Шрамы

Огромный телевизор во дворце ловит только один канал из России. Хотя больше и не надо, уверен, что на всех показывают одно и тоже: Санкт-Петербург и то, что мы сделали. Всё внимание на Площадь Восстания, которая пережила столько событий, и не выдержала только того, что Гром перешел Сергею дорогу. Сейчас там царит настоящий хаос. Журналисты беспощадно снимают весь ужас, что там творится. Крупный план. Обелиск расколот на части. Всё вокруг словно в тумане, не то от дыма, не то от пыли, которая никак не осядет. Девушка в окровавленном свадебном платье лежит навзничь, раскинув руки, с широко распахнутыми глазами. Пока еще выглядит словно живая. Ровно до тех пор, пока оператор не меняет ракурс, показывая, что ниже пояса она — кусок мяса. Камера уходит вправо. Собака тянет за рукав своего хозяина, который лежит в неестественной позе, словно тряпичная кукла, небрежно брошенная на дороге. Пёс сдается и протяжно воет. Нестерпимый звук. В кадре появляется журналистка, которая под шум сирен сбивчиво говорит что-то о теракте и числе жертв. Огромная цифра, но сухая, безразличная, она не может задеть так, как кадры с места событий. Журналисты прекрасно это знают. Крупным планом заплаканное лицо девочки. Она вся в грязи, но, вроде бы, целая. Камера отходит назад. Маленькие ручки крепко обнимают плюшевого медведя, цепляясь за него, как за спасательный круг в этой суматохе. Еще дальше. Девочка стоит около своих родителей, раздавленных куском обелиска. В груди у меня защемило. Ей ведь теперь одна дорога — детдом. И вряд ли она когда-то сможет забыть случившееся… — Что, осуждаешь меня, Олег? — Я невольно вздрогнул. Я настолько погрузился в происходящее на экране, что не заметил, как ко мне подошел Сергей. Интересно, как давно он стоит за моей спиной? — Знаю, что осуждаешь. Но разве не этого ты хотел, когда шел в армию? Не об этом мечтал, становясь наемником? Хочу что-то возразить, но он только быстро подходит ко мне, загораживая собой экран, и подносит свой палец к моим губам. — Тише, тише. Я знаю, что ты сейчас скажешь. Что они — гражданские, что они ни в чем не виноваты, так? — Я лишь коротко киваю. Сергей криво усмехнулся и начал долго вглядываться в мое лицо, чуть наклонив голову набок. Что он хочет там найти? Презрение? Испуг? Или, наоборот, покорность? Уверен, что мое лицо сейчас не выражает ровным счетом ничего. Он облизнул губы и продолжил: — Вся наша жизнь война, Олег. И ты — всегда на войне. Ты привык воевать. Ты не делал бы этого, если бы не хотел. Девочку тебе жалко? Детдом вспомнил? А скольких людей ты убил до этого? Скольких застрелил своими руками, не думая, что у них тоже матери, жены, дети, а, Олег? Сергей прав, прав как никогда. И правда эта так кольнула, что я опустил взгляд. — То-то же. Сейчас этой девочке нелегко, но скоро мы построим для нее новый мир. Что ее ожидало? Бестолковые школьные учителя? Взятки в ВУЗе? Муж-пьяница? Всё изменится, Олег. Она заживет иначе, лучше. Не по этому сценарию. Нужно только устранить маленькое препятствие. Ты мечтал воевать, я мечтал изменить нашу страну. И то и то невозможно без жертв. Вынужденных жертв. Это цена за счастливое будущее, которое мы построим вместе, ты и я, Олег. — Сергей касается моего подбородка своими холодными пальцами, и я вздрагиваю вновь. — А теперь посмотри мне в глаза, и скажи, что ты этого не хотел! Я слушаюсь и смотрю в его синие глаза, а потом резко притягиваю к себе. Обнимаю его за плечи и жадно вдыхаю запах рыжих волос, пахнущих медом. Целую его в висок, в щеку, в губы, и практически не дышу. Вот чего я хотел. Это лучше всего. Это лучше войны, лучше денег, лучше мира во всем мире. За это я готов платить любую цену. Сергей целует меня, жадно, а потом останавливается и шепчет: — Это наша война, твоя и моя, Олег. Обнимаю его сильнее и, наконец, нахожу слова, которые кажутся мне верными: — Если мы развязали войну, то я выиграю её для тебя. Даже если придется убить их всех. Сергей смотрит на меня с одобрением, а затем отстраняется и уходит к себе в кабинет. Я выключаю телевизор.