Опиум для народа

      В девять вечера леди Макгаури в черной вуали стояла на площадке второго этажа, положив белые руки на перила балкона. Там же сидел черный бульдог, усыпанный пятнышками, словно снежинками — Его Высочество Джуно. Лениво моргая и переминаясь с лапы на лапу, пес глядел вниз — туда, где останавливались один за другим экипажи и вываливались в холод последних часов осени все новые и новые гости.       Ежегодные празднества, что устраивала леди Макгаури на исходе осени, в народе называли никак иначе, как шабашем. В приходах кляли сатанизмом, в салонах — язычеством, и все никак не могли прийти к единому мнению — зато в едином порыве приходили к воротам замка на огни и запах жареных в вине яблок, чтобы предаться греху. Воплощением подобного лицемерия стал, пожалуй, викарий Маклинси, что каждый год намеревался предать мисс Лайонхарт анафеме, а потом громче всех хвалил ее кранахан* (секрет которого крылся в своеволии повара: вместо козьего сыра тот клал взбитые сливки).       А оправдание подобному лицемерию было одно: деньги.       Общество мялось при виде леди Макгаури, не знало, куда себя деть, ковыряло в носу и неприлично громко смеялось — а мисс Лайонхарт плевала и туфелькой придавливала особо заходящихся в непримиримости крыс. Так было первые лет десять, как древний клан Макгаури лишился наследника по мужской линии — и единственной претенденткой оказалась представительница побочной веточки, двадцатилетняя Доротея, Дотти, как ласково звали ее домашние. Дотти приехала с юга — из Корнуолла — но совершенно без дрожи вошла в стены старого замка, пусть ветра Шотландии пробирали до костей. Вошла и не оправдала надежд: стала править единолично, полагаясь на себя и ведя сомнительные дела, напрочь отказавшись подкреплять свое безнадежное, казалось, положение замужеством. Общественность поначалу недоумевала, потом смеялась, потом презирала… А когда строптивая не девчонка уже — старая дева — сделала клан Макгаури самым богатым во всей Шотландии, люди внезапно примирились и даже попытались полюбить: при встрече приседали и улыбались, ибо ничто не вызывает столь широкой улыбки , как блеск золота.       Сплетни липли к подолу ее черных вдовьих платьев как пожухлая листва — и в конце концов эта бахрома злословия, молвы и зависти покрыла весь образ леди Макгаури и сделала его поистине легендарным еще при жизни. Удовольствие, с которым Доротея смаковала каждый новый слух, говорило, что того она и добивается: как можно глубже сделать пропасть между обликом в глазах общественности и истинной своей сущностью, открытой лишь возлюбленным бульдогам.       Старая байка гласила: года три назад леди пришла к Преподобному Маклинси и потребовала венчать ее с одним из своих псов — таков градус дерзости оценили все и прикусили языки. Кои, однако, слишком зудели, чтобы спустя пару месяцев не начать вновь гонять по кругу, как же так леди Макгаури в свое время в прямом смысле сбегала от миссии брака и продолжения рода: сбегала в направлении слишком неординарном, чтобы говорить о нем всерьез. Притчей во языцех стали спонтанные исчезновения мисс Лайонхарт. Пропадала она на сроки столь длительные, что соседи выносили вердикт: померла на чужбине. И стоило вести разнестись по округе, как леди невозмутимо объявлялась в замке с фургоном трофеев. За двадцать лет замок, доселе непоколебимый в своем средневековом аскетизме, оброс экзотической роскошью: мебелью, коврами, сервизами и книгами на тарабарском языке, а недавно — так и вовсе маленьким, на обезьянку похожим человечком со сморщенной узкоглазой физиономией.       Все эти диковинки вперемежку со светильниками Джека и кадками яблок намеренно выставляли в коридоры замка, чтобы развлечь гостей — а при случае и оттяпать чрезмерно длинные носы. Доротея откровенно развлекалась, позволяя любопытной саранче проникать во чрево замка и ломать зубки о несокрушимый минерал тайны. Сама леди Макгаури, будто бы оледенев на балконе, во всех смыслах не спешила снисходить до гостей — те сами находили себе занятие, ступая под кров крепости. Приглашенные скрипачи тянули уже струны — намеренно в манере тоскливого злорадства: как любила хозяйка. Псы соблаговолили время от времени подвывать.       По парку разбили множество огромных костров, к которым подпустили плебс и вовсе сброд. Леди Макгаури не терпела, когда это называли благотворительностью или обращениям к корням, ведь в ночь Самайна празднование низводило иерархию и призывало к ритуалу, который касался всех без различий. Нет, леди Макгаури просто позволяла беднякам топтать ее газон и плошками черпать каллен скинк*, в единении предаваясь национальным игрищам — и объяснять кому-либо свою щедрость ли, сумасбродство ли, мисс Лайонхарт не намеревалась.       Его Высочество Джуно чихнул — только тогда Доротея, взяв животину под мышку, прошествовала в жар коридоров, накалившихся от скопления человеческих существ. Хозяйку под вуалью признавали отнюдь не сразу — как, впрочем, и своего соседа: на то и был задуман маскарад.       Самая, пожалуй, непонятная и сомнительная, а оттого — ужасающая часть вечеров леди Макгаури. Ее каприз, он же — необходимое требование, непреложное правило: в ночь 31 октября надобно забыть свой истинный облик, скрыть маской — иначе, по поверьям, фейри* заглянут тебе в глаза — и тут же заберут душу.       Гости честно пытались получать удовольствие. Некоторым в этом помогли два мальчика, что сновали туда-сюда по паркету залы и развлекали публику особой тщательностью, с которой подошли к приготовлению костюмов. Старший, потрясая буйной копной смоляных волос до плеч, сверкая ярчайшей голубизной глаз, равнодушно оглядывал собравшихся, постоянно поправляя шляпу с пером и во властном жесте (определенно кого-то копировавшем) забрасывая полу коричневого плаща на плечо. На поводке держал он пару бульдогов — еще не заморенных лаской хозяйки, а значит поджарых и обильно присыпанных мелом. Уши их были политы то ли вишневым соком, то ли вином — от каждого шага собак паркет обагрялся брызгами, что животные тут же принимались слизывать. Дандо и его псам* приспешничал фетч*: едва ли не сдуваемый ветром, бледный до зелени, схожий больше за тень, чем за десятилетнего мальчика, и в общем-то преступно неприметный, не обращайся к нему ежесекундно старший.       — Видишь вон того индюка? — даже не понижая голоса (в общем гвалте и под завывание скрипок в подобной щепетильности не было необходимости), вопрошал Энтони. — Взял и залил манишку вином!       — Ручаюсь, он предполагал кровь, — отвечал Бастьян, — а себя — Марией*.       — Потому что плешь у него, что ли? — фыркнул Энтони, все столь же пристально созерцая стянутого фраком джентльмена с покрашенным воротничком и зализанными жиденькими волосами.       — Потому что он Стюарт, — поделился Бастьян ценными сведениями и присовокупил не без гордости: — Я слышал, как его встречал дворецкий.       — Так неинтересно, — скривился Эни и вскричал: — Фу, Карнеги, фу!       Подпрыгнули на месте двое — один из бульдогов и один из приглашенных, чью штанину пес нашел питательной. Приглашенный (Себастьян тут же нашептал, что это был никто иной как лорд Карнеги) оскорбился за штанину и сделал движение, грозящее бульдогу полетом в стену, а потому Эни поспешил оказаться подле и, оттаскивая Карнеги от Карнеги, с широчайшей улыбкой предупредить:       — На вас ведется дикая охота*, милорд! Покайтесь, пока не утащили мы вас в Преисподнюю.       Лорд Карнеги скривился и меланхолично сообщил:       — Если она не здесь, то где же я.       Разговор слишком скоро перешел на философские материи, которые Энтони презирал, молчание затянулось. Однако Эни не мог позволить, чтобы последнее слово осталось за кем-то еще, а потому спросил без обиняков:       — Почему кролик?       Лорд Карнеги, поглаживая воздруженные на лысоватую голову войлочные уши, объяснил:       — Кролик — убийца. Пожрал весь урожай.       — От этих зверьков сплошные убытки, — ввязалась необъятная мадам, чье чело венчало чучело грифа. — А леди Макгаури, чай, ни пенни не потеряла, пусть земля ее рядом с нашей.       — Леди Макгаури не подвержена пережиткам феодального строя, — вяло молвил лорд Карнеги, отхлебывая пунша, — ее доходы не зависят от фунтов веса собранной брюквы.       — Верно, они зависят от фунтов веса ее души, — брякнула высушенная леди в саване. — Что еще она продала за всю эту роскошь? И ведь с каждым годом лишь приобретает, приобретает… Начинала-то бедной родственницей, а сейчас… — рекомендация хозяйки вечера свелась к озлобленному шипению: — Когда уже отлучат эту язычницу от церкви…       — Милейшая леди Макмиллан, — проблеял лорд Карнеги, — нас всех тут должно отлучать от церкви лишь за одно участие в этой оргии!..       — Да вот, полагаю, Преподобный слишком занят, чтобы приступить к столь кропотливой работе, — фыркнула голова грифа. — Ему по душе пришлась кровь девственниц.       Взрослые устремили горящее то ли осуждением, то ли вожделением взгляды куда-то вдаль, но куда именно Эни сквозь монохромный лес фраков разглядеть так и не смог, как ни приподнимался на цыпочки и не вытягивал шею.       — Нам нужно туда, — высказал он мысль. Бастьян, занятый тем, что сдерживал аппетиты двух бульдогов на брючнины лорда Карнеги, среагировал, лишь когда Эни бросился сквозь толпу в заданном направлении — младший чуть ли не кубарем покатился следом, ведь Эни так и держал в руке поводки, а поводки держали собак, а собак держал под мышками Бастьян.       Чутье не подвело Энтони — мальчики оказались у огромной бочки, подписанной не иначе как «кровь девственниц, сбор 1860». Троица джентльменов облюбовала местечко, как полюбила содержимое то и дело пополняющихся кубков. Эни вперил взгляд в побулькивающую после очередного покушения на содержимое бочку.       — Думаешь… там… правда кровь? — тихо спросил Бастьян.       — С виду вроде вино, — протянул Эни, пытаясь заглянуть в кубки джентльменов. — Но, знаешь… знаешь… — и с неприкрытой надеждой воскликнул: — Но ты вот знаешь, как выглядит кровь этих девственниц?       — А как выглядят девственницы? — нахмурился Бастьян.       — Это ваш отец — лорд Дроуэлл, мальчики? — взвизгнуло над ухом. Братья встрепенулись, заливаясь краской, тут же бросая вызов алому одеянию темноволосой банши. Та, расценив их молчание за восхищенное косноязычие, завыла: — Вы только посмотрите, господа, какие прелестные птенцы! Где же ваш папочка, лапочки?       Братья, пусть и обескураженные стремительностью атаки, поняли друг друга с полувзгляда — предприняли попытку спастись бегством, увы, неудачную: алые когти впились в плечо Энтони, как слова — в сердце Бастьяна:       — Наслышана, наслышана о госте с юга, — кивала банши, привлекая пяток кумушек к предмету разговора. — Так вот какими сокровищами богат Девон! Сегодня тут подозрительно много англичан, и если меня воротит от корнуолльцев, то девонширцев я вмиг полюбила!..       Банши визгливо расхохоталась, а ей вторил чей-то голосок:       — Лорд Дроуэлл!.. Видела, как он вел под руку саму леди Макгаури. Верно, что они — давние друзья?..       — Ну как же, друзья… как же, как же…       — Это — его дети? — голоса множились и множились. — Какие славные юные джентльмены…       — Прямо женихи уже!       — А отчего же лорд Дроуэлл прибыл без супруги?       — О боже, вдруг малютки — сироты?       — Мы не сироты! — воскликнул Эни, задыхаясь в сомкнувшемся кругу неутолимого интереса, от нехватки кислорода пускаясь в заученные слова: — Мама испытывает легкое недомогание…       — Ах, вот жалость!       — Друзья, как же, друзья, как же, как же…       — Что за видный джентльмен, этот лорд Дроуэлл!       — А он часто наведывается на наши северные пустоши, вот прелестно!       — Прелестно, говорят, он прелестнейше богат.       — Совсем еще молод.       — А с такими прелестными деточками, безусловно, весьма, ох весьма хорош.       Эни поддался руке, настойчиво оттягивающей его за плащ — и, оглушенный, вынырнул из толпы алчущих перечниц, оставив им на растерзание одного из бульдогов. Не сразу осознав, что это Бастьян, блеклый Бастьян темной тенью оттаскивает его к относительно безлюдному окну, Эни встряхнулся, отгоняя морок, но вопрос брата все испортил:       — А верно ведь, где же папа?       — Папенька? — в нарочитой небрежности отмахнулся Эни. — Да будет уж… Я видел его поначалу.       — Поначалу — да, но где он сейчас?       — Разве это важно? Идем, возьмем пунша, все равно никому дела нет.       — Эни, где наш папа? — Себастьян уперся. Уперся и пес, тезка лорда Карнеги. Оба смотрели на Энтони Дроуэлла печальными щенячьими глазами и уповали на спасение. Эни через силу ухмыльнулся, но Бастьян опередил:       — Эни… — подошел он совсем близко и прошептал совсем тихо: — А вдруг самый большой пирог… Он… Она нас заранее пригласила, чтобы… Чтобы в пирог…       — Вот же ты дурашка, Бастьян! — воскликнул Энтони, позволяя смеху биться у них под ногами. — Отвяжись ты уже от той шутки! Придумал себе, что уплетал за обе щеки собственного отца?..       — Я ничего не ел, — совершенно серьезно прервал Бастьян. — Это… это ты все ел.       — Бастьян, ты… — Энтони надвинул шляпу на глаза, шумно вздохнул и прибегнул к весомому аргументу: — Если бы тетя Дотти распорядилась запечь папеньку в пирог, это был бы очень. Большой. Пирог.       — Так тот пирог был очень большим. И кусок ты взял очень большой. И…       — Не желаю больше этого слушать, — с холодом обрубил Энтони, развернулся на каблуках, запахивая плащ. Но никакой мольбы не услышал, даже отойдя на два шага — не выдержал и обернулся первым. Младший брат и не стоял будто — парил в воздухе, словно душа, готовая вот-вот отлететь в рай, и с предсмертным отчаянием смотрел Энтони вслед. Старший брат стиснул зубы и вернулся: — Бастьян, с папой все хорошо. Тут странно, я знаю, но сколько раз мы уже гостим у тети Дотти!       — А сколько раз она давала такой вечер? — в едва слышном говоре младшего было на редкость много металла. — Она нарочно к папе… приглядывалась. А мы… А еще не подавали десерт! А мы…       — Молчи, и чтобы ни слова я больше не слышал, — прикрикнул Эни, но наклонился к брату, придавливая плечи твердой хваткой — будто бы пытаясь приземлить потустороннюю хрупкую фигурку Бастьяна. — Пойдем мы и найдем папу, чтобы ты соплями ему туфли изгваздал. Вот будет вам двоим счастье!       Бастьян закивал с радостью, словно на Рождество нашел под елью долгожданный макет трехмачтового фрегата. Эни загорелся: восхищение брата и чувство ответственности за несчастного кружили голову, и без того искрящуюся от пары бокалов пунша, добыча которых стоила отдельной легенды.       Первую четверть часа братья свели к отсутствию результата — впрочем, тут же порешив, что установленный факт отсутствия лорда Дроуэлла в главной зале тоже есть результат. Бастьян настаивал, чтобы идти сразу на кухню, и Эни легко согласился — все силы уходили на то, чтобы отгонять непрошеные мысли о том, что леди Макгаури в зале так же не оказалось.       «Друзья, как же, как же, друзья, как же…»       Шипение масла и грохот сковород отбивали бешеный ритм сердца Энтони Дроуэлла. Широкими шагами чеканил он пол кухни, вперив взор в одну точку — в подпрыгивающую макушку младшего брата, что вертелся как юла и был готов рыться в мешках из-под зерна.       «Лорд Дроуэлл приехал без супруги? Ах, как это пикантно…»       После кухни вновь вернулись в залу, вновь потратили несколько минут, заглядывая под руки и путаясь в хвостах фраков. Бастьян без устали и с неуемным энтузиазмом всматривался в каждое лицо, на что полные губы Эни окаменели в презрительной усмешке.       «Я видела, он вел под руку леди Макгаури. А сейчас они оба куда-то запропастились…»       — Это из-за твоей инфлюэнцы мама не смогла поехать! — вырвалось у Энтони.       Бастьян споткнулся на ровном месте — из залы они вышли в пустынный коридор, — и поднял растерянный взгляд на брата:       — Мама просто…       — Мама просто — что, «мама просто»?! — передразнил Эни и хлопнул рукой по стене. — Ты заразил ее своей гадостью!       — Неправда!.. — все еще удивленно оправдывался Бастьян, пятясь. — Когда мы уезжали, мама сказала, что у нее болит голова, она не кашляла и не…       — Конечно, она так сказала, — кусал Эни язык, но слова срывались и срывались: — Снова тебя пожалела!       — Она тоже не любит мисс Лайонхарт, вот и не поехала, она не заболела даже…       — Она от тебя заразилась! Ты виноват!       — Да она даже не подходила ко мне, пока я болел! — выкрикнул Бастьян. — Даже когда у меня жар был, не подходила! Она просто… просто…       Глаза Бастьяна, всегда скошенные куда-то в сторону, неуловимые, сокрытые пеленой недетских дум, вскинулись — ни дать, ни взять, оленьи. Эни один раз долго смотрел в оленьи глаза. То был первый олень, которого ему разрешили добить.       — Из-за тебя она не поехала, — сказал Энтони. — Осталась, чтобы хоть чуточку от тебя отдохнуть. От нытья твоего. Неблагодарного.       Все, что видел Эни в глазах того зверя — так это собственное отражение. Два маленьких, идеально гладких зеркальца с посмертной поволокой. Эни умолил отца повесить рогатую голову на стену. Правда, вместо глаз пришлось вставить стекляшки. Тоже темные — но совершенно бездушные. По ним можно было даже ногтем стучать — и ничего.       Бастьян замер, издалека посмотреть — та же стена, хладный камень в объятии огневого чада.       От скуки тявкнул Карнеги.       — Ну, идем.       Бастьян молча посмотрел на брата, что накручивал поводок на кулак.       — Идем, еще второй этаж не смотрели.       — И третий.       — И башню.       — И подземелье.       — Сначала — на второй, — покачал головой Энтони, — там у тети Дотти… кабинет.       И рванул вперед, чтобы даже не думать о том, что прежде всего там ее спальня.       Бастьян нагнал брата на лестнице и зашептал:       — Я кое-что заметил, знаешь, а ведь восьми гостей не хватает еще! Ну, с папой вместе.       — Это еще причем?       — Ну просто… лорд Карнеги. Лорд Макрешли. Сэр Логан Армстронг из Ливерпуля. Даже граф Ноттингемшир, представляешь, какая знатная особа, так вот, он тоже, а еще…       — Да какая, в конце концов, разница! — воскликнул Эни, преодолевая последнюю ступень. — Куда разбрелись все эти индюки! Всех, всех восьмерых в пирог запекла! Вот тетя Дотти умница!       В глубине замка отбили часы гулкие удары: до полуночи оставался час. Двое мальчишек в пустынном коридоре вздрогнули от внезапного осознания собственного одиночества и ничтожества.       — До полуночи совсем немного осталось, — негромко сказал Бастьян. — Сейчас самое черное время, когда души приходят на землю.       Эни обернулся резко: в полумраке белки его глаз отсвечивали особенно ярко, но он сморгнул:       — Снова ты за свою жуть…       — Бабушка Матильда каждый год предостерегает, помнишь… — прошептал Бастьян, — не смотреть в зеркала в ночь Самайна.       Энтони остановился, когда понял, что Себастьян не поспевает за ним; оглянулся: брат стоял у окна неподвижно. Фырча под стать криволапому Карнеги, Эни приблизился и со вздохом посмотрел туда же, куда и брат, надеясь узнать, что за диковинка обратила на себя столь пристальное внимание Бастьяна.       И Энтони увидел: встрепанного мальчишку в темном одеянии и со вскинутой надменно головой. Глаза голубели и искрились тем ярче, чем бесновался огонь факела, а губы, отставив кривость неверия, растянулись в улыбке: Энтони всегда нравилось видеть свое отражение.       Он, вне сомнений, был красив; ничто бы не разубедило его в этом.       Только спустя мгновение мальчик в окне повторил действие своего двойника: склонил голову и увидел подле тощую фигурку брата. Та красота, что в Энтони пела хвалу жизни, в Себастяьне замкнулась на изяществе посмертной маски.       Прорезь лилового рта которой глухо испускала слова:       — Теперь, кто первый отвернется от себя, тот станет добычей духов.       — Все это чушь, — прошептал Эни, не в силах шевельнуться, — сказка для маленьких трусливых детишек типа тебя.       — Если позвать духа, он и сам явится, — механически говорил Бастьян, приближаясь вплотную к стеклу окна. — Ты видишь, что там на улице?       — Дождь кончился, кажется, — Эни тоже ступил ближе, — в парке пляшет чернь. Щедрая же у нас тетя Дотти…       — Там впереди горы. И чуть-чуть лес.       — Хочешь карту, что ли, нарисовать? — злые шутки, не блещущие оригинальностью, так и сыпались с языка Эни, но скорее по рефлексу. — Все равно у нас дома лес обширнее и гуще. Тут так, кустики…       — Да, у нас лес великий, — согласился Бастьян. — Думаешь, если позвать ее, она придет?       Эни сказал что-то, но понял, что лишь стылый хрип сошел с губ: во рту пересохло, и пришлось повторить:       — Кто — она? Баваан ши*?       — Верно, она ею и стала! — подхватил Себастьян. — И правда, что еще ей делать в нашем лесу… Наверное, фейри нашли ее и обули в копытца… Она же даже была в зеленом платьице: помнишь, это дала наша матушка, сказала Эмме — приодень дочурку, перешей ей мое платье, травяное платье, — от воспоминания глаза Бастьяна разгорелись: — И красная лента в ее волосах, помнишь?       Эни вдруг понял, что устал смотреть в голубые глаза густокудрого насмешника. Они слишком настойчиво искрились весельем.       — Ты же сам сказал ей, Эни, что по этой ленте ее кто угодно найдет: надо только проверить, кто первый спохватится, что ее так долго нет дома. Поэтому она может выбирать себе любые кусты, куда засесть и ждать того, кто ее любит, потому что тот, кто ее любит, первым делом заприметит красную ленточку, и…       Эни смотрел, как тот, напротив, в стекле, задорно смеется.       — Давай позовем ее и спросим, — совсем тихо крошились слова меньшего мальчишки, — спросим, куда же она забралась, что ее никто так и не нашел? Я иногда думаю, как бы она обрадовалась, узнай, сколько народу ее искало: и все так скоро полюбили ее, всем она так скоро стала дорога. Может, так всегда: как только тебе надоедает игра, все другие тут же хотят с тобой в нее играть?..       Эни отвернулся от окна и бросил через плечо:       — А чего ты хотел: все девчонки глупые! Мы же придумали такую забавную игру. А она взяла и все приняла слишком всерьез. Вот же дура.       Эни нахлобучил шляпу и взметнул полой плаща. Дикая охота рвалась в бой, и Дандо затрубил в рожок. Нечего стоять на месте, впереди ждет приключение. Остерегайтесь оборачиваться на этой дороге, благородные сэры: вы сломите шею, даже не заметив.       Эни решительно направился в северное крыло. Бастьян закусил губу и поспешил следом, словно отходя от наваждения: заозирался по сторонам, ставя под сомнение решение брата. Коридор загибался под прямым углом, но Бастьяну показалось, что…       — Слышишь?! Голоса!..       Эни упрямился недолго — уже остудив свой пыл, вспомнил талант младшего брата замечать всякие мелочи и способность наблюдать — на это у самого Энтони никогда не хватало терпения, а потому не сколько прислушался, сколько доверился:       — Где?       — Там, в конце… — Бастьян, удивленный миролюбивым согласием Энтони, по-кошачьи ступая, побежал на звук, пока они наконец не достигли чуть приоткрытой двери.       — Там никого нет, — сообщил Энтони, исходя из отсутствия полоски света из-под двери.       — Но ты же слышишь!       Энтони и правда начал слышать — приглушенный смех, редкие хлопки и говор нескольких людей. Раздумывать долго не получалось, особенно когда над ухом метался Бастьян:       — Там папа! Я слышу его голос! Он там! И остальные все там!       — Но там никого нет! — сердито проговорил Эни, впрочем, переходя на шепот, и толкнул дверь.       И правда, комната казалась темной и пустой. При свете дня стены, должно быть, отливали бледно-зеленым, но в ночи просто белели, сбивая с толку. Эни в задумчивости отпустил бульдога на ковер и прошелся до зеркального серванта. Бастьян так же медленно бродил вокруг дивана и кресел. Никого и ничего — но негромкий смех и голоса звучали еще отчетливее. Когда Энтони думал уже предположить, что это из открытого окна доносится шум и гам залы, прибавился новый звук — тихое поскуливание.       Братья одновременно припали к ковру — но пса заметили не сразу: Карнеги отковылял к стене и теперь припадал мордой к плинтусу, царапал когтями и подвывал.       — Что ему неймется?.. — прошептал Эни, опускаясь рядом на корточки, и задрал голову: Себастьян замер, приложив ухо к стене, и одними губами сказал, тараща глаза:       — Они там.       И упер пальчик в стену. Энтони последовал примеру брата и отчетливо расслышал низкий мужской голос:       —…Они падут; они уже пали!..       И спокойный голос леди Макгаури:       — Блажь. Я близорука, но дальновидна. Настоящая война закончилась не неделю назад, не сегодня, и не закончится еще долго.       — Вы драматизируете, миледи!.. — противился третий голос с нотками фальцета.       — Я хоть раз дала вам повод сомневаться в моей дальновидности, джентльмены?       Ответом был гул уверений в обратном, одобрительные возгласы и хлопки.       «Что там происходит?» — беззвучно спросил Бастьян. Энтони пожал плечами:       «Там тетя Дотти. И твои джентльмены».       «Они не „мои“. Там должен быть папа».       «Должен. Надо туда попасть».       Себастьян провел рукой по обоям, пытаясь нащупать дверной проем — и вскоре получилось, однако ни ручки, ни замочной скважины не наблюдалось. Энтони прошелся вдоль стены, но не нашел ничего, что еще сошло бы за проход. Но на помощь старшему пришло чутье, младшему — зачитанные до дыр книжки, а потому оба принялись с особой тщательностью трогать каждый дюйм окрестной мебели, выискивая секретный рычаг.       Однако спасение пришло от самого объекта вожделения: панель в стене отъехала бесшумно, и на миг в комнату ворвалось громкое:       — И пунш, пунш нашей прекрасной хозяйки!..       Человек на пороге тряхнул кудрями, и в этом движении затаившиеся за креслом мальчики распознали дворецкого Роберта. А следом заскрежетали отодвигаемые стулья, и из тайника принялись выходить по очереди фрачные джентльмены, на ходу раскуривая сигары, папиросы, а один — даже трубку: все как один метнулись к окну и с упоением задымили, перебрасываясь ни к чему не обязывающими фразами.       Братья не тратили драгоценное время — согнувшись в три погибели, прошмыгнули в проход, ныряя за массивный сундук, и только после, переводя заходящееся дыхание, позволили себе оглядеться.       Комната обошлась без окон и освещалась лишь мерцанием десятка свечей, что выстроились вдоль длинного стола, застеленного багряной скатертью. Стол этот и девять стульев вокруг (четыре и четыре по бокам и один во главе) — вот и вся меблировка. Если не считать двух низких секретеров и кованого сундука, крышка которого была удачно откинута — так и схоронились юные отпрыски рода Дроуэллов, давя друг другу носы туфель и пихаясь локтями, пока, наконец, не успокоились и не затихли, сосредоточив предельное внимание на двух людях, презревших дымоиспускание.       Отец их, лорд Корнелиус Дроуэлл, застыл восковой статуей на своем месте: воплощение спокойствия и чуть ли не благодушия, но братья знали, что на деле отец насторожен и предельно сосредоточен. То же мог сказать Эни о тете Дотти, откинувшейся в кресле во главе стола.       Леди Макгаури, перекатив голову на плечо, любовно поглаживала Его Высочество Джуно, что возлежал на ее острых коленях. Играть в то, что более ничего не существует для них двоих, им удавалось хорошо — но краткие взгляды карих в зеленую крапинку глаз из-под ресниц подтверждали обратное: Доротея вела негласную беседу с Корнелиусом, и сложно было сказать, пришли ли они к коненсусу или нет, когда вернулся сначала Роберт с пуншем, а следом потянулись остальные шестеро участников, удовлетворивших свою пагубную страсть.       Стоило всем усесться, как потекла неспешная беседа, лишенная напускной любезности, которой и не место среди людей, знающих друг друга не первый день. Прислушиваться ко всем — и ни к кому — было невозможно: общий фон замутнял сознание и будто бы усыплял. Леди Макгаури, предоставив Роберту переложить Его Высочество в персональное «гнездо», принимала радушные возгласы. Ее длинное лицо расцветало ямочками на еще совсем не дряблых щеках, а легкие морщинки у глаз сжимались не иначе как очаровательно, а темнота, разогнанная свечами до сумрака, скрывала первые серебряные прожилки в темных с вишневым отливом волосах. Ей было сорок лет — по обыкновению, женщины в этот высокий час ставят на себе крест.       Но, определенно, мисс Доротею Беатрикс Лайонхарт, леди Макгаури, нельзя было назвать обыкновенной женщиной.       —…Вам вновь сообщили из первых уст?..       — О, ну конечно, — спохватилась миледи, и все голоса тут же смолкли. Она улыбнулась коротко, и Роберт уже стоял рядом, протягивая ей вскрытый конверт, из которого она достала сложенные листы. — Не далее, как вчера утром, наш хороший друг порадовал меня подробным докладом о том, что мы доселе вынуждены были воображать, довольствуясь скупостью телеграмм.       — Прочтите, прочтите!.. — донеслось со всех сторон.       Миледи улыбнулась уже шире и даже с привкусом искренности, принимаясь выбирать кусок, чтобы зачитать:       — «…Милейшая Дотти»… Нет, извиняюсь… «Когда поднимался в гору, увидел цветущую сливу, и не мог не вспомнить поэта»… Нет, слишком много лирики…       — Будто можно было ожидать от него что-то иное, — фыркнул седовласый джентльмен, что недавно раскуривал трубку. — Сентиментальность уживается в нем с предельным цинизмом!..       — Мне нравится подобное сочетание, — как бы между прочим молвила Доротея.       — Слишком много нелепой бравады, — скривился сударь с глазами навыкате, на которые имел привычку приспускать веки, полагая это томным.       — Порой она неуместна, но в столь исторический момент мы можем позволить себе красноречия и толики пафоса, — примирительно отозвался лорд Карнеги, что час назад загадочно пропал с карнавала, чтобы сейчас одобрительно кивать и отпивать виски.       — «…Мы снесли летний дворец, миледи. Нет, не саранчой накинулись — поначалу в воды императорских сокровищ ступили офицерские сапоги, что изрядно потоптали, отбирая себе самое лучшее. Но солдаты не стали терпеть подобной несправедливости — и наш герой Джимми Грант* создал целую специальную комиссию, дабы, уподобившись Соломону, делить, делить, делить, чтобы досталось всем, каждой твари по паре. Естественно, это утопия — никогда не будет много, всегда будет мало, вот и я забавляюсь своими трофеями, нет-нет да допуская мысль, что, прояви я большую сноровку…»       — Грант в своем репертуаре, — хмыкнул кто-то.       — Он сделал эту войну, — добавил другой.       Леди Макгаури замерла на полуслове. Не откладывая бумаги, не отнимая от глаз пенсне, она смотрела на особо патриотично настроенного джентльмена: из всех собравшихся его отличала несомненная молодость.       — Лорд Лесли, — проговорила мисс Лайонхарт, — прошло всего три месяца, как вы наследовали своему отцу. Он был верным нашим другом. Вы же запрыгнули в уходящий поезд, не уяснив не то что направления, куда он идет, но и внутреннего его распорядка. Осознавая хотя бы это, впредь воздержитесь от комментариев: не ставьте себя в неловкое положение.       Лорд Лесли вскинул голову:       — Не вполне понимаю суть вашего упрека, миледи. Разве не Грант в три месяца провел нас от Дагу до Пекина?       По комнате пронесся шепоток; Карнеги, ближайший к Лесли, поймал уставший взгляд мисс Лайонхарт и наклонился к юнцу, принявшись что-то втолковывать. Однако миледи не смогла удержаться от пояснения:       — Три месяца — ровно столько, сколько вы притираете свой зад и мое кресло, лорд Лесли. Три месяца — недурственно, раз бравому генералу Гранту удалось загнать Сяньфэна* в угол, что тот подписал договор. Только почему бравому генералу Гранту это удалось, лорд Лесли? Только ли потому, что он смел и знает, как делать свое дело, а солдаты исправно выполняют его приказы? Тут уместен вопрос: в чем заключается дело генерала Гранта? Я вам отвечу: генерал Грант знает, как убивать людей. Это он и делает. Но не он знает, как рушить империи. И не он это делает.       Лесли притих — притихли все, большинство — едва пряча улыбки, вскормленные гордыней.       — Это знаю и делаю я, — произнесла леди Макгаури, — с вашей помощью, джентльмены.       — Браво! — сорвалась пара голосов. Бокалы были предусмотрительно пополнены, чтобы сейчас взметнуться, блеснуть в огнях свечей, хрустально пропеть мелодию восторженного единения.       И только когда ритуал свершился, все ощутили его неполноту: потому, что поднималось семь бокалов, а вовсе не восемь.       Восьмой — на короткой ножке, баюкающий янтарную жидкость, стоял нетронутым у локтя восьмого гостя.       — Макконахи, — молчание разбилось вызовом. — Отчего вы не подняли бокал за здоровье нашей хозяйки и успех нашего предприятия?       Лорд Макконахи, поглаживая черную с проседью бородку, медленно пожал плечами.       — Макконахи, — вступил другой голос все с тем же вызовом. — Не огорчайте нашу хозяйку. Почтите нас всех и выпейте.       Лорд Макконахи откинулся на спинку стула и обвел всех непроницаемым взором.       — Это протест, Макконахи? — воскликнул третий.       — Можно и так сказать, — молвил наконец-то лорд Макконахи.       — Вы отказываетесь…       — Да. Отказываюсь.       Недоумение нарастало вместе с раздражением, рискуя перейти из гула в гвалт, но леди Макгаури подняла руку и под наступившую тишину сказала:       — В чем причина вашего отказа, милорд?       Макконахи повернул к ней лицо — это было легко, сидел он по правую ее руку — и улыбнулся:       — Я скажу вам, миледи. И вам, джентльмены. Я скажу, — он прочистил горло и обмакнул и без того сухие губы салфеткой. — Когда наша страна пыталась найти подход к Поднебесной в двадцатых, я участвовал в этом. Когда наша страна столкнулась с упрямством Поднебесной в тридцатых, я участвовал в этом. Когда в сороковых наша страна силой доказала свое превосходство, я участвовал в этом и лично свидетельствовал. Я помню всеобщий восторг, ведь после Нанкина* наступила эйфория, к которой мы шли долго, кровью наших лазутчиков и солдат. Но после Нанкина все потеряли совесть. И стали лезть на рынок все, кто не имел чести или понятия о достоинстве — а таковых в нашей вырождающейся нации большинство. Как и нашей стране было мало — и мы требовали больше. Видно, для подобной наглости необходимы были люди соразмерных амбиций.       Он замолчал, явно намеревавшись продолжить: кто-то тихо возмущался, кто-то отвлекал свое раздражение разглядыванием ногтей; Корнелиус Дроуэлл сказал:       — И что же, Макконахи, вы не одобряете аппетитов нашей державы?       — Нет, Дроуэлл, вы ошибаетесь: аппетиты державы я считаю законными: по праву силы и ума.       — Вам жаль несчастных китайцев? — воскликнул молодой Лесли.       — Нет, не жаль.       — Так что же? — не выдержал лорд Карнеги. — Что мешает вам поднять бокал и разделить с нами победу? Мало вам, что в письме наш друг поведал в подробностях, как подписывали договор в Пекине? Как договор этот подписан вот уже как неделю? Победа за нами, сколь долго мы к ней шли, все вместе, что молодчина Грант за три месяца на подготовленной нами почве сломил всякое сопротивление Цин*! И пусть наша любезная хозяйка и говорит, что война ни разу еще не закончена, все же…       — Все же это говорит она, — сказал Макконахи и посмотрел в упор на леди Макгаури. — Все говорит она. За все двадцать лет эта змея сточила нашу волю, собрала нас себе под крыло и теперь, видите ли, говорит!.. Я помню, как все начиналось. Это — моя война, и, верно, она началась не три месяца назад, а тридцать лет, и закончится она не сегодня, а, быть может, и никогда. Это — великое дело, которое требует выдающихся руководителей. И то, что я вижу, огорчает меня, — он обвел всех собравшихся пылающим взором. — Представители самых богатых родов, во стократ обогатившиеся за эти годы на гибели целого народа — вы перепоручили свою волю и доверили свое благосостояние…       — Один момент, лорд Макконахи, — негромко прервала его леди Макгаури. — Я предупрежу вас. Я ценю искренность так же, как не терплю лицемерия. Но всему есть предел. Я закрою для вас свою дверь и предпочту никогда более не видеть вас, если вы остановитесь сейчас и уйдете. Если же вы скажете еще хоть слово, то я скормлю вас бульдогам.       Макконахи приблизил к ней свое полыхающее лицо и раздельно проговорил:       — Доверились ведьме, что водит вас за нос, распоряжается вашими деньгами и прибирает себе к рукам ваше влияние. И кто же она — никакого права не имеющая что сидеть здесь, что говорить с нами: безродная полукровка, женщина…       Энтони, пусть и исхитрился подглядеть красные чулки тети Дотти, ни разу не видел ее простоволосой: всегда ее головку венчала простая строгая прическа, чаще всего — низкий узел. И Эни справедливо полагал, что раз и при нем даже, любимце и баловне, леди Макгаури не позволяла себе являться в неподобающем виде, то при семи мужчинах она также восседала воплощением элегантности и хорошего вкуса. И сохраняла совершенно невозмутимую мину под брызгами слюны и обвинений лорда Макконахи.       Ровно до того момента, как тот апеллировал к ее принадлежности к слабому полу, намекая на непотребное происхождение. Глаза под приспущенными затененными веками позеленели, и рука в изящном движении высвободила стянутые шпилькой волосы: те упали на шелковые плечи темно-вишневой завесой.       А Макконахи упал на спинку стула, хватаясь за горло: секунду назад белое, ныне — расчерченное красной полосой артериальной крови. Правой рукой лорд ловил срывающиеся с посиневших губ крики, загоняя стальной штырь шпильки все глубже и глубже себе в шею. Левую кисть его прижал к столу Роберт. Леди Макгаури воздела и тут же опустила руку — со свистом, ибо сжимала в ней нож. Взяла отсеченный мизинец и хлопнула себя по бедру:       — Ваше Высочество, ваш второй ужин.       Джуно встрепенулся и вразвалку вылез из «гнезда», подошел, послушно сел перед хозяйкой, разинул пасть.       — Ну, мальчик мой, мой красавец, мой хороший, — приговаривала мисс Лайонхарт, поднимая пса на руки. — Иди к мамочке, да, да. Покушай, покушай, правда, вкусно?.. — для Макконахи у нее тоже нашлась пара слов: — Она ядовитая, так что осталось недолго. Увы.       Когда лорд Макконахи свалился на ковер, сдергивая просоленную кровью скатерть, леди Макгаури обратилась ко всем:       — Я всегда готова выслушать критику моих решений и действий, джентльмены. Но хочется верить, что вопрос о моем происхождении и моих правах мы подняли и рассмотрели сегодня в первый и последний раз.       Потом она, почесывая бульдога за ухом, вновь обратилась к письму и дочитала особо полюбившийся отрывок:       — «…Я смотрел на закат — о, какие же тут закаты, милейшая моя, вы знаете, что солнце по осени тут ровно такого же цвета, как и лепестки сливы: чистый багрянец, прямо как ваши губы. Но, каюсь, миледи, я смотрел на закат и думал о ваших губах не в самую первую очередь: я думал о будущем и о том, что нас ждет. Первые пару секунд. А потом я понял, что смотрю на солнце, даже не мигая, без рези и боли в глазах, и что это — одно из самых прекраснейших мгновений моей жизни: каково вам откровение? Мне будто отпустили все грехи и напомнили, что жизни другой никогда больше не будет: поэтому сейчас следует жить только так, как хочется тебе и только тебе. И, знаете, в этом есть своеобразное счастье. Тянет проверить, стану ли я счастливее, если прямо сейчас закончу письмо и прогуляюсь в ближайшую таверну за сытным ужином? Пожалуй, да».       Леди Макгаури сложила листок в поднесенный дворецким конверт и, улыбнувшись, сказала:       — Впереди еще целая ночь, господа. Прошу вас, веселитесь и получайте удовольствие. Багряного солнца Китая у нас нет, есть луна Шотландии и последние минуты кануна Дня Всех Святых. Потратьте их, как вам хочется.       Мальчики и не заметили, как комната вмиг опустела — даже преданный дворецкий вышел; осталась в кресле тетя Дотти, а подле — отец. Драгоценные секунды всеобщей сутолки братья пропустили — все ощущалось как в тумане, а ноздри щипал неприятный запах; на источник его невозможно было не смотреть: слишком неестественно и нарочито-изломанно вытянулась из-под стола четырехпалая рука.       Сглатывая ком паники, ужаса, страха и любопытства, братья одновременно пришли к мысли, что следует, быть может, сдаться на волю родителя и хозяйки, но разговор последних начался раньше и показался слишком увлекательным, чтобы пропустить хоть слово.       Начала леди Макгаури с того, что протянула лорду Дроуэллу уже хорошо знакомый конверт:       — Прочитаешь сам.       Корнелиус Дроуэлл пождал губы, но письмо взял. Пара мгновений в тишине, прерываемой тяжелым дыханием бульдога, и зашелестела бумага: лорд Дроуэлл достал письмо порывисто, сминая листки подрагивающими пальцами, и впился взглядом в каждое слово, в каждую букву. Сил, чтобы хранить непроницаемую маску, не осталось — да и не для кого было: та, что свидетельствовала, лучше всех знала, по ком сейчас неистово бьется сердце Корнелиуса Дроуэлла.       Когда Корнелиус отложил письмо, прикрывая глаза, Доротея сказала:       — Забери себе.       — Да что ты. Тут столько информации. Тебе нужно.       — Я уже сделала копию. А его поцелуи мне как бульдогу хвост. Забери, — она склонила голову, ловя его тяжелый вздох, протянула руку и пальцами коснулась его бессильно опавшей на стол ладони. — Он умница. И он знает, как за себя постоять. Сам видишь, как ему нравится.       — Нравится?.. Нравится! Да он в полнейшем восторге, неописуемый он идиот! — вскричал Корнелиус, потрясая письмом.       — Ему просто нравится это, о да, — закивала Доротея. — Он там — на свободе.       — А дома ему будто не было бы свободы! Семь лет, Доротея. Семь лет, как он бежал навстречу геройской погибели. Его амбиции…       — Завели его на пик истории, — подхватила мисс Лайонхарт. — Он был в Крыму, он усмирял сипаев, и вот он видел, как подписали договор в Пекине. Ты же понимаешь, что это значит!       — Для нас — для тебя — да. А ему это что?.. И потом, — угрюмо продолжал Корнелиус, — разве я бы не устроил ему карьеру в политике: разве не в моих силах…       — О, Нельсон-Нельсон, — тихо засмеялась миледи, — ты отвергаешь прошлое. Забываешь, откуда сбежал твой брат: это ныне семья твоя ни в чем не нуждается, а имя твое произносят с трепетом, но воздвиг ты этот золотой дворец на жалких обломках. А на них вы ютились сколько лет нищеты и голода!.. Я-то помню, — с металлом в голосе напирала Доротея, пусть видела, как не по нраву этот поворот беседы ее другу, — ведь, не будь этого, разве пошла бы я к тебе с предложением? — она улыбнулась мягко. — До смерти твоего отца я знала тебя немного, но мне хватило, чтобы понять: вот тот, кто устоит. Знала я, что ты-то прогрызешь в жизни дыру, схватишь судьбу за глотку: к тебе я прежде всех пришла за сотрудничеством, пусть ты затаскивал туфли и жена штопала тебе единственный сюртук — я знала, что ты не только вытащишь вас всех, но и раздавишь потом тех, кто посмел смеяться над тобой.       — Пришла и стала учить, как нужно делать выгодные капиталовложения, — хмыкнул Корнелиус. — Как я мог поверить тебе и передать все приданное жены?..       — Раскаиваешься? — с издевкой передразнила она его.       — Расстраиваюсь, — покачал он головой и пояснил: — Что не было больше, чтобы избавить тебя от связи с подобными ублюдками, — он кивнул на съехавшую скатерть и то, что теперь скрывала она.       — Ты и дал мне большее, — пожала плечами Доротея. — Свою дружбу. А в вашем случае, лорд Дроуэлл, это означает преданность, а вовсе не предательство. Что же касается твоего брата… — вернулась она к былой теме, — не вини его. Вспомни, кто верил успеху твоего безумства: ведь так укоряли тебя, когда ты сообщил, что отдал последние деньги на волю безвестной приятельнице ради сомнительной авантюры, суть которой ты уже поклялся не разглашать? Вот-вот. Кристофер бежал от безнадежности и нищеты, навстречу войне — словно для него разыгрался Крым!.. Не вини его.       — Я и не виню. Но лучше бы ему вернуться.       — Он вернется, когда наиграется. Но будь готов, что подачек от тебя он не примет: слишком привык к свободе.       Лорд Дроуэлл вздохнул и проговорил:       — Скажи, — следующие слова дались Корнелиусу с явным трудом: — Он ведь наверняка тоже на этой дряни.       — На опиуме-то? — хмыкнула миледи. — Безусловно, он опробовал на себе, чем же мы травим целый народ. Думаю, ему не понравилось. Слишком расслабляет — а Кристоферу нужна жизнь, жизнь, самая ее острота и скоротечность.       — Лучше бы он просто вернулся, — мотнул головой Корнелиус. — Впрочем, я даже не пытаюсь ему писать. Ты, пожалуйста, припиши, что дома его всегда ждут. И что… племянники забывают родного дядю — Себастьян так точно, да и Энтони, верно…       — Кого это?! Дядюшку Кристофера?! Ну уж нет уж! Как его забудешь!       Эни выпрыгнул из-за сундука, тут же прихрамывая на затекшую ногу, и только от боли осознавая, что же натворил. Впрочем, судя по совершенно шокированному взгляду отца, подобная тактика в своей внезапности оказалась лучшим решением: по крайней мере, лорд Дроуэлл не мог выговорить ни слова, а это уже означало отсрочку наказания. Надежды на благоприятный исход прибавил выбравшийся вслед за старшим братом брат младший.       Четверо несколько мгновений смотрели друг на друга, при этом Бастьян, скашивая глаза в пол, подумал, что мисс Лайонхарт не выглядит слишком удивленной; Эни же в уголках ее губ явно заприметил довольную усмешку. Старший сын Корнелиуса Дроуэлла быстро смекнул, что если свести происходящее к шутке, то инцидент так и вовсе получится замять, а потому не замедлил воспользоваться шансом:       — Тетя Дотти, так что же… а этот опиум, он вообще для кого?       Леди Макгаури улыбнулась, поглаживая Его Высочество Джуно по лобастой голове, мягко сказала:       — Для народа, Эни. Опиум — для народа. ___________ Кранахан — традиционный шотландский десерт. Каллен скинк — традиционная шотландская уха. Фейри — в кельтской мифологии общее название сверхъестественных существ. Дандо и его псы — свора призрачных псов, возглавляемых всадником по имени Дандо. Фетч — спектральные двойники живого человека, чье появление считается зловещим. Появления фетча, как правило, воспринимается как предзнаменование надвигающейся смерти оригинала. Мария Стюарт — королева Шотландии в 1561–1567гг, трагически окончившая жизнь казнью через обезглавливание. Дикая охота — группа призрачных всадников-охотников со сворой собак, встреча с которой предвещала скорую смерть. Баваан ши — кровожадные фейри, принимающие облик злотовласых дев в зеленых одеждах, завлекают мужчин в западню и съедают. Грант, Джеймс Хоуп (1808-1875) — британский генерал, рославившийся участием в «малых войнах» Британской империи XIX века. Во Вторую Опиумную войну (1856-1860) с 1859 года возглавлял британские силы в Гонконге и Китае. Под его командованием поставленные задачи были выполнены в течение трёх месяцев: войска пробились к Пекину и вынудили китайское правительство подписать мир на английских условиях. Нанкинский договор — договор, заключённый в 1842 году между Китаем и Великобританией, в результате поражения Китая в Первой опиумной войне (1840—1842). Один из самых неравноправных договоров, идти на которые вынуждала своих противников Великобритания. По договору Великобритании отходил Гонконг, Китаем была выплачена огромная контрибуция (ок. 21 000 000 долларов), открывались пять китайских портов для иностранной торговли. Цин — последняя императорская династия Китая. Правила страной с 1644 по 1912 гг. Сяньфэн — император Цин в 1850–1861 гг. Пекинские договоры — заключенные соглашения между проигравшим Китаем и его противниками 24–25 октября 1860 года в итоге Второй Опиумной войны. Империя Цин выплачивала крупную контрибуцию, открывала для иностранной торговли Тяньцзинь, разрешала использовать китайцев в качестве рабской рабочей силы в колониях Великобритании и Франции. К Великобритании с этого момента переходила южная часть Цзюлунского полуострова, а Россия получала Уссурийский край.