Weaves

      Натянутая улыбка расползается по губам, заставляя тонкую струйку алой жидкости скатиться по острому подбородку, расчерчивая неровную линию.       Она смеется.       Громко, заливисто, визгливо.       Гнусавит и прерывается на скрипучие хрипы, сплевывая кровь.       Она неспешно пьет рубиновое вино, а сердце бешеной птицей бьется за хрупкой клеткой ребер, норовя разбить их вдребезги.       Испорченная.       Давно сошедшие с алебастровой кожи пожелтевшие синяки, несчастно жгут, приобретая новые, яркие оттенки — распускаются багровыми цветами на белом фарфоре.       Как казалось, было мало огня, но она продолжала сжигать тела убитых и себя.       Разрушая изнутри, убивая свое сознание.       Сгорая, она сходила с ума раз за разом.       Дрожащей рукой тянется за сигаретами, лежащими на ворохе вещей рядом, отставляет бокал. Чиркает зажигалкой, закуривает.       Легче?       Нет.       Затягивается, оставляет на ментоловом фильтре отпечаток красной помады и выпускает дым из яркого рта, искаженного улыбкой.       В комнату проскальзывает кто-то из наемников, и она складывает руки в импровизированном пистолете. — Бэнг-бэнг, Джонни! — она ухмыляется, «стреляет», убивает взглядом парня, замершего на входе, и он уходит. Боится. Правильно. Ее стоит бояться.       Клоуны задорные и смешные, и она улыбается, но эта улыбка отнюдь не веселая. Она наполнена лживой фальшью и похожа на злобный оскал.       Птичьи руки покрыты ужасающими шрамами, которые она попыталась исправить татуировками.       Глаза мокрые от слез, которые не желают скатываться по впалым щекам. Потому что сильная. Она не будет плакать, как бы невыносимо не было на ее жалкой, прогнившей душонке. Просто-напросто не умеет.       Она смаргивает нежеланную влагу и устало вдыхает сырой воздух, стряхивая на пол пепел.       Сигарета падает на пол, она хватается за голову и морщится, словно от нестерпимой боли, трясет головой.       Голоса мешают спокойно жить.       Их не отключить, не заткнуть грязный рот, не зашить красные губы черными нитками. Только если убить — себя… точным выстрелом в голову, не раздумывая ни секунды.       И она тянется к пистолету. Крутит в руках, словно в первый раз видит оружие, читает золотую гравировку гласящую приторное «Hate».       Усмехается, стреляет в пол и громко гогочет, наполняя комнату своим адским, диким хохотом.       Прячет свою боль глубоко-глубоко, на самое дно, в глубины тлеющего разума. Потому что нельзя. Нельзя шуту грустить, и раскисать.       Иногда хочется давиться таблетками.       Хочется, чтобы нос был в белой пудре кокаина, а стол был завален бутылками виски и коньяка. Хочется затуманить разум обезболивающим и седативным. Колоться до потери пульса, прямо в синие вены, просвечивающие под тонкой кожей. И смеяться. Не истерически-дико, холодно и фальшиво, а счастливо и радостно. По живому. Но увы, по другому никак. Мрачная реальность, обыденная рутина.       Она приставляет пистолет к виску, и задумчиво накручивает выцветший локон на палец. — Бам! — она тихо и глупо хихикает, нажимая на курок и прекрасно зная, что пули закончились.       Королева. Королевы не имеют слабостей, а если они есть — они хранятся под тысячами железных замков и никогда не вскрываются. Королевы не следуют глупым правилам, но знают: доверие — вещь хлипкая и бесполезная. Она может стоить жизни, а это того не стоит. Королевы не умеют доверять.       Треснутые ребра болят, делая вздохи невыносимо болезненными. Под недавно разбитым носом засохла кровь.       Страх липкими щупальцами захватывает сердце в железные тиски.       Сейчас Харли не улыбается. Потому что нет сил больше держать маску, а хочется выть от пустоты и страха в гнилой душе, от боли охватившей сердце, но она лишь мелко дрожит от охватившего тела озноба и все равно пытается выдавить смех. Хотя бы хриплый, до невозможности искаженный и не искренний, пугающий и кошмарный хохот.       Она знает, что Он видит как ей тяжело. Знает, что он уже несколько минут стоит в дверном проеме. Замер в молчаливом наблюдении.       А разве нужны слова? Слова иногда иллюзорны, бесполезны и лицемерны.       Он хмурится, кривит губы, заставляя шрамы изогнутся. Ей нужны таблетки, ведь у нее, помимо других психических заболеваний, прогрессирует маниакально-депрессивный синдром в стадии «депрессии», в которой она сейчас находится.       Понимает, что ей больно. Больно не от его ударов или слов. Понимает, что она противна сама себе и ему это не нравится. Она постоянно должна быть папочкиной куколкой — изысканной, умной и расчетливой сукой на высоких шпильках.       Он неслышно подкрадывается, опаляя ее холодную, как лед, шею своим горячим дыханием, но она лишь флегматично смотрит в стену.       Когда он намотал ее волосы на свой кулак, потянув вниз, она поддалась безвольной куклой, наклонив голову назад, и обратив свой взгляд в его бесцветные глаза. Он внимательно разглядывал ее лицо — острые скулы, расчерченные алой улыбкой шрамов, глаза как у лани — льдистые, синие и совершенно не похожие на человеческие. Пустые.       От нее пахнет смертью. Порохом и его любимой вишневой помадой. Она знает, что он любит вишневую и всегда красит свои пошлые губы только темным, почти бордовым цветом. Она пахнет кровью. Кровь, как и смерть, смешались с ее приторно-сладким ароматом духов, сбивая аромат тела. Он наклоняется ближе, смешивая аромат сигарет с ее запахом, заглядывая прямо в глаза. Сжимает ее волосы чуть сильнее и усмехается, вожделенно смотря на её губы. — Дура, — всё, что он смог выдавить из себя. — Мудак, — она ухмыляется в ответ.       Он хрипло смеется и целует ее. Грубо, с животной страстью впиваясь ее губы… И она отвечает взаимностью. Во рту отдает металлом и вином. — Я вижу Бэтси тебя изрядно потрепал, — он прижимается своим холодным лбом к ее, неожиданно горячему. Ее глаза лихорадочно блестят, этот вопрос не требует ответа — он сам прекрасно видит ее сбитые костяшки на руках и стертые об асфальт колени, засохшую под носом кровь, видит, как тяжело, как редко и прерывисто она дышит из-за боли в ребрах, видит ее перевязанную ногу и валяющийся рядом с ней бэт-ранг. Харли устало прикрывает глаза, наслаждаясь близостью и безмолвностью. Голоса в голове прерываются, уступая место гробовой тишине. Он обходит кресло и закидывает Харли на плечо, пинает бутылку с вином. — Кексик, захвати вискарь, — вещает она из-под опущенных ресниц, повисая у него в руках, не выказывая никакого сопротивления. Его бесит ее отсутствующие выражение лица. Ему хочется ударить ее, чтобы привести в чувство, но понимает, что бесполезно. Проходили уже, и не раз. Хватает виски с верхней полки и идет с ней в комнату. Харли легкая, словно не ест целыми днями. Хотя, в последнее время все так и есть. Она лишь пьет вино и наблюдает за обездвиженной стеной, иногда без разбора стреляя по ее поверхности и полу, погрузившись в свои мысли. Угасает без спасительного огня, что казалось, невообразимо изуродовал ее своим пламенем.       Он небрежно кидает ее на кровать, в ответ девушка даже не двигается с места. — Детка, подвинься, — и она молча освобождает место, отворачиваясь к стене. В комнате гуляет ветер. Харли ежится от холода, пробирающего до костей, а он накидывает на нее свой потертый фиолетовый тренч с недовольным ворчанием. — Безмозглая дура, — еще раз повторяет он, и открыв бутылку виски, дает ей. Она пьет жадно, стараясь выпить как можно больше, хмурясь от того, как терпкий алкоголь обжигает горло, пока он не отбирает бутылку, делая несколько глотков сам. Отставив бутылку на пыльный пол, он заключает ее в свои объятья, и она утыкается ему в шею. Она надрывно и тихо сопит и душит в себе слезы. Он ерошит ее светлые волосы тяжелой рукой немного грубо, но почти ласково, и она рыдает навзрыд, громко и судорожно всхлипывая, прижимаясь к нему сильнее. Ему не нравятся ее слезы, но пусть плачет. Ей можно. Завтра Харли будет веселой, завтра Харли будет счастливо и задорно смеяться для него. Но не сегодня, нет.       Она, может быть, заварит ему утром терпкий кофе, а он, возможно, даже даст ей пару-тройку увесистых пощечин, на которые она, конечно же, не обидится.       А пока он позволит ей и себе эту маленькую слабость.