Libertatem

Мирон снова уснул, лежа прямо на земле. Но, на удивление, прохладно не было, было даже жарко, словно он лежал под теплым одеялом да к тому же летом. Засыпая, он не думал о том, что произошло, потому что сознание выделывало те еще кульбиты, картинка в глазах плыла, а ноги подгибались. Вероятнее всего, сотрясение. Очнувшись, Федоров понял, почему было так тепло. Вокруг него огромным кольцом лежал дракон, пристально наблюдал за мужчиной своими огромными глазами. Как только Мирон встал на ноги, он тут же встал на лапы и ушел дальше, шагая массивными лапами. Сделал пару движений крыльями, словно разминаясь, и опустил одно к земле. Еще никто не оседлал дракона. Кажется, Мирон будет первым. Дракон кивнул в сторону крыла, не выдержав паузы, и как-то раздраженно, что ли, выдохнул горячий воздух. Все происходило в тишине, без слов, и из-за этого Мирон еле осмелился на первый шаг, ему казалось, что все это — все еще проделки сознания. И так же думал о том, что не должен давать Славе лишней надежды. Точнее, не давать ее вообще. Он вспомнил о том поцелуе и сжал сильнее зубы. Какой же он мудак. И все же сделал первый шаг. За ним второй, третий, и так пока не подошел вплотную к крылу, думая, как же ему сесть сверху и вообще за что держаться. Кое-как взобравшись, Мирон крепко обхватил чужую шею, от которой веяло жаром, словно от печки. Когда дракон сделал первые взмахи крыльями, он неосознанно дернулся и в итоге поцарапался о жесткую чешую, что достаточно отрезвило. Но не надолго. Под ними были прекрасные виды, широкая голубая река, лес, поля, в лицо дул прохладный и сильный ветер, заставляя держаться все сильнее, но Федоров не замечал всего этого. Мы вообще очень часто за собственными мыслями многое не замечаем, считая, что в любой момент можем поднять голову и увидеть то же самое, мол, не удивишь. А когда поднимаем и не видим ожидаемого, разочаровываемся и думаем о том, что жизнь несправедлива. Но никто не думает о том, чтобы хоть на секунду перестать думать о проблемах, отпустить ответственность из своих рук и просто насладиться моментом. Мирон все думал о случившемся и о том, что же их ждет в школе. Думал о Славе. Но ни одна из этих мыслей не была оправданной, потому что о прошлом думать слишком поздно, о будущем — бессмысленно, а об отношениях вообще лучше не думать, а говорить. Но он боялся. За себя, за Карелина. Он боялся, что ему окончательно запретят работать преподавателем, что он разобьет Славе сердце или как-то предаст его тайну. То, что произошло никогда не останется на том же берегу, они оба это понимали. Им придется говорить, что-то предпринимать. Они приземлились где-то в Черном Лесу, но не там, где все начиналось. У Федорова закружилась голова, когда он встал на землю. Слава же снова лег на землю, постепенно превращаясь в человека. Мирон морщился каждый раз, когда слышал хруст меняющихся костей, морщился от осознания, что ничем не может помочь. — Тебе больно, когда ты меняешься? — спросил он, когда на месте дракона появился человек. Уже без ран, все синяки и ссадины зажили, но вид все равно был донельзя измученным. Потрепанная мантия, рассеянный взгляд, синяки под глазами. — Привык, — ответил он без какой-либо интонации. В один момент Карелин похолодел. Это читалось во взгляде зеленых глаз, в идеально прямой спине, сжатых бледных губах. Мирон почувствовал себя виноватым за то, что сейчас Карелин выглядит именно так, за то, что тому пришлось просить об одном поцелуе, обещать что-то. Федоров на это лишь молчал, потому что оправдываться он не имел права, как и давать ложные надежды на что-то, исключительно чтобы Славе стало легче, это дорожка приведет только вникуда. До школы они шли молча, каждый думал о чем-то своем, и разошлись они у самых ворот, не сговариваясь об этом, чтобы попасть в нужные крылья здания через разные двери. Разошлись, даже не попрощавшись. Удивительно, как один жест близости может растащить людей по разным углам, оборвать все тонкие нити между ними. Мирон не спал, потому что выспался там, на берегу. Он лежал на кровати, глядя на стену, которую освещало только-только всходившее солнце, думал о том, что скажет директору, ведь наверняка те охотники доложат о нем тут же. Возможно, этим доносом все и закончится: его карьера преподавателя, общение со Славой, спокойная жизнь. Директор может предоставить его суду после того, как окажется, что он препятствовал устранению «опасной для жизни учащихся магической твари». Мирон, конечно, может сказать, что на самом деле — это ученик, защитить собственную шкуру, но он обещал никогда не выдать тайны. А слова свои с детства учили держать. Но об этом он думал не так много, как о том, что было на берегу реки. Наверное, ни об одном поцелуе он не думал так много, до боли кусая щеки изнутри, вспоминая чужое тепло. Он понимал, что оправдание « никаких отношений для блага Славы» никуда не годится, это совершенно абсурдно. Да, Слава молод, но это не дает Федорову прав решать за него. Он долго думал, но так ни к чему не пришел. Когда за дверью начали раздаваться звуки утренней рутины — топот чьих-то ног, тихие переговоры, зевки, — преподаватель поднялся с постели и постарался привести себя в порядок. В конце концов, у него сегодня еще уроки. Обстановка в школе казалась удивительно спокойной, никто и подумать не мог, что творилось в лесу этой ночью, и Мирон из небольшой врожденной паранойи старался незаметно вслушиваться в чужие разговоры. Но ничего, кроме очередных бытовых проблем не услышал. Вроде как, можно и выдохнуть спокойно, но невидимая пружина внутри только больше скручивалась, не давая телу расслабиться. Он проводил уроки, один за другим, никто его не беспокоил, и даже ученики, кажется, были более тихими, лишь некоторые все еще галдели по поводу вчерашней дуэли. Мирон же о дуэли старался не думать и загружал обсуждающих по максимуму, прекрасно понимая, что они ни в чем не виноваты. К слову, на его урок Карелин не явился. Он был на других занятиях, Федоров видел его, разговаривающего с Андреем у дверей в кабинет Зельеварения, выглядел он обыденно, немного даже улыбался, глядя на друга, а преподавателя даже и не заметил. Безусловно, это поддело его гордость, и Мирон сам постарался придать себе максимально прохладный вид, ведь какого черта он должен один переживать о случившемся? После окончания уроков он все же дождался того, чего опасался — директор вызвал его к себе. Как бы то ни было парадоксально, у Мирона будто гора с плеч упала, он почувствовал неожиданное облегчение. Сейчас нить на дамокловом мече окончательно порвется, все переживания наконец закончатся. Он ожидал увидеть в кабинете хоть кого-нибудь из охотников, но не увидел там никого, кроме самого Грозова. Александр Владимирович сидел за столом, перебирая свои бумаги, которые убрал только через какое-то время после того, как преподаватель вошел в кабинет. На спинке его стула стоял ястреб, которому, кажется, совершенно не было никакого дела ни до хозяйских забот, ни до гостей, он лишь изредка чистил свои крылья и озирался по сторонам. — Думаю, Мирон Янович, мне не нужно распинаться по поводу того, зачем я Вас вызвал? — спросил директор, убрав все документы на край стола. Мирон в ответ молча пожал плечами. — Прекрасно. Может, Вы хотите мне что-нибудь сказать по этому поводу? Или у Вас есть другая версия происходящего? Он вспомнил слова Грозова о том, что в чужие секреты никто не имеет права вмешиваться. Мирон прекрасно понимал, что директор знает, что за дракон той ночью был в лесу, почему преподаватель самозабвенно защищал его, нет смысла распинаться и юлить от прямого ответа. — Могу сказать лишь то, что я ни капли не жалею о содеянном. Вы бы на моем месте поступили точно так же, — спокойно сказал он. — Так может, Вы мне просто вынесете приговор? Не вижу смысла в пустых разговорах, простите. Грозов ухмыльнулся, глядя на молодого мага перед ним. Пусть у него нет дара провидения, но он и без того может сказать, что у Федорова впереди большое будущее, с множеством испытаний, как у всех сильных людей. — Есть новости из Хогвартса. Как вы знаете, там будет проводиться Турнир Кубка Трех Волшебников, и попечительский совет решил, что лучше их детей подготовите Вы, нежели действующий преподаватель. Но только при условии, что все будет в рамках разумного, им почему-то кажется, что Вы начнете привлекать учеников на дуэли, — директор сам фыркнул от абсурдности сказанного, но тут же продолжил: — Замену Вам я уже подыскал, так что можете отправляться когда угодно, но желательно в ближайшее время, пока по школе не пошли слухи. Мирон стоял, внешне никак не реагируя на чужие слова, хотя внутри все было далеко не так спокойно — эмоции, казалось, перепутались, облегчение смешалось со страхом, лавиной хлынули мысли о том, что придется говорить со Славой, чтобы закрыть последний гештальт, о том, что за Карелиным теперь некому будет и проследить. Он не помнил, что говорил директору прежде, чем уйти, и пришел в себя только возле дверей собственной комнаты, где тут же поменял направление. Сидя в четырех стенах Федорову едва ли удастся совладать с бурей в собственной черепной коробке, ему необходимо движение. Но на самом деле, ничерта это движение не помогало, лишь немного отвлекало на то, как бы спрятаться от жуткого ветра, что скоро нужно идти внутрь здания, вероятно, скоро дождь начнется, все идет к этому. Мирон ежился и кутался в мантию от холодного промозглого ветра, но все равно обратно не шел, упрямо идя вперед. В обстановке чуть получше его съедят собственные мысли изнутри. Он смотрел на лес, на сам институт, проходил мимо площадки, на которой ученики знакомились с животными, и не испытывал ничего. Здесь, в Дурмстранге, его не держит совершенно ничего, он никогда не привязывался к местам. И пытался себя убедить, что не привязывается к людям. Федоров принял решение не говорить Славе ничего, прекрасно понимая, что поступает как мудак. Но тот ведь сам обещал, что-то, что происходило этой ночью, останется там же. Как только эта мысль пришла ему в голову, он широкими шагами направился внутрь школы, чувствуя, как о кожу головы разбиваются тяжелые капли дождя. Но вся решительность разбилась о профиль человека, сидящего на окне в коридоре, недалеко от комнаты Мирона. — Слава? — Федоров не смог пройти мимо, он остановился в паре шагов от окна. Теперь Слава не казался таким холодным, как ранним утром, когда они подходили к воротам школы. Перед ним был все тот же парень-семикурсник, в помятой рубашке, с широко раскрытыми глазами, взволнованно кусающий щеку изнутри. — Мирон… — видно, что Карелин запнулся, подумав о субординации, метался между тем, как назвать преподавателя. — Янович. Почему-то звучание собственного отчества больно резануло по ушам. — Я слышал, Вас Александр Владимирович вызывал, он что-то узнал, да? — спросил ученик тише, наверняка сам того не заметив. Теперь Мирон понял его волнение. Слава боялся, что он рассказал о его способности директору, считая, что он не знает о ней. Грозов, казалось, знает все, что происходит в его школе, так что такое волнение определенно напрасно. — Не больше, чем знали те охотники, — обнадежил парня Федоров. Он заметил, как плечи Славы чуть опустились, не хватало только того, чтобы он театрально выдохнул и вытер ладонью лоб. — О тебе ни слова. — И что он тебе сказал? — спросил Слава, встав на ноги. И, секунду подумав, исправился: — Вам. Что он Вам сказал? — Ничего, — соврал Мирон. Вообще, врать он не любит совершенно, но в данный момент другого выхода нет, не говорить же Славе, что он завтра-послезавтра навсегда покинет Дурмстранг. Это кажется слишком неправильным, пусть лучше он разочаруется в преподавателе. Слава явно понял, что это ложь, но его правда едва ли окажется близко к настоящей. Карелин промолчал в ответ, искоса глядя в окно, сжал губы в тонкую полоску. Мирон тоже молчал, потому что говорить, вроде как, не о чем. — Мирон, — подал голос Карелин. Учитель уже ждал продолжения «Янович», но так и не дождался. — Это ведь все, да? Внутри от этих слов почему-то все сжалось в ноющий комок, а еще от поникшего вида Славы. Федоров понимал, что человек, сидящий перед ним на подоконнике — далеко не слабый, потому что сложно изо дня в день носить в себе огромную тайну, преодолевать собственные страхи, которые эта тайна за собой тащит. Тяжело видеть сильного человека слабым. Это будто увидеть рыцаря из сказок, которыми восхищался в детстве, без доспехов, в обычной майке-алкашке, и вместо меча — обычный кухонный нож.Начинаешь сомневаться даже в собственных силах. — Видимо, да, — он не позволил себе соврать, посчитав, что иначе будет несправедливо. Между ними снова повисла тишина, даже сама школа, казалось, вдруг умерла — ни шага, ни скрипа. Наверное, все прячутся по комнатам в такой дождь. — А поцелуй меня? На прощание, только не как покойника. Мирон даже не удивился такой просьбе, будто ждал ее с самого утра. В два шага он подошел к парню, повернул его к себе и поцеловал. Движения губ отдавались внутри тупой болью, чужие руки, сжимающие плечи, будто прожигали ткани до костей, но прекратить не хотелось. Этот поцелуй был действительно на прощание, уже завтра к обеду Федорова в этой школе не будет. Они разошлись молча, перед этим немного постояли, приткнувшись лбом ко лбу, Мирон смотрел в чужие глаза, которые вновь стали золотисто-карими. Настоящая натура Карелина давала о себе знать. А ночью Федоров собирал вещи и совсем не спал. Ему казалось, что он даже не ушел — гнусно сбежал, ведь попроси он остаться — директор едва ли запретил бы. Сбежал, не объяснив ничего Славе, лишь поцеловав «на прощание». Наверное, это наша судьба — смотреть на слабых, трусливых героев, которые все никак не хотят умирать.