В благодарность

Виктор Александрович Никифоров много знал о детском организме — вплоть до подпунктного списка как и каким образом должен расти и развиваться ребёнок. Быть педиатром — великое призвание, говорят вокруг, но преимущественно молодые медсёстры, приходящие в течение учебного года практикантки из вузов и медицинских колледжей, санитарки — пожилые, древние, заставшие деда Виктора Александровича и, не дай бог, его рождение. Город большой — говорили они, — только рядом с областной педиатрией, по Литейному мосту через Неву, родильный дом, синим по выцветшему СССР-овскому картону, как обожжённые обои, прямо как в его карте, гордо выписан. И те самые санитарки-акушерки-медсестры — тоже, — потенциально знакомые. Город большой, а в таких организациях лежат обыкновенные люди, пусть порой знаменитые, что толпы визжащих девиц постоянно что-то приносят с просьбой передать — Витя поражается, как можно скупым хмыканьем привлекать одновозрастных девочек, в его-то время все они засматривались на мальчиков постарше. Думалось, что и сейчас мало что изменилось. Но, оказывается, Юрий Плисецкий привлекает девочек и поменьше — это уже в комментариях в инстаграме и под видео на ютубе выяснилось — ну не удержался он, на мировую звезду льда захотелось глянуть. То, что у этой мировой звезды двусторонняя пневмония в разгаре учебного периода, не волновало никого из поклонниц. Только пропускать можно лишь родственников и выпускать больных лишь к ним. Иначе какая эта больница? Часть слов не принадлежит самому Виктору — родителям Юры, которые стремятся обеспечить сыну максимальный комфорт. А какой комфорт в Ленинградской областной больнице можно предоставить ребёнку, Никифоров ума не мог приложить, инстинктивно заверяя, что да — будет следить за мальчиком. Этот мальчик радовал одним своим присутствием — не убегал, режим не нарушал, в семь утра вставал, жалоб медсестёр с ночной смены на него не поступало. Казалось бы — золото, только отравленное, и не выздоравливало; часто-часто кашляло с удушающими хрипами, металось по постели от боли и волновало скачками температуры. Массажи, антибиотики, прогревания — Никифоров ел в больнице, спал в больнице, жил в больнице, — старшая медсестра заботливо косилась и укрывала молодого педиатра вязаным пледом, все остальные — молоденькие и влюбленные в чужое очарование — цапались по поводу, из-за кого он так. Плисецкого даже пришлось в отдельную палату переводить, хоть двухместную, но под строжайшим запретом никого к нему не подселять. В бокс такого не положишь — инкубационный период давно прошел и кишечной инфекции нет, но было что-то в этом особенное — на фоне светло-серо-грязных стен, ежедневно протираемые раствором хлормисепта, его стройная фигура среди принесённых родителями цветастых подушек и различной степени пледов из гипоаллергенной ткани представлялась как предмет экспозиции в Художественной галерее, насквозь пронизанный стихами Бродского. Может, и томик в его руках был именно его. Второй рентген три недели спустя светился вдвойне облегчённым диагнозом, вместе с увиденным выдохнул тогда и Витя — серьёзно волновался за мальчишку, а его родители ежедневно приносили по пакету еды, мол, знаем, как в больницах кормят. Для Виктора кормили чем-то несолёно-недиетическим, без мяса, нужного белка и витаминов. А Юра регулярно его подкармливал под предлогом, что сам столько не съест — раньше ещё было кому отдавать, пока с кем-то лежал, а в желудок три дольки шоколада и банан помещаются с лихвой. На утреннем осмотре особенно тяжко, когда ребенок закашливается от малейшего прикосновения холодного фонендоскопа к коже, и помочь нечем, а время до завтрака ограничено, и в отделении еще не менее семи больных, также требующих личного внимания. А потом по плану группа необразованного будущего медицинского персонала, которым любые деньги отдашь, хоть самые последние, только бы они тебя не кололи, — практиканты. И тут даже не вина его скудного преподавательства, просто нельзя быть настолько дегенератами. «Слишком много времени вы ему уделяете, Виктор Александрович», — говорит однажды Сара, одна из медсестёр, когда патологические «жертвы» его отделения распределяются между «нашим будущем». Юру Никифоров принципиально никому не отдал. Виктор забыл, когда последний раз ночевал не в больнице — систематические ночные дежурства, душ, завтрак, обход, студенты. Особенно хочется вечера, когда Юра своей побледневшей от отсутствия солнечного света рукой постучит в дверь ординаторской, держа в другой коробочку с пирожными — от родителей, поклонницы со временем совсем перестали приходить. В ординаторской раскладывающийся диван с прошлого века, нагромождение верхней одежды и личных вещей на полках шифоньера, запылившаяся макулатура по краям стола, в тумбочках, нагромождение преимущественно трёхцветных папок около горшков с искусственной пальмой в углу; один живой цветок на подоконнике чахнет время от времени во время лютых питерских морозов. Юра обращается исключительно: — Виктор Александрович, — когда заходит, или когда момент подставится хороший, он картавит через раз, а в промежутках на тихом часу или в свободное от процедур время иногда слышно, как звонко рычит, тренируясь в говорении звуков; тоже не всегда получается успешно, — а долго мне ещё лежать? Виктор, как бы ни пытался определиться со сроком, патологически раз за разом отсрочивал этот момент. Почти четыре недели, у ребёнка, который и не ребёнок вовсе, исколота медицинской иглой вся задница, такое страшно представить, а наличие регулярной йодовой сетки, которую он попросил Милу делать Плисецкому, не успокаивала его гнетущую душу. — Может, до конца этой недели? — Никифоров чайной ложкой снимает белковый крем поверх бисквитного коржа, перекатывает сладость на языке и запивает зелёным чаем с ароматом манго. У Плисецкого восхитительный вкус в чае, когда как изредка он спаивает подростка кофе, укладывая его спать уже глубокой ночью. Такое единение представить со стороны опасно — медсёстры заглядывают с вопросами, санитарки с косыми взглядами, — словно не педиатр, а педофил. Один из корней, в принципе, общий. Виктор вторит себе, что Юрий Плисецкий — его пациент, он за него отвечает, он ответственен перед его родителями. Виктор говорит себе — Юрий Плисецкий чрезмерно глубокая личность с недетской душой — мировую звезду пресса и фотокамеры на сотую долю передать не могут, и его творчество на льду трактуют в немыслимо искажённом смысле. — Это обидно, по правде, — мальчишка отламывает алюминиевой вилкой кусочек бисквита вслед за Витей. — На лёд уже хочется. — Тебе нельзя. В ярчайших голубых глазах перечень всех потенциальных возможностей на рецидив, отсутствие прохладных помещений, активные тренировки, исключительная диета с обязательным включением мяса и рыбы, свежих фруктов и овощей, кисломолочных продуктов и шоколада. Многое множество заботы и переживаний. — Я знаю, — покорно соглашается Плисецкий, отводя глаза в пол. — Всё равно хочу. Юре придётся пропустить окончание сезона в связи с реабилитацией, тем более, уже скоро месяц без тренировок. Цель оправдывает средства, но от пневмонии ежегодно умирает около двух процентов всех болеющих, в масштабах, где сто процентов приравнять к ста тысячам, количество смертей будет равняться двум тысячам. И даже эта цифра пугает, что из-за лечащегося в наши дни воспаления лёгких люди все ещё не задумываются о собственной, в первую очередь, безопасности. — Можно в душ? Я быстро, пять минут, а то уже четыре дня голова грязная. Мальчишка привстаёт с края дивана, откладывая вилку и чашку на полупустую, специально для вечерних посиделок тумбочку — такую же доисторическую, как вся больница, — переминаясь с ноги на ногу и выдыхая с безынициативной обречённостью — Виктор Александрович заботливый, умный, добрый врач, Виктор Александрович не допустит, чтобы возник риск переохлаждения и чья-нибудь инфекция, в период отсутствия кварцевания — потому что медперсонал халатный до изнеможения, — проникла Юре в организм. Но Никифоров смотрит снизу вверх, передёргивая плечами от усталости: — Можно, Юр. Только недолго. От покалывающей вины под желудком сводит нижнюю часть тела судорогой, когда Юра на него смотрит побитым взглядом домашнего котёнка, рьяно рвавшегося на просторы большой улицы. Те слова можно было сказать аккуратно и вкрадчиво, с полным осознанием дела и мысли, мотивации, помыслов и волнения. Юрочка светится только от кроткой полуулыбки своего лечащего врача, отходя спиной к двери быстро-быстро, чтобы дрожащих коленок не заметил никто — и светящаяся медсестра Мила тем более, с её заботы по-особенному мутит. В палате хватает с верхней полки тумбочки полотенце, шампунь, сменное бельё и пижамные штаны с футболкой; по-хорошему туда бы стоило впихнуть шарф из овечьей шерсти, три кофты с воротом и махровые носки — пять штук в комплекте, — чтобы наверняка. Обошёлся одними тапочками и знанием, что в больнице отопление лучше, чем в квартирах на Невском. Ноги постепенно начинали отказывать, подгибаться, почти не держать в равновесии, из-за чего, подумалось, вестибулярный аппарат сбои давал. Юра списывал это на слабость и отсутствие тренировок, совсем залежался, ведь едва забраться в ванну удалось — по белому тёмные пятна несвойственно плясали, такие раньше жёлто-оранжевыми казались от яркого света, на белоснежном холодном снегу видятся по-смехотворному забавно. Он помнил, что Виктор Александрович как раз выходил из ординаторской, значит должен стоять неподалёку. Мир шатался мутными порывами вплоть до того, что горячая вода, бегущая из душевой ручки по коже, не могла отрезвить, а кричащее внутри — «вылезай!» — едва пересиливало по децибелам пустоту в сознании. Плисецкий не пытался ослушаться, бросил душ на эмальное дно, скользящими пальцами ухватываясь за бортик чугунной ванны, и перекидывая левую ногу — слабость в теле, тянущаяся дрожью по позвоночнику, казалось, и по всем мышцам, давала понимать с напором, что на носочках устоять максимально трудно. Скользя по влажному кафелю на законах инерции, так нелюбимой в школе, он чувствует, как правая нога цепляется за холодный чугун, а сам он летит вниз, в темноту без признаков материализации — чернеющую, угнетающую и ледяную.

***

На первом звонко трещащем ударе из душевой передёрнулось пол отделения медицинского персонала, находящееся в коридоре — санитарка, контрольный раз моющая полы и вскоре собирающаяся уходить домой, старшая медсестра, цокающая на путь к выходу с шубой в руках, которую Виктор в некоторый десяток раз замещает на ночном дежурстве (как и все три недели до этого, впрочем, и не только её), и Бабичева, активная претендентка закормить его обедами. Мила готовила не хуже, чем в больнице, но до итальянских ресторанов было далеко, как и до домашней проверенной кулинарии — реже Виктор ел её стряпню с особого голода, не желая давиться общественной печёнкой — рассадником глистов и ленточных червей. — Может упало что-то? — Мила пожала плечами, не отвлекаясь от заполнений карточек двух выписавшихся завтра полутрогодовалых малышей. В три отсроченных часа до отбоя такое часто случалось, особенно с непривычки у новеньких. — Не волнуйтесь, Виктор Александрович, — улыбается девушка, — там же Юра? Наверно, душ из рук выпал. — Да, конечно, — верилось с трудом, потому что у Юры ничего ещё не падало из рук, время близилось к одиннадцати, а Бабичева начинала умоляюще позёвывать, мысленно прося её отпустить — лишь бы не занять. Следующий удар пришёлся разом на все скопом сконцентрированное в одной точке волнение, что Виктор сорвался с места под обиженное «ну вот» Милы — «ни одного мимолётного взгляда», — для живущей работой девушки сутки через двое шансы найти себе кого-либо на стороне лимитировались к нулю. — Нашатырь, срочно! «Ещё и ночь намечается прекрасной».

***

Виктор отпускает Милу отсыпаться в сестринскую, клятвенно заверяя, что он педиатр, не акушер-гинеколог, и сможет справиться с небольшой открытой раной в верхнем уголке лба подростка. «Тем более кровь уже остановилась, Мила, я доведу Юру до палаты, уверюсь три раза, что это не сотрясение, а завтра отправлю его на МРТ, хоть за свои деньги. Иди спать, Бабичева, я подежурю». От присутствия Милы отходящего на кушетке в процедурной Юру судорожно перекашивает, что можно было бы смело принять за симптом сотрясения. За евро-окнами растекалась гнетущая темнота по прилегающей территории больницы, на которую он насмотрелся на всю жизнь вперёд. Рана под антисептическим пластырем саднила и жгла, а привкус нашатыря от ватки в руке норовил засунуть её, такую родную, за пазухи носа Бабичевой — глядишь, вырубится от зловония. Никифоров захлопывает дверь и тяжело выдыхает, подходя к Плисецкому — отделался от Милочки, считай, отделался от половины проблем. Вторая половина сидит и косится на ватку, но подниматься с кушетки, чтобы приоткрыть окно и по привычке выкинуть её на улицу, явно не решается — закутанный в кофту, штаны и носки, укрытый пледом и с полотенцем на влажной голове — по-старинке создавать сквозняк в помещении при больном человеке считалось опасным. Виктор считал это крайней мерой родительской заботы, тем более ничего страшного в этом не находилось. — Давай мне, — Юра смотрит на него, только когда он приседает подле на корточки, бережно вынимая кусочек влажной ватки из его пальцев; заботливо, ласково глядя в напуганные малахитовые глаза. У Вити щемит рёбра с совестью, звеня в колокольчик ответственности. Не доглядел, отпустил, оставил. Позор, Витенька, позор. — Это очень плохо? — Плисецкого передёргивает от собственного осипшего, но вместе с этим взбодрившего его голоса — взгляд перестает казаться тупым и непонятливым. Виктор с упоением облегчённо выдыхает, проводит кончиками пальцев по холодной щеке Юры и поднимается с корточек, доходя до урны. — Ты про обморок? — Угу, — мальчишка кивает, рефлекторно придерживая спадающее с его головы махровое полотенце, которое Витя всё равно стягивает, присев рядом, близко. — Меня ведь не оставят тут ещё на неделю? Или переведут? Колотится всё: руки, ноги, сердце, сердце, взгляд бегает по комнате, кончики пальцев ломает. — Конечно, нет, Юра, — вместо полотенца Виктор притягивает к себе Плисецкого, маленького, запуганного, с его глазами на выкате, в которых все страдания человечества отражены так явно, что не скрыть, даже попытавшись. — Скорее всего это связано с пониженным давлением, такое бывает. За три недели ни нормальной еды, ни света, ни воздуха, ни каких-либо телодвижений. Нормализуем кровоток, пропьёшь витамины, гимнастика по утрам, умеренный бег — на твой вкус, — Никифоров привычно легко улыбается, запуская пальцы в светлые волосы подростка и слыша его жалостливый всхлип. Совсем перепугался за себя, больше, чем его лечащий врач. — Ты только не волнуйся. Идёшь на поправку, а дольше положенного тебя тут не продержат. — Я буду скучать, — Никифоров застывает без слов на месте. Он тоже думал о том, что без Юрочки больничные будни вновь пойдут унылым вирусно-белым полотном, бесконечно долго не прерывая себя ничем, кроме выходных. Потому что так надо. Потому что это его жизнь, любимая работа и верное подчинение графику с тоскливыми отпусками и прохождением медкомиссии раз в год. Ещё скудная зарплата, конечно же, приходится параллельно работать и в частной поликлинике, и преподавателем, и позволять себе чуть меньше, чем отпуск в Ницце. — Я тоже, Юр, но ты же не уезжаешь на край света? Давай сделаем так, — мужчина берёт ручку из внешнего кармана халата на груди и, чуть отстраняясь, стискивает Юрину ладонь, закатывая рукава его кофты до локтя. — Ты выполняешь все мои предписания, выздоравливаешь, укрепляешь иммунитет и не болеешь, и регулярно мы с тобой встречаемся как друзья и для успокоения моего волнения о тебе, — Виктор скользит шариковой ручкой по коже предплечья подростка, аккуратно выводя маленькие разборчивые цифры, круша узаконенную правду о непонятливости почерка медиков. — А то ещё точно решишь, что фигурное катание — это единственно важная вещь, и без него ты жить не сможешь. Я о тебе переживаю, между прочим, твой талант не должен идти во вред здоровью. Плисецкий, конечно, старается смотреть на свою руку и запомнить одиннадцатизначный номер, но больше греет душу факт, что Виктор — вот такой весь из себя идеальный Никифоров, талантливый педиатр и душевный собеседник, — сейчас принимает его за друга, почти равного себе, несмотря на все различия возраста, ума и образа жизни. С ума сойти. И пишет номер на его руке. И вообще он сейчас такой весь из сошедший с неба, что дыхание замирает. — Вить, — от переполняющих эмоций Юра низко шепчет, говорит, насколько голосовые связки позволяют — кратко и нежно, как давно хотелось. — М? — Вить, ты вот, — Юрочка затыкается на полуслове, отчаянно невинно краснея, лицо белое-белое и яркие пятна приливающей крови к лицу выделяются, как бутоны ликорисов; Юрочка цепляется за белый халат на плечах Никифорова, смотрит на него, как на божество скандинавской мифологии, вот прямо сейчас — оно снизойдет, смерит разгневавшимся взглядом и испарится восвояси, оставляя горечь горячих прикосновений и задушевных разговоров. — Прости меня, пожалуйста, — Плисецкий зажимается и мнётся на месте, в беспросветной тишине и на волнах люминесцетной лампы, знает, что выглядит по-домашнему растрёпано и не каждого это привлекает (таких почти нет), только заляпанной жиром и шоколадом футболки не хватает — для полноценности канонов и образа. От Юры веет ласковым запахом, удушающим буквально изнутри — зажимает горло, носоглотку, его ароматом были забиты пазухи носа, чтобы влиться в людскую ДНК без исправлений последствий. Виктора выносит мысль на первом вдохе — по профессиональным причинам, этическим нормам, правилам общественной морали. Ментальные «правильные» тараканы выглядывают из извилин левого полушария и кричат — «это неправильно!», доводя до экзистенциального кризиса и инфернальной борьбы с самим собой. Ментальных «правильных» тараканов душит аромат Юры, смесь цветочного очистителя окон, бисквитных пирожных и чего-то ещё, до боли невероятно фантастического и неописуемого. Тараканы молчат, молчит и Витя, любопытно глядя, как маленький, идущий на поправку и с влажными волосами, которые хочется сжать меж пальцев, котёнок тянется навстречу, перекидывает левую ногу через Никифорова и садится на колени, на самый край и едва ли садится — удерживает весь свой вес на ногах, впиваясь острыми коленками в кушетку. — Помолчи немного, придурок, — шепчет Юрочка, ведя ладонями выше — обхватывая за шею и касаясь кончиками пальцев светлых волос Никифорова. От тянущей теплоты кожи ему упорно хочется растянуться вдоль всего тела мужчины — и то полностью не получится, — растянуться и навалиться, как наглый урчащий кот, желательно голым, выполняя условие, что коты не носят одежды, а такой ярко выраженного меховой нательной накидки у него нет. «Помолчи и прими» или «помолчи и поддайся», или «помолчи, да забудь потом», и ещё много-много «или», одна хуже другой, и так далее. Останавливаемся на «здесь и сейчас», Плисецкий так хочет, ему хочется смотреть в голубые глаза за секунду до поцелуя, хочется видеть в них отсутствие страха и брезгливости, хочется утонуть в теплоте прикосновений их тел и забыться хотя бы на секунду о том, что влюбился — и дальше подпунктно, в кого, какого года рождения и личностные характеристики, которые ни о чём не говорят. Его вес и рост не говорят, какие сильные у Никифорова руки — а ведь поднял, донёс на руках до процедурной и сейчас — хоть бы хны, — ведёт ладонями вдоль, вверх по спине Юры, как будто так надо, а эта сила ощущается, будь она неладна, в прижатии к собственному телу — «эта чья вообще инициатива?» Его хвалебные отзывы от другого персонала, с ним работающего, не говорят, что он не станет улыбаться сквозь поцелуй с малолеткой. «Это неправильно и глупо». «Тебя могут уволить». «Идиот». Что не прикроет веки, взглянув перед этим залихватски обворожительно, не пройдётся языком по тонким пересохшим губам знаменитого Плисецкого и не станет кусаться от домашнего удовольствия, чтобы за волосы начали оттягивать. Сначала губы Юрочки кусать. Затем его оголённую шею, помогая оттягивать воротник вязаной кофты, глядя, как его милый мальчик запрокидывает свою голову, что до боли сводящего живота выглядит — один вдох — проводишь дезинсекцию тараканов, и взгляд полупрозрачной поволокой затягивается — желанием трахнуть. Чтобы дрожал в экстазе и сдерживал порывы вскрикнуть, когда на грани, чтобы отпечатались следы впивающихся ногтей на подушке/простыне/матрасе, чтобы синяки по бёдрам и красная задница. Чтобы не думать и потом проснуться в одной постели, не жалея. — Вить~, — тянет Плисецкий, отцепляясь от тела Никифорова. — Подожди секунду, — чуть больше ждать было больно, приливающая кровь в голову отходит по большому кругу кровообращения вниз и застревает там на долгие желательно бы часы. Виктор глядит с недовольством, убирая руки скользящими движениями в обратном направлении — как послушный ребёнок не прикасаясь, пока не разрешат. Хочется. Иррационально, не так и не как всем хочется разложить подростка на кушетке до хруста в костях. Чуть подрагивающими пальцами Юрочка стягивает с себя свитер, ему жарко в нём и без него, особенно на Викторе, особенно с хорошо виднеющимся фактом своей эрекции и мысленной надеждой на чужую. Чужая радовала больше. Чужая — лучший комплимент, который сейчас сможет сказать ему Никифоров. — Бесит, — свитер неаккуратно ложится на другой край кушетки; Юра поддаётся ещё ближе, расставляет ноги и вжимается телом в другое горячее сильное тело — удивительно новые ощущения, не так, как в парном катании. Сейчас лучше, глубже, чувственнее. Сейчас Юра тонет в аккуратных прикосновениях Виктора к его коже, тонких линиях по пояснице, заставляющих передёргиваться, и всеобъемлющем тепле широкой ладони между лопаток. Юра зарывается обеими руками в волосы Никифорова, глядя сверху вниз — и то с мало-мальской разницей, — в его необыкновенно глубокие голубые глаза, и хочется пошутить, что сейчас у Вити всё под стать его глазам, а получается тихое хрипение с умоляющей просьбой: — Продолжай. Перед носом у Виктора чистая кожа подросткового тела — белая, нежная, чуть-чуть холодная и — сладкая. У Плисецкого запах по ключицам и плечам, спускаясь к предплечьям, хорошо чувствуется — когда кончиком носа проводишь по коже и бесконечно целуешь; царапаешь ногтями чувствительную поясницу, и Юра тихо поскуливает на ухо, поводя бёдрами вперёд-назад. Юра теряется в ощущениях у Вити в изгибе шеи, проклиная свою особую изощрённую чувствительность — или у Никифорова банально, нецензурно выражаясь, ахуительные руки, от которых дрожать не перестаёшь. Теряется в поцелуях по длинным рукам и выпирающим острым ключицам, в круговых касаниях влажного языка, от которых глушится всё вокруг, до боли сводит низ живота и грубая ткань штанов, в которую упирается головка члена, ничерта, — «блять!», — лучше не делает. От дискомфорта ничего не падает, это ничего упирается Виктору в живот и разоблачает своё присутствие, а Юре, о боже, едва ли стыдно. Ему хочется стянуть штаны с Виктора в сию секунду, достаточно будет взгляда-касания-языка, и можно не помогать, честно-честно, Плисецкому кажется, что он кончит только от мысли, что делает Никифорову минет. Взрослому, самостоятельному, самодостаточному мужчине, которому какая-то малолетка по логике мысли к чёрту не сдалась, но они обжимаются в тиши процедурной детской областной больницы и кто бы тут говорил о здравомыслии. Руки у Юрочки, подрагивающие, нервно сжимающие чужие короткие волосы на затылке, соскальзывают с плеч до груди, холодными пальцами соприкасаясь с открытой обжигающей Викторовой шеей. Он стягивает с его плеч белый халат и не успевает наслаждаться, концентрация к черту, пока Виктор губами и влажным, мягким языком по всей шее доводит до маразма. — Не издевайся, — на самом деле это очень нравится, до внутренних противоречий с бесконтрольным хныканьем. Подбородок гнетущее желание не даёт опустить, убрать доступ и раззадорить — Витеньке, наверно, было бы полезно, и полезно, чтобы меньше внимания — Юриной гордости, что падает только ниже с каждым сантиметром касания к Викторову торсу. — Не издеваюсь, — «господи, что ты делаешь?» Юру, словно под амфетамином, ломает изнутри с яркими-блестящими картинками, с осточертительскими голубым фоном, с фантастическими ощущениями близости. Плисецкого без страха и жалости стискивают за волосы и притягивают, чуть запрокинув голову, — целуют, насилуют, содомией занимаются, в конце концов, — кусая за тонкие бледные губы, чуть ли не синие на фоне кожи, проникая языком поглубже в его рот, чтобы извернуться довести до ломоты в коленях. Не удаётся вес держать, удерживаться, чтобы не задрать Виктору тёмный пуловер до груди, заползая ладонями под мягкую ткань — очень, очень тепло. Пальцы дрожат, перебирая по коже, по плоскому, чуть подкаченному животу мужчины, и хочется прочертить по нему языком эту сучью блядскую дорожку, чтобы в шестнадцать неповадно было. Плисецкий стонет сквозь круговорот и бесконечное касание языков в Викторов рот, соприкасаясь с желанными губами, ведёт бёдрами от бессилия намекнуть ещё как-нибудь, растекаясь по всему его телу, впиваясь крепко ногтями в спину. Витя шипит сквозь поцелуй, по пояснице восемь ровных полос чувствуются, как раскаленным железом приложили, и руки сцепляются у Юрочки на бёдрах. — Котёнок, — взгляд у него злой-презлой, глаза с этим невъебенным прищуром, ухмылка до тихого обожания на выдохе со стоном. Ложись и ноги разводи, чтобы больше не спровоцировать, улыбаясь с опасением боли. По правде, очень хочется, чтобы хлопнули по заднице за премерзкий характер. — Да? — отвечать немного страшно, пальцы Никифорова сжимаются на выступающих тазобедренных косточках до опасливости и предчувствия последующей боли и — нет. Чёртово доверие на чувствах. Они оба едва дышат, не прерывая взгляда глаза в глаза — этих минутных, томящих моментов ментального единения — у Юры ничего не болит, чтобы его жалеть, даже голова, просто: — Скажи так ещё раз. Язык не поворачивается попросить трахнуть. Виктор кротко целует припухлые губы мальчишки, потакая потемневшим зелёным глазам — проникая ладонью под резинку штанов, оголяя часть кожи и влажную головку члена, широкой ладонью сжимая большую часть ствола. Юра чувствует этот разрыв шаблонов реальности, не волнуется по поводу отнимающихся ног, и всем телом двигается навстречу этой чёртовой руке безбожно инстинктивно, с колоссальным позором — а детский врач-содомист добивает злосчастной улыбкой свою прекрасную картину, где Плисецкий готов сгибаться пополам от позора, прикрывая всё своё непотребство. — Я не должен этого делать, Юр, — проникновенно утробно вымаливает мужчина Плисецкому в губы, дыша с ним одним воздухом, увеличивая темп ладони. Его потряхивает, колотит изнутри и сейчас о чём-то правильном думать — увольте. — Ты никому ничего не должен, — и поцелуй, с глубоким проникновением — «можно мне также в совсем другом месте», — в рот, с переплетающимися языками, томящей темнотой перед глазами, сводящими с ума касаниями. Вторая рука Никифорова ложится Юрочке на задницу, оттягивая одну из двух половинок, едва соприкасаясь средним пальцем тугого отверстия — святые лики проклинают их сейчас из-под небеси, а клятва Гиппократа потонула в таких же клятвах начать бегать по утрам и начать питаться правильно с понедельника. Не трахать малолеток клятвы не было. Юра лепечет глухо-глухо, отрываясь на пару секунд, меняя наклон головы: — Я никому не расскажу, правда, — с придыханием, теряясь в собственных словах и звуках, не зная куда деться и на что насадиться. — Никто нас не услышит, Виктор Александрович, пожалуйста, — член сводит жгучими линиями, сдавливает у основания и вынуждает хрипеть в голос от невозможности кончить — а Виктор замедляет движения, сменяет положение и проникает пальцами под мошонку, на яички, ласково сминая их пальцами, так заботливо глядя на каждый малейший выдох и дрожь Плисецкого. — Я хочу Вас. Малахитовые глаза закатываются до невозможности, прикрываются Юрины веки и закусываются губы; фигурное катание даёт мальчишке невообразимые плюс — он одного грациозного взмаха головой назад Никифорова прошибает, он тянется к прекрасному, выпирающему кадыку, покрывая мокрыми поцелуями каждый сантиметр, к ярёмной впадине между ключицами и ласкающими нежными движениями проводит по маленькой дырочке, чуть-чуть сильнее оттянув вход. По голове бьёт обоих с размаху жизнь, Плисецкого укладывают на кушетку с максимальной неосторожностью, чуть не отбив его последний здравый смысл, а на ватных ногах Никифоров добирается до ящиков, открывая один из них и быстро хватая баночку с вазелином. Не до смазок-лубрикантов сейчас, совсем, и не до контрацептивов. Дававшаяся половина минуты — это много, убеждается Юра, пальцами впиваясь в белые простыни на кушетке, но чувствовать перетягивающую резинку штанов на бёдрах, оставляющую эрегированный член соприкасаться с кожей живота и доводить до приятной щекотки, кажется, стоило одной из жизни в другой вселенной. Искры из глаз ещё только не сыпались, хоть и сводило всё адски. — Презервативов нет, прости уж, — Виктор бросает баночку рядом с Юрой, а Юра бросается на Виктора, раздирая ему предплечья острыми ногтями, скуля безостановочно жалостливо. — К чёрту. Никифоров стаскивает пижаму полностью, слитым движением ладони обхватывая аккуратный член Юрочки, и понимает, что он херовый врач, когда мальчишку, лежащего в изгибе от удовольствия, прибивает на кашель. Это звучит как крах карьеры и самооценки, отсутствие этики и понятия норм. — Не отвлекайся, прошу, — более просящего-умоляющего порыва и фразы Виктор в жизни своей не слышал. Юре будет достаточно раза сейчас — чтобы убить желание потрахаться, чтобы восполнить своё и может даже после уйти в закат от скуки. Но пока он очень нуждается во всём этом. А Юра чертовски привлекательный, разводит ноги доверительно чудесно, закидывая руки за голову и хватаясь за белые перекладины. — Не хочу следов на тебе, — и Виктор не хочет следов на Юре, логически не желает, а потенциально — всего бы в засосах заставил ходить, боясь оголиться лишний раз не там, где надо. Фигурист. Божественный фигурист — понимает Никифоров, когда мальчишка гнётся так, как ни одна девушка ещё у него в постели не гнулась. Смазанные в вазелине пальцы холодом чёрта с два отрезвляют, он плюёт на правила защищённого секса, на нормы и гигиену — просто сейчас дайте, — Юру выгибает вверх и вверх, первый палец особенно хорошо входит на добрую половину после второй фаланги — Витя всерьёз пугается, какие прагматичные и уверенные в себе пошли дети. А главное — раскрепощённые. Ничего не боящиеся. Никифоров нежно гладит Юрочку по внутренней части бёдер, не жалея вазелина, смазывает его изнутри по гладким стенкам, входя вторым пальцем и получая ещё пару тихих стонов. Настолько тихих, что оглушает — а может, всего лишь показалось. Виктор, удерживаясь на коленях и локте правой руки, неуверенно сгибается над стянувшейся тонкой плёнкой естественной смазки головкой члена, мягким языком вылизывая его от основания до конца, смазывая слюной и не отвлекая — уводя в беспамятство и кусание губ до боли, чтобы в глазах троилось, а костяшки выбеливались под натяжением тонкой кожи. — Вау, — слов цензурных больше не вырвалось, а все нецензурные глотались, как заглатывает Виктор и упорно и долго растягивая покрасневший анус, смазанный вдоль и поперёк, но всё равно — третий палец показался не болью, не дискомфортом, потому что уже хочется до невыносимости, — раем. Блаженством и удовольствием, не равнявшимся с людскими грехами и падениями в потребностях, чуть лучше лучшего, особенного, когда параллельно с этим отсасывают, словно сам Господь Бог. Никифоров отстраняется, как может, чтобы не увлечься слишком — доведёт мальчишку до оргазма и никто не получит самого главного, а три пальца так уверенно протискиваются внутрь — вокруг сжимаются нежно-нежно доверчиво, что до чувств искренней радости от всего этого, и теплоты, и первые движения Юры навстречу, как слова — «трахни меня уже, идиот». Виктор расстёгивает штаны быстро, пока сам не испоганил одежду и бельё, и за два касания смазывает вазелином собственный член, потому что Юрочке не должно быть больно; Юрочке должно понравится, Юрочка должен хотеть орать от удовольствия и едва сдерживать слёзы от кайфа. — Придётся менять позу, котёнок, — шепчет он на ухо, и Плисецкий болванчиком с частотой кивает, не двигаясь с места, лишь разжимая руки с холодной перекладины. Никифоров переворачивает мальчишку сам, наваливается на него сверху и говорит, что всё ради удовольствия — а взамен целует шею с влажным касаниям языка и медленно входит в желанное тело, быстро, скользко, правильно, охуительно с восторгом, — у Юры сыпятся натуральные искры, слезятся глаза и просяще замирает в низу живота. — Ещё. Ещё! — Юрочка просит, как ребёнок, до бесконечности, не спрашивая, требуя и желая, кайфуя от самых великолепных рук, сжимающих его бёдра до побеления, от тех самых толчков в тело, как всё это соприкасается, сливается воедино, словно мир, и бывшие осколки без трещин воссоздают буквально всё. Подгибаются ноги, трясутся руки, Виктора сводит мысль, как Плисецкий отдаётся ему, не оставляя ничего для себя, просит и умоляет, и отставляет задницу, даже когда по ней приходится пару профилактических ударов. Всё внутри Юры сжимается вокруг члена Виктора, провоцирует, уносит в другой мир. Перед Никифоровым картина одна из лучших — вытраханный Юрочка, за это многие миллионы были и будут готовы отдать, а достался он ему и — блять — божественно. Кончать с его именем на языке, слышать чужие сдавленные полувскрики и чувствовать сперму на своей ладони — доводило до нерастраченной нежности, тёплых касаний, заботы и оберегания. Юра отключается в полудрёме и неге, вышептывая хриплое «спасибо», не глядя на влажное пятно под животом и наготу — отрубился тут же, едва бросив взгляд на довольного Витю. Никифоров прошёлся ладонью по бархатной щеке и чуть прикоснулся к чужим искусанным губам с маленькой капелькой засохшей крови. — Всегда рад, котёнок. Кто-то взрослый и самостоятельный должен брать за всё ответственность. Кто-то должен все прибрать и отнести Юру в палату. Кто-то вроде него.

***

Виктор поднялся по будильнику в пять утра в Юриной палате, с ощущением чужого тёплого дыхания на шее и резкого нежелания подниматься с больничной постели. Свет от телефона светил в глаза раздражающе, за окном слышался ливень, а Юра мягко сопел и хрипел во сне, зарываясь носом поглубже под одеяло и ему в грудь. — Милейшее дитя, — Мила должна проснуться, а кругом ещё с десяток детей, которым срочно требуется именно его внимание — не одному же Юрочке страдать, да и уколы утром. Так себе перспектива быть застуканным в постели с пациентом. Никифоров выходит из палаты потрепанным, нервным, понимает, что отсюда или переводится в другую больницу, или искать ещё одну работу, но кардинально резкой направленности — иначе никак. В русской медицине всё худо — от санитарных норм до зарплат и манер. Ближе к шести Бабичева вышла из сестринской не менее потрёпанной, словно они оба всю ночь не спали, прихватив с собой полотенце и косметичку — марафетиться, — быстро поприветствовав врача. «Не поможет», — коротко выдохнул врач, попутно листая ленту Вконтакте и Инстаграма, держа телефон на зарядке. Чуть позже пришла санитарка, которая потенциально знакомая, к семи подошла на смену Миле Сара, приехавшая из солнечной Испании по дурости, как говорится, и пытается набраться опыта выживать на мизерную зарплату. Скорее всего работает ещё кем-то помимо смены в педиатрии, но Виктор никогда этим не интересовался. Юру он осматривал последним, едва добудился и был награждён максимально полным в объёме раздражением со злосчастным шипением «хули меня как куклу вечно наряжают». Хотя что такого в тех же обычных штанах и футболке до Никифорова спустя завтрак так и не дошло, может, отсутствие нижнего белья потревожило — «так я его и в первый раз не надевал». Но к общему их счастью, пневмония не пошла в обратном направлении, и пару минут голышом погоду не ухудшили. Оставаться спокойным, осматривая наполовину обнажённого Плисецкого, получалось на словах и во внешнем виде, руки едва ли не заламывались судорожно облапать его ниже, поцеловать изящный изгиб тонкой белокожей шеи, прижимая к груди. Виктор помнит номер на внутренней части предплечья подростка, его бесконечное фырканье и «можно побыстрее, Виктор Александрович, мне холодно». И, несмотря на сварливый тон шестидесятилетней старухи, впечатление фраза произвела глобальное — Юра раньше-то из головы не выходил, а сейчас обжился в закромах, ходит голышом и стонет на ухо, изводя до предела. Вечером пришли Яков с Лилией, которым смотреть в глаза оказалось труднее, но они плюнули на все чужие неудобства, по-детски наивно и чисто радуясь, что Юра, наконец-то, выздоравливает. Пообещали отблагодарить такого молодого, но с запалом врача, ещё и Сара подлила масла в огонь, поддержав тему, что «Виктор Александрович уже вторую неделю почти не отдыхает, так сильно переживает и пытается придумать что-нибудь действующее». Предательница. Хотелось присесть в ординаторской, выпить чаю с Юрой и пожаловаться на жизнь и косяки, но здравым смыслом — кто обрадуется, когда его косяком назовут? Мальчишка вечером не объявился, отлёживался и отсыпался в палате, и уже в девять Витя с чистой совестью выключил основной свет в коридоре, оставив гореть одну светодиодную лампу, отправляясь справляться с воспоминаниями в душ. В душе думалось быстрее за счёт горячей воды и прикрытых глаз. А ещё тут Юра в отключке голый лежал с открытой раной на лбу, но это так, мелочи, у него тогда фигура была несчастно-беспомощная, тело хрупкое и лёгкое, плавные изгибы и восхитительно длинные ноги. Виктор прозвал себя садистом-фетишистом и был таков. Ушёл спать с горящими глазами и ментальным стояком, что не спадал на протяжении ночи.

***

Они так и не поговорили в течение следующих четырёх дней. Перед самой выпиской Никифоров самостоятельно побегал к медсёстрам за печатями, самостоятельно заполнил журнал, самостоятельно пригласил Плисецкого, оставаясь с ним наедине чуть дольше, чем на утреннем осмотре. — Жалобы есть? Юра отрицательно мотает головой, сцепив пальцы за спиной, и ждёт заветной справки; родители обещали подъехать через полчаса, и нужно хотя бы вещи вынести из палаты. Постель его давно разворошили, и уже посидеть негде, остаётся вариант в общем помещении перед входом в отделение. — Может, вопросы? Вот тебе шпаргалка, как восстанавливаться в домашних условиях после пневмонии, и будь аккуратен в продуваемых помещениях, общественных местах, первое время лучше ходи в медицинской маске, и, — Виктор перестаёт уподобляться великому римскому императору и оборачивается на Юру. У того в нефритовых глазах обида льётся — ещё немного и натуральными слезами, — и руки сжимаются в кулаки, впиваясь ногтями в ладони. Никифоров теряется и забывает все слова напутствия. — Это ничего не значит, да? — голос у Юры потухший, тихий, хриплый. Не от болезни, конечно, но лучше бы от болезни. — Юр, — всё, что может выдавить Витя, глядя на такого убитого подростка. Ни жизни, ни целей — отчаяние и обречённость. — Просто бросишь? — С чего ты взял? — Вы ни разу не упомянули о случившемся, Виктор Александрович. Не упомянул. Не подошёл, не спросил, не поинтересовался. Повёл себя как подонок или как человек, не желающий брать на себя ответственность? Глупо, очень глупо, Никифоров. Правильно тебе твой лектор в университете говорил, что думать нужно уметь наперёд. — Подумали, раз я об этом не говорю, значит и забыть можно обо всём? Одноразовый… секс? Я просто куколка с красивым телом и личиком, которой захотелось перепихнуться с лечащим врачом? Да знаешь, блять, — голос Плисецкого срывается на истеричный крик, и Виктор резко подскакивает со стула, хватая его за плечи. — Ты мне нахрен не сдался! Не так мало желающих со мной потр… Виктор предупредительно затыкает чужой рот ладонью и оттаскивает мальчишку к стене, зажимая насильно. Юра мычит, вырывается, дёргается, елозит, желая выбраться, но — не получается. У Никифорова глаза злые, пугающие, Плисецкий затыкается и замирает, уставившись в полыхающий голубой, от которого ужасом по спине физически веет. — Я тебя не бросал. Да, струсил, да, не поговорил, но это не значит, что ты подстилка на одну ночь, и я тобой воспользовался. Глубокий вдох и такой же выдох. Глубокая длинная минута и замершее состояние одного дня в коридоре, будто ничего и никогда здесь не меняется. — Я тебе номер свой дал. Юр, я встретиться с тобой хочу в ближайшее время, поговорить наедине, не в такой обстановке, прогуляться по паркам, пригласить домой, почитать с тобой книги, поиграть во что-нибудь. Да в что угодно! Просто… иногда есть ситуации, в которых не знаешь, как себя повести, — Никифоров отходит на три шага, опуская руки по швам и смотрит морально убито. — Прости меня.

***

— Это Юрий Плисецкий, если у вас проблемы с тем отделом мозга, что отвечает за память, то напоминаю… — Юр, я понял. — То напоминаю, что я ваш пациент с двусторонней пневмонией, особый случай, и лежал в отдельной палате. Если вы не помните так, то некоторые факты… — Юр, я помню тебя. — Мои родители подарили Вам бутылку двадцатилетнего коньяка в признательность, что вылечили их единственного ребёнка. Они, конечно, не знают, что вы его ещё и девственности лишили, применив особый подход. — Юра. — Мы часто пили с Вами чай в ординаторской и ели пирожные, Вы позволяли мне «тыкать», а сами своевольно подкалывали по поводу учёбы и историй из школы и детства. — Юр. — Виктор Александрович, Вы говорили, что больничной едой можно отравиться, а от еды Бабичевой — умереть. Но очень хвалили меня, не умеющего готовить, за попытки ещё до больницы приготовить себе завтрак. — Юра~. — Вы хам, позорник, бисексуал, у Вас не было нормальных отношений, место, где Вы родились, находится за мостом от места Вашей работы, и Вы хотите кардинально сменить профессию, уповая на потраченные годы. — А сейчас по больному. — Вы зажали меня в ординаторской и поцеловали, когда я сказал, что позвоню Вам. — … — Вы накричали на меня в ординаторской, поэтому я гадаю, а это может считаться нашей первой ссорой? — А ты хочешь? — А, и ещё, Виктор Александрович. — Да? — Мы с Вами потрахались в процедурке, и Вы кончили в меня. А Ваш номер забит у меня в телефоне, как мудачный врач, поэтому, пожалуйста, поторопитесь и заканчивайте работу, я у самого главного входа стою. — …Юрочка, ты золото. — И я вас хочу, Виктор Александрович. Я придумал нам игру на эту ночь.