не лишать же мне тебя чести напоить леди Франческу.       Корнелиус опустил взгляд одновременно с тем, как тяжелая голова с торчащими ушами опустилась ему на колени. Вздохнув и придвинув бокал к алчущей рыжей морде, лорд Дроуэлл выдавил улыбку, адресуя ее что собаке, что хозяйке, с подлинным умилением наблюдавшей эту сцену.       — Поставь на пол, сама вылижет, — разрешила Доротея и, с предельной аккуратностью опустив сэра Персиваля на ковер, поднялась — Корнелиус в мгновение распрямился подле и не отходил, пока они не подошли к сокрытой в стене двери. — Идем. Займемся уже делом.       Проспав до шести вечера, сыновья лорда Дроуэлла пробрались уже изученным путем на кухню, где жарилось, парилось, кипело, бурлило, мололось, искрилось маслом и перебранкой поваров — все в честь празднества дня рождения хозяйки, совмещенного с ночью Самайна. Стянуть один из десятка яблочных пирогов оказалось проще простого, как и расположиться под парадной лестницей и отполдничать. Пока Эни заглатывал третий кусок, Бастьян рассеянно сидел с первым, надкусив лишь кончик.       — Если не будешь — отдай мне, — пожелал Энтони.       — А ты за обе щеки трескаешь, — протянул Бастьян, принимаясь наблюдать за старшим братом с любопытством, с каким ученые смотрят на ход эксперимента.       — Марджери наша стряпает недурственно, — с видом знатока рассудил Эни, отбирая у брата остывший кусок, — но у тети Дотти кухня на широкую ногу, с шиком.       — Это пирог, — сказал Бастьян.       — Да уж не носорог!       — Папа сказал, что мисс Лайонхарт закатает нас в тесто.       Удивление сделало и без того большие глаза Энтони совершенно огромными, что оставалось только как хлопать ими недоуменно.       — Что твое мясо выйдет вкусным, а мои косточки всем удовольствие и попортят, — в мрачном спокойствии продолжал Бастьян. — Но да мы пока еще живы. В этом пироге, наверное, какая-нибудь горничная. Или кучер, которого ты так хамски отослал.       Пирогом Энтони все же поперхнулся, но подхватил:       — Ну конечно, братец! А тыквенный сок — это на самом деле желчь. Крепкая шотландская желчь.       — Тебе все смешно, — закивал Бастьян, деловито ковыряя заусенец, — а тебя первым начинкой класть будут. Я — костлявый и жесткий. И во мне еще хворь сидит. Мисс Лайонхарт не захочет травить гостей столь непотребным блюдом как я.       Энтони не выдержал и прыснул:       — Бастьян, ты!..       — Я серьезно, — покачал головой младший брат. — Мне будет жаль, вообще-то. Чтобы почтить твою память, мне придется путешествовать по всей стране, между прочим. Ведь такой вкусный пирог попробуют все гости. По кусочкам расхватают…       — Ты, верно, не с той ноги встал? — старший нахмурился, пусть на губах еще гуляла усмешка, да и та шипела раздражением. — Или пирог на хмельных дрожжах? Это шутка была, дурашка ты! Который раз мы у тети Дотти, она тебя хоть пальцем тронула?       — Так мисс Лайонхарт не сама же будет руки в муке пачкать, — резонно возразил Себастьян. — Вон у нее сколько прислуги. Ты даже не запомнишь, кто тебе мешок на голову наденет, а кто в печь сунет.       — Хватит звать ее «мисс Лайонхарт»! — взбеленился Энтони, с уже куда меньшим аппетитом поглядывая на остатки пирога.       — А кто она мне, чтобы звать ее теткой? Она не Дроуэлл — Лайонхарт. Ни папе, ни маме она не сестра. И к тому же, она шотландка, а мы из Девоншира.       — И как только папенька с нею спутался… — протянул Эни, чуть успокаиваясь. — Ни одной другой я такой не встречал, — добавил он, и, видимо, сам толком не разобравшись, комплимент это был или оскорбление, присовокупил: — На маму вовсе не похожа. Поэтому и тетя!       — Ты видел, как мисс Лайонхарт обращается с папой? — понизив голос совсем до шепота, проговорил Себастьян. — Она им будто… Будто…       — Помыкает, — совсем сухо оборвал Энтони и упер локти об колени.       — Что папе нужно от такой женщины, как она? — продолжал Бастьян. — А может, лучше подумать, что ей нужно от папы? Почему он нас к ней возит?       — Ну… потому что она желает нас видеть, — пожал плечами Энтони.       — А почему она желает нас видеть? — настаивал Себастьян. — Ты знаешь, как она к другим людям — никто ей не нужен. Есть у нее свора этих слюнявых бульдогов, вот и вся ее семья. Зачем ей двое людей нашего возраста? Навряд ли мы можем составить ее круг общения. Она мне за целый день и слова еще не сказала!       — А со мною поздоровалась и угостила бисквитом, — похвалился Эни и припомнил: — И вообще, она сегодня, чай, целый день занята с отцом.       — И чем же? — сыпал вопросами Бастьян. — С какой другой леди папа проводил бы целый день? Ну, кроме мамы, конечно же… Вообще, у папы много еще знакомых леди? Которым он возил бы нас через всю страну на пару дней? Которые жили б без мужа одни-одинешеньки в старом замке со стаей собак? А еще этот праздник, — упорствовал младший брат, — вот зачем она приняла нас на сутки раньше званого вечера? Все гости начнут приходить только через три часа, а мы тут с самого утра.       — Она дружна с папенькой, и нечего больше говорить, это их дело, — отрезал Энтони и приподнялся. — А как раз пока гости тут все не заполонили, пойдем, залезем на крышу.       — А вот думаешь, среди гостей на празднике будут еще молодые джентльмены вроде нас? А у прислуги есть ребятишки — ты хоть одного видел? Нет. Известно, что Мисс Лайонхарт детей не любит.       — Меня она любит, — отмахнулся Энтони от сгустившейся между ними тени чего-то нехорошего и перелез через перила.       — А тебя все любят, — совсем тихо молвил Себастьян.       — А уж это их заботы, не мои, — Эни перекувырнулся пару раз и широко улыбнулся: — А что до тети Дотти, то ей, правда, плевать, как ты изволишь ее величать. О ней и без твоего лепета ходит множество сплетен… Каждый раз по приезде слышу на вокзале… — Эни замер, выжидая отблеск интереса в темных глазах брата, и, заметив первую искру осторожного любопытства, зашептал сипло: — Кличут ее не иначе, как Ведьмой Макгаури, говорят, она — сама Маб*, с королевского двора изгнанная, а потому обозлившаяся. Клянут ее на чем свет стоит, а все потому, что старая дева и за пятнадцать лет сколотила себе баснословное состояние. А ради сокровищ, что в здешних подвалах, езжала она на другой конец света, прямо за горизонт, а вот куда именно — черт ее знает. А так и говорят, что только Черт знает, что она творит — ведь себе на уме старушка. Якобы, душу она за успех свой заложила, вот поэтому и справляет бал на Самайн каждый год кряду — чтобы Балора* ублажить.       — И всех заставляет надевать эти бесовские наряды, — поджав губы, припомнил Себастьян.       — Верно! — рассмеялся Энтони. — Ты вот из-за чего волнуешься, что костюм себе не придумал? Так оставь свою меланхолию, братец: ты уже бледнее смерти! Подрисуем углем тебе глаза, ты ной погромче, и сойдешь за красотку Кергерайт*!       Бастьян фыркнул, но от встречного вопроса не удержался:       — А ты?       — А я… — Эни задумался на секунду, а потом натянул сюртучок на голову и выкрикнул голосом хриплым: — А я — безглавой дантерой*!       — Вот уж нет! — покачал головой Бастьян, отодвигаясь от фейри, в которого на миг обратился брат. — Ты слишком счастливый для дантеры, тебе стоит назваться Дандо*!       Братья еще слегка попрепирались, пока наконец Себастьян не вынес суровый приговор:       — И вообще, мисс Лайонхарт — синий чулок!       — А вот и нет, — ухмыльнулся Эни, и было в этой ухмылочке что-то поганенькое. Брат нахмурился, но исподлобья глядел так же упрямо, что Эни со вздохом перекинулся через перила и шепнул: — Красные у нее чулки. Я сам видел.       Себастьян думал отмахнуться, но что-то сладкое и гадкое упало с уст крамольным вопросом:       — Как это видел?       Эни только этого и ждал:       — А когда сэр Вульфрик забрался ей под юбки. А я сказал: «Любезная тетушка Дотти, не утруждайтесь, предоставьте это мне», и полез следом за Вульфи. Псина, правда, выпрыгнула в тот же момент, но зацепила подол, а уж под ним… туфельки и чулки. Красные. И даже… — у Эни дыхание сперло, но все-таки вылетело: — щиколотки.       Бастьян, впрочем, ажиотажа не разделял, предпочтя разобраться в терминах:       — Вообще, «синий чулок» — это про…       — Да знаю я, про что это, — в известном жесте выразил свое пренебрежение к словам братишки Эни, — не ты один такой умный.       — Я умнее тебя, — с запинкой отозвался Бастьян.       — Да я не спорю, — пожал плечами Эни, заползая на перила, — но не один же ты такой. Да и какая разница, — свесившись вниз головой, словно летучая мышь, к лицу брата, подытожил Энтони Дроуэлл: — Чулки-то у тети Дотти все равно красные.       Понимая, что против аргументов очевидца красных чулок хозяйки Макгаури-холла его слово — ничто, Себастьян замолчал. В отместку он принялся хмурится, поджимать тонкие губы и вытирать влажные ладони об штанины. Замок мисс Лайонхарт и ее необъяснимое гостеприимство никогда не нравились юному Себастьяну Дроуэллу. В вечер празднества Самайна — особенно.       Ведь Самайн, как говорила бабка Матильда, ночь нечисти. Духи врываются в мирскую жизнь и требуют плату за свое терпение. Цена его — человеческая душа.       Сегодня они заберут одну или две хотя бы в угоду приличиям. _______________ Скотти — уничижительное прозвище шотландцев. Маб — королева фейри. Балор — бог смерти. Кергерайт — дух-плакальщица. Ее рыдания слышатся накануне эпидемий или катастроф — событий, в которых суждено погибнуть многим. Дантеры — фейри, обитающие в древних развалинах. Духи людей, принесенных в жертву в древности при строительстве домов, чьей кровью окроплен фундамент.