Со мной волки

Ваня почти ничего не говорил: произнёс в электричке несколько слов, в общей массе не тянущих даже на куцонькую фразу, а по пути от станции к даче и вовсе молчал, оглядываясь кругом не то чтобы совсем без интереса, но как-то обречённо, считая, кажется, пригород местом своего заточения. Серёже хотелось сказать ему, что он дурачок, но он не решался — мучительно боялся ляпнуть что-то не то. Добираться пришлось долго. Минут двадцать они шли в горку, пригибаясь под с тяжестью сумок с продуктами и вещами. То и дело приходилось останавливаться и переводить дух. Во время третьего такого привала, когда раскрасневшийся и вспотевший Ваня не пожаловался вслух, но с долгим, безнадёжным вздохом опустил рюкзак с плеч, Серёжа успел мысленно проклясть себя последними словами. Ну не взял бы он чего-то, ну и что? Кто-нибудь потом довёз бы — только составляй списки, звони и делай заявки. Но в Питере Серёжа, нервничающий чуть ли не сильнее всех, но не умеющий заткнуться, не прекращая поток шуток, бегал по квартире и хватал с полок, что под руку попадёт: несколько пачек риса в пакетах для варки (он же не любит рис. А Ваня любит? Кто его есть-то будет?), пять пачек «Юбилейного» (самого противного, орехового), какие-то книжки («Всадника без головы» — реально очень зря), запасные лампочки, спрей от клещей, спрей от комаров, отдельно ещё и раптор, чтобы уж наверняка изничтожить сволочей ещё на подлёте, несколько плавок (вдруг Ваня свои не взял, а на речку захочется), блокнот, чтобы писать тексты (запрет на ноутбуки оглашён не был, но подразумевался) и ещё тысячу каких-то мелочей, которые никому на самом деле не пригодятся. В итоге вышли два рюкзака, три спортивных сумки и пакет — оттуда стыдливо выглядывала розовая пачка стирального порошка. Свернув в родной переулочек, Серёжа впервые в жизни ощутил болезненный триумф марафонца — и зелёная калитка в двадцати шагах впереди была лучше любых финишных лент. Из лопухов выскочил соседский кот — драчливый ворюга Васька, рыжий с белыми пятнами, за лето отъевшийся себе внушительные бока. Если этот проходимец здесь ошивается, придётся закрывать кухонное окно. И дверь тоже. И вообще всё закрывать — и ещё фиг знает, остановят ли Ваську хотя бы замки и щеколды. Мелькнуло за соседским забором белое, и выглянула соседка Екатерина Ивановна — в панамке и с маленькой тяпкой в руках. — Здравствуйте! — Серёжа поздоровался, едва-едва перебарывая отдышку. Притормаживать не хотелось, но пришлось. — Отдыхать приехал, Серёженька? — мгновенно пересчитав их сумки и оценив внешний вид, поинтересовалась соседка. — Да. И друга вот привёз. — Ну с другом-то не скучно будет. Это правильно, — закивала Екатерина Ивановна вдумчиво. — Погода хорошая стоит, вы и на речку сходить сможете. Наташка моя вчера с девчонками ходила — как утром ушла, так и до вечера там булькалась. Вы, когда пойдёте, еды с собой возьмите обязательно. Только лёгонького чего. Овощей вот, огурцов, например. Ко мне можете зайти, я вам из теплицы наберу. Наташка не ест, ей бы всё чипсы да пепси, так хоть вам скормлю — а то жалко. — Зайдём обязательно, — пообещал Серёжа, нетерпеливо кося в сторону зелёной калитки. — Ну идите, а то чего я вас тут держу, — сжалилась, наконец, Екатерина Ивановна, но всё-таки на этом не остановилась. — Серёженька, ты забеги вечерком, ладно? У нас рама на кухне не закрывается, сил не хватает, наверное, просто. А ты мужчина, ты нам враз всё поправишь. Серёжа быстро согласился и снова подхватил ненавистные сумки. Ваня тихо и устало поплёлся за ним. Дом пах застоялым нагретым воздухом, старыми подушками и деревом. В детстве Серёжа не любил здесь бывать: в окрестностях, кроме него, не было ни одного ребёнка, и играть ему приходилось одному. С возрастом пришло понимание, что дача в приятном пригороде — это ценный актив, если надо срочно где-то устроить вписку для двадцати человек. А ещё дача пригодилась сейчас. Но лучше бы не пригождалась. — Кинь сумки тут, потом разберём. Устал пиздец. Ваня кивнул, то ли принимая к сведению, то ли соглашаясь, и аккуратно сгрузил котомки на пол кухни. — Вот там в комнате можешь сесть где-нибудь. Я сейчас включу тут всё и подвалю. Сегодня мы же на речку не пойдём? Но Ваня не ответил — ушёл уже. Серёжа чуть было не бросился следом — есть там в комнате что опасное? вдруг он в окно вылезет и уйдёт бродить? а вдруг? а вдруг? — но качнул головой, злясь на себя самого, и пошёл включать холодильник. Он, вроде, брал с собой пельмени — их надо было срочно вытащить из сумки и сунуть в морозилку, иначе варить они будут пельменный комок. Ваня не денется никуда. Раз уж приехал, то решил там что-то для себя. Его же не вязали, не ставили перед фактом. Предложили, и он согласился. А Саша плакала на балконе. Ваня уже лежал на кровати: скинул кроссовки, но остался в кепке; постукивал пяткой по полу, отбивая какой-то слишком быстрый ритм, слишком невнятный, чтобы быть битом. В этом человеке только нервынервынервы. Как с ним говорить сейчас? Пока придумывал реплику, подошёл ближе. Это сложнее, чем писать баттлы, сложнее любых текстов, сложнее всего, с чем Серёжа до этого момента сталкивался. Ничего сказать он не успел — Ваня привстал, поймал его за футболку, потянул на себя. Ну хоть так. Серёжа завалился сверху, и это должно бы быть тяжело, но Ваня только вздохнул, повёл ладонями вверх по его рёбрам, сомкнул за спиной, как замок. Как будто эта тяжесть — чужое тело, чужое тепло, коленки и локти — как будто это всё могло вытеснить то, что в нём накопилось, раздавить невысказанные слова. Что там заперто в его голове? Он лёг совсем неудобно, свешиваясь коленками с края кровати, и за Ванины плечи пришлось чуть ли не хвататься, чтобы не перевесило на пол. В два рывка удалось вползти чуть дальше, уткнуться лицом куда-то в чужое ухо и волосы, торчащие из-под кепки. Был бы это кто-то другой, было бы неловко: слишком тесно и близко, телом по телу, от подбородка до колен, в комнате жарко, они ещё не успели открыть окно, и Серёжа знал, что алым налились его щёки. Но это не неловко, ничуть — не в первый раз. Ваня щекотно дышал ему в ухо и явно не собирался размыкать рук. И это, кажется, тот самый момент, когда можно и помолчать, но, на самом деле, нахуй тишину — намолчались. — Ваня, — Серёжа прошептал имя прямо в ухо, влажно и мягко, как секрет или клятву. И ещё раз, когда ответа не дождался, — Ваня. — Мм? Ну хоть так. — Ты вот умеешь мясо мариновать? На шашлык. Серёжа почувствовал, как резко и коротко дёрнулась Ванина грудная клетка — и это, наверное, даже похоже на смешок. Хотелось привстать и убедиться, что в его глазах только смех и ничего больше, но, на самом деле, и не хотелось тоже, так что он остался, как есть, доверяя. — Что там уметь, — ответил всё-таки Ваня, и, хотя Серёжа предпочёл бы другие три слова, этим он тоже оказался рад. — Да ничего ты не умеешь, — Серёжа смешливо дунул в подставленное ухо, и Ваня в ответ дёрнул плечом. Отмерзай-отмерзай. — Ты попал в Грэнд Абба Хоутэл, так что лежи и наслаждайся сервисом. — Полежу и понаслаждаюсь, — и сжал руки покрепче, в подтверждение. Прижался щекой к щеке — его горяча почти лихорадочно, Ванина, наоборот, холодная, будто он замёрз совсем, — вдохнул идущий от волос запах придорожной пыли и едва уловимый — шампуня. Поднялся нехотя. Мясо само себя не замаринует. Вечером можно будет вытащить из сарая мангал. Углей ещё полно — он ещё в том году купил целый огромный мешок, с тех пор едва ли треть истратили. Мясо купили в Питере, его помогала выбирать Саша. Она же настучала ему рецепт сообщением вконтакте — он как раз пытался разговорить Ваню в электричке и, не сумев, нырнул в телефон, прячась и от этого молчания, и от Вани, и от себя тоже. А если сегодня Ваня ему улыбнётся, можно будет станцевать вокруг мангала победный танец. В дом он вернулся только через несколько часов: получилось и замариновать мясо (Саша помогала по телефону), и сходить к Екатерине Ивановне за свежими овощами (выяснилось, что Наташка не ест не только огурцы, но ещё помидоры, перцы и укроп), и на велике сгонять в магазинчик на станции — за свежим хлебом и молоком. Ваня настежь раскрыл окно в спальне и лежал теперь спиной к двери, вытянувшись во весь рост. Кепку он почему-то так и не снял. Серёжа вдруг неожиданно понял, что устал и хочет есть, двинул на кухню, собираясь перехватить что-то несложное и не очень сытное — шашлыки же. Готовить нельзя — от ложек-тарелок-кастрюль обязательно проснётся Ваня. Можно бы, наверное, намыть себе трофейных овощей, но от шума воды Ваня тоже может проснуться. На столе лежал пакет с курабье — Серёжа предусмотрительно проковырял в нём дырку сразу, как только выложил из сумки, — который точно не шуршал, не гремел и не мог никого разбудить. Схватив две сыпучие печеньки и выудив из кармана телефон, он осторожно прошёл в комнату — ступать пришлось только по проверенным, абсолютно точно не скрипучим половицам. Ваня продолжал лежать в той же позе. Сообщений было море, счётчик непрочитанных висел и на значке ВК, и на телеграме, и на ватсаппе, и даже на смсках — кто вообще сейчас их пишет? Не звонил никто — он предупредил. «Доехали», «довёз», «всё хорошо», «да, нормально», «пока ничего не надо» и ещё череда «окей» и «ладно» на предложения звонить по любому поводу, просить что угодно и звать хоть среди ночи. Нет друзей у него, конечно. Иванушка-дурачок. Печенье он есть не стал — побоялся, что будет жевать слишком громко. Ваня обернулся, когда Серёжин мобильник яростно завибрировал, сигналя о новом сообщении в одном из немногочисленных незамьюченных чатов. Сна ни в одном глазу. Просто так, что ли, лежал? Подошёл, перемахнул через Ваню на кровать, к стенке — и предсказуемо ударился коленом. Матернулся сквозь зубы. Почему всегда достаётся коленям, локтям и мизинцам? Если это какой-то вселенский закон, то нахуй Вселенную. — Я мясо поставил. Вечером можно шашлык заебашить, — а голос всё ещё от боли звенит. Ваня не ответил, положил руку ему на живот. Совсем холодный — замёрз тут под открытым окном. Его молчание навалилось, как слишком тяжёлое пуховое одеяло. Серёже захотелось что-то ляпнуть — пусть даже невпопад, но иначе он забредёт куда-нибудь и не выбредет, останется в бреду, разбережённый, будто некстати разбуженный, слишком влюблённый, чтобы навязываться. Мелькнул из-под футболки белый Ванин бок, и он наклонился, укусил несильно — аккуратно, чтоб без слюней и чтоб не коснуться ненароком языком. Ваня смотрел на него просветлевшими, улыбчивыми глазами. — Как зовут волчка, который волчка за бочок укусил? — вот и ляпнул. — Абба. На последней гласной Ванин рот скользнул в улыбку, самую настоящую, за одну которую его можно было любить с первой встречи и до конца жизни. Серёжа точно не мог понять, что ему с этой улыбкой хотелось сделать: то ли поймать, приколоть и заключить в рамочку, чтобы только ему и никому больше, то ли размножить и раздавать на улицах, как флаеры или письма счастья. Но об этом он подумает потом. Он поцеловал его не сразу, сначала провёл кончиком носа по скуле. Ваня дышал носом, присапывая немного — продуло его уже, что ли? — и улыбался в поцелуй. С окна дуло, сквозняк нёс с собой запах цветов из соседского садика и неясную предвечернюю прохладу, где-то на кухне мариновалось мясо, за много километров жил и варился в собственном соку Питер, а Серёже хотелось, чтобы Ваня продолжал улыбаться, чтобы поцелуй не кончался, чтобы всё было хорошо. Вот это главное — чтобы всё было хорошо. И оно будет.