***
ЗлойЭльф: *спрыгнул с огромного валуна, покрытого пушистым зелёным мхом, приземлился, как кошка, подняв в воздух сухую прошлогоднюю листву, и вытер клинок истерзанным краем плаща. ЗлойЭльф: Маркус666, А реакция у тебя быстрая… для мага… *ухмыльнулся, пнув носком ботинка неподвижное тело разбойника. Маркус666: ЗлойЭльф, Кто ты такой? ЗлойЭльф: Маркус666, Встречный вопрос. С чего мне доверять тебе? *перехватив поудобнее тонкий клинок, уставился исподлобья. Маркус666: ЗлойЭльф, Я думал, ты знаешь этот… лес… ЗлойЭльф: Маркус666, Знаю… Вот кого я вижу здесь впервые, так это тебя! *вытянул вперёд клинок, сверкнувший в холодном свете луны. — Назови мне хоть одну причину, чтобы не убивать тебя прямо сейчас! Маркус666: ЗлойЭльф, Не двигайся! ЗлойЭльф: Маркус666, Не пытайся обмануть меня! *усмехнулся Маркус666: ЗлойЭльф, Не двигайся… *процедил сквозь зубы, продолжая смотреть мимо собеседника, устремив взгляд в непроглядную тьму листвы. Молниеносный росчерк посохом, с навершия которого в темноту сорвался огненный шар размером с крупный кулак. Кто-то разъярённо взвыл в кустах и, расшвыривая ломкие ветки во все стороны, вынесся на поляну, освещённую лунным светом. ЗлойЭльф: Твою мать! *крутанувшись, прыгнул в сторону. Прокатился по земле, нацепляв на одежду сухую листву, вскочил, пытаясь встретить врага лицом к лицу. Маркус666: Вервольф! * шерсть на его морде опалил фаербол. Вервольф широко расставил лапы, оскалившись. Клыки его были огромны. ЗлойЭльф: *в ужасе представил, с какой лёгкостью зверь мог перекусить ему шею. — До чего же огромный… *ошарашено прошептал себе под нос. Заметил, что вервольф готовится к прыжку. Предсказать его дальнейшее поведение было не так трудно. Издав нечленораздельный вопль, Злой Эльф бросился в сторону, сбив с ног едва знакомого мага в тот самый момент, когда гигантский волк прыгнул. Отлетели метра на полтора и покатились по наклонному краю оврага. Попытка вскочить на ноги не увенчалась успехом. Оба скользили на жухлой листве, летели вниз по наклонной. Маг, кажется, наелся земли и, отплёвываясь, лежал в полуметре, пытаясь нащупать посох, заваленный сухими листьями. Маркус666: *Вервольф никуда не делся. Он прыгнул следом. Ловко скача по валунам, он приближался. Молочный туман на дне оврага застилал глаза, снижая видимость. Рука тщетно шарила в поисках знакомого древка. ЗлойЭльф: Я тебе просто так не дамся… *прошипел, словно зверь, несмотря на ссадины и боль в плече, вскочил, сдувая волосы с лица, и выставил перед собой готовое жалить и рассекать лезвие. Маркус666: *Наконец знакомое на ощупь шероховатое деревянное древко оказалось в ладони. Губы нашёптывали заклинание.В чат входит Космонафтка
Космонафтка: Прива. Чёто негусто тут вас. Я думала, ещё не все посходили с ума и сидят с теликами в обнимку. ЗлойЭльф: Блять!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!! ЗлойЭльф: Дура! ЗлойЭльф: Всю мазу испортила. ЗлойЭльф: Вали на хер отсюда!!! Маркус666: Привет. Космонафтка: ЗлойЭльф, гопники никогда не вымрут. Жаль. Чего такой злой, Эльф?) Маркус666: Космонафтка, добро пожаловать… Маркус666: Ребят, давайте без метания говн… ЗлойЭльф: Дай мне хотя бы один повод не быть злым сегодня, хотя это невозможно по определению, потому что я перманентно и всецело счастлив, насколько это возможно, учитывая обстоятельства. ЗлойЭльф: Маркус666, какое в пизду добро бобро? ЗлойЭльф: Космонафтка, для тупых тёлок поясню: прежде, чем заходить в тематический чат, прочитай правила и… смени ник!— — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — - — -
— К столу! Скорее! Куранты бьют! — послышался взволнованный возглас матери из соседней комнаты. Злой Эльф всё ещё находился в образе. Можно смело сказать, что в образе он пребывал всегда, вернее, специально каких-либо образов не создавал. Мир требовал от него глубочайшей вовлечённости и мимолётной отстранённости одновременно, потому что казался реально-ирреальным. И в мудрёной терминологии можно было бы совсем запутаться до абсурдности, потому что происходящие события и мозговые манифесты Злого Эльфа не совпадали. И можно было бы впасть в занудное декламирование цитат, породить любопытные концепции, доказывать возникшие теории и, наконец, понять, что обо всём этом уже сказали и написали трактаты до тебя, но времени до Нового года действительно оставалось мало — сорок секунд.***
Магическое время… Это всё хренова непонятная магия, такая чужеродная и необъяснимая. Это пущенный фаербол разорвал тонкие нити времени, и я не успел очухаться, как ноги вынесли меня из леса, уныло засыпанного ветхой листвой, что разлетелась в прах на моих одеждах. И вот я уже в центре комнаты, любовно заставленной винтажной доперестроечной мебелью: в центре круглый стол, скатерть с дыркой, куда всегда ставят бутылку для маскировки, громоздится фарфоровая лохань с «фирменным» домашним салатом — этаким винегретистым оливье (для тех, кто не в теме, звучит, может, и не очень, но на вкус очень даже). Мать что-то носит из кухни. Тётка насупилась, подгоняет её, напоминая о времени. Отец уже готов запрокинуть. Всучает мне хрустальный фужер. За плоскими геометрическими гранями прыгают пузырьки, будто веселящиеся дети махом выбросили из коробки тысячи пинг-понговых шариков, и те поскакали, со свойственным им стуком, внутри солнечного света. Но за гранями волшебного детского мира с пузырьками в шампанском гремит страшный и завораживающий бой курантов. Он — это напоминание о слове «взрослеть», он — это кирзовый сапог на Красной площади, он — это грёбаные песни Пахмутовой, он — это плохо выученный в школе гимн и, как следствие, удар линейкой по пальцам за то, что «опять зевал», он — это рикошет в голову, он — это обида, что пионером тебе не быть, а ты уже знаешь, что такое октябрёнок. Бам! Бом! И Бим — тот самый, который Чёрное ухо. И он тоже плохо кончил. И я не буду оригинален под эти тривиальные удары грома, серпа и молота в моей голове, я помню, что надо загадывать желания. Главное — успеть. Я мысленно чётко формулирую простое предложение и адресую его беспечно скачущим мячам в солнечном стакане детства. Кривлю физиономию и выпиваю. Может, кому-то нравится вкус шампанского, но для трёхгодовалого меня, всплывшего в воспоминаниях, как размытое ретрофото, он слишком кислый. Но теперь это уже не имеет значения, ведь мне семнадцать, и у повзрослевшего меня сегодня планы, они ретивы, как лейб-гвардейские скакуны. Я буду сегодня максимально прост и неимоверно счастлив! Я допиваю кислое шампанское, съедаю классический салат по «семейному рецепту», жадно забрасываюсь капустным пирогом, игнорируя его подгорелую подмётку, и наплевать, что всё это вызовет метеорологический метеоризм, потому что он будет чуть позже, а тогда я уже буду далеко не здесь, а вой салютов заглушит любые непроизвольные звуки. Взрывы петард роем пчёл вылетят в московское небо. Их будут кидать под ноги те, кому мало «чеченской кампании», кому не согреться сорокаградусной, кому так тяжело набраться счастья и хочется, чтобы много, громко, больно и всего… максимальное число граней удовольствия, как в скучающем пустом фужере. И вот я уже сыт, в меру весел, получил свою ультрафиолетовую дозу счастья из зомбоящика, «упакован, как надо, сучки прутся, значит… полный порядок». В зеркало себя не видел, его в коридоре и не было никогда, но в новогоднюю ночь случаются чудеса, и я сегодня буду как принц Датский, как Данте, как рокер из семидесятых, а лучше — как лондонский панк-рокер или, на худой конец, как художник-импрессионист. Узкая косуха на свитер, драные джинсы поверх отцовских рыбацких подштанников, нелепая шапка с помпоном и длинный шарф, о да, уж он-то исправит ситуацию со стрёмным сельским панком, придав художественной неряшливости. Материнские напутствия разбиваются о спину. И я уже бегу, бегу вниз по ступенькам, натыкаясь на соседей, пожимая всевозможные руки и желая, желая, желая чего-то, подхваченный энтузиазмом этой особенной ночи. Сигарету в зубы. Марш-бросок до метро. Спуск в морийские катакомбы, не Балрог сокрыт в недрах, а «социалистический» рай! Не видел я такого ещё ни разу, разве что на кадрах с первомайских демонстраций! Белоснежная зала с помпезными люстрами на Пушкинской кишит чернокожими тусовщиками. Не могу оторвать от них взгляд. Парни, как из клипов на MTV (как вальяжно и роскошно смотрятся на белом!), с ними белокожие девушки. Чёрное на белом, белое на чёрном, сахар в кофе, кокаин на приборной доске. Coolio на саундтрек, Пушкин — устаревший фристайлер сегодня. А рядом скромно роятся скинхеды, на фоне чёрно-белой тусовки выглядят ничтожными, обиженными на природную красоту, люмпенами, пущенными в белокаменные залы, которые слишком велики, слишком светлы для них, слишком величественны. И только сегодня, забыв в честь миллениума о межнациональной розни, они делают вид, что снисходительны. Поезда стонут от количества людей. Вагоны с жарким выдохом выплёвывают молодёжь, вздыхают и, разгоняясь, едут дальше, скользя длинными телами вдоль узких тоннелей и эндоскопических трубок проводов. Я замечаю у одной из колонн скопление знакомых лиц. Мои «расчудесные» пэтэушники. Возможно, я бы хотел встретить этот час с другими людьми, но, увы, мы ещё не знакомы. По сути, я бы предпочёл кого-то другого, более глубокого, более… вдумчивого… более открытого и, самое главное, более заинтересованного во мне. И если быть откровенным до конца, то я здесь только из-за одного человека. Вон она, у колонны, уже хихикает и кокетничает с длинноносым Артёмом. Немного сутулится, потому что высокая, с традиционной русской внешностью, пожалуй, слишком традиционной для меня, слишком простой, но не во внешности дело. Я здесь, потому что она во мне заинтересована не как в том, с кем бы она хотела встречаться, переспать или выйти замуж (кстати, насчёт второго я не уверен, но не суть), а как в друге. Просто в десятом классе она выбрала меня первого сентября. Она никого не знала, я никого не знал. С тех пор мы дружим, как-то само собой получилось, что я сошёлся с девчонкой. Возможно, из-за того, что «чуйка» у неё работала только на парней, девушек она по природе охотницы избегала, даже дружить с ними не могла. С ней можно было расслабиться и плыть по течению, не слишком задумываясь, в какие передряги она снова втащит меня, а она это делала мастерски. Хемуль, смешная и угловатая, пищит, завидев меня, протягивает руки, готовая принять в объятия. Остальные просто улыбаются, продолжая пикироваться, подкалывать каких-то новых девчонок. Виталик как будто смотрит мимо, не простит мне той истории, бравый вид. Да ему самому стыдно за тот раз. Мы друг другу не интересны. Я им всем не очень-то нужен, как и они мне. Но новогодняя ночь и уже принятый градус делают своё, ощущаю себя олимпийским огнём — руки, пожатия, объятия. Иллюзия, что ты кому-то нужен, что кто-то нужен тебе, что, возможно, всё не зря… и ты там, где и должен быть. Это чувство не успевает подхватить меня под локти, потому что Хемуль уже оттаскивает меня чуть поодаль, насколько это возможно посреди шумной «Пушкинской стэйшн». Кто-то заорал пьяным голосом. Кто-то ему завторил. Ах, это же у нас песней зовётся… Хемуль шепчет мне на ухо, но на самом деле не шепчет, а орёт, потому что кроме всеобщего гула и вопящих алкоголические песни мужиков, на станцию одновременно прибывают поезда. Они воют, тормозят, на платформу высыпаются новые, готовые к встречам и веселью люди. — Что?! — ору я ей в лицо, видя, как светятся её голубые радужки, как блестят белки глаз. — Я не понял ничего! — Видел, каких малолеток притащили?! — надрывно вопит она, не боясь, что кто-либо из тусовки услышит её предвзятое мнение. Киваю, пожимаю плечами. Для меня, в принципе, не секрет, что все подобные тусовки — это поиск потенциальных амурных похождений, особенно для неё. Она рассчитывала на что-то. Я, возможно, тоже на что-то рассчитывал. Сам ещё не осознал. Замечаю бурное обсуждение в рядах парней, подталкиваю Хемуля в круг, чтобы не оказаться на отшибе и быть в курсе происходящего. Парни гомонят, как петухи в курятнике, считают всех по головам. Удовлетворившись подсчётом, решено выйти на свежий воздух. Вталкиваемся гурьбой в очередь на эскалатор, жмёмся друг к другу, топчемся пингвинами, процеживаемся через посторонних людей, как через сито. Хемуль хватает меня за руку, как обычно. Какая она социальная! Возможно, ей спокойней со мной. Спотыкаясь, неуклюже попадаем вдвоём на эскалатор. Впереди Виталик оживлённо обсуждает что-то с новенькой. И я снова залипаю на его профиль. Ловлю его взгляд, теряюсь, перевожу взгляд на губы девчонки, покрытые розовым блеском. Чёрт, имя её я не запомнил, когда представляли. Пока я мечтаю непонятно о чём, толпа несёт нас мимо турникетов, ноги уверенно выводят меня сквозь двери, затем в подземный переход. Люди, лица, голоса, как птичий гомон, подхватывают меня, как сёрфингиста, волной выбрасывая на поверхность под тёмное, уже январское, небо. Наконец-то. Я не создан для подземелий, как не создан для толпы. Я не Хемуль, я не социальный. Бывали дни, бывали люди, с которыми я мог править балом, но сегодня чувствую, что планка моей значимости опускается всё ниже с каждым витком времени, стремительно обрушиваясь в минусовые показатели. Вот уже отчётливо слышу зачатки революционных идей. — Слушайте, чёт мне всё это не нравится, — начинает Серёга, — чёт людей, как грязи. — Он выдыхает в морозный воздух облачко белого пара. — Да отлично всё! — бодрится Хемуль, ища одобрения, заглядывает мне в глаза. — Хотели же на Красной площади встретить… — бубню я. — Ты видел, что там? — Нет, а ты? — нажимаю на голос я, начиная раздражаться заблаговременной панике. — Может, надо было дома сидеть с динозаврами шампусик пить, на Пугачёву смотреть? — Пошли гулять! — Хемуль никогда не унывает. Парни переговариваются, лишь обрывки несвязных слов долетают до меня, но становится ясно, что всё уже решено и наше мнение никто не спросит, никто не будет делать так, как бы нам хотелось. — Куда? — спрашиваю я. — Поедем к Виту на район. Будем отвисать там. В голове моей тут же рисуется картина бесперспективного и такого пугающего Бирюлёво Восточное. Был я там как-то у этого самого Вита, искал его дом, едва ускользнул от избиения местными кавказцами, заблудился среди похожих домов и, познакомившись в тусклом коридоре с его младшей сестрой, узнал, что того нет дома. Потом мучительно долго ждал автобуса, затем трясся на промороженном вибрирующем сиденье старого Икаруса, пропахшего соляркой, что аж мутило, после которого тридцать минут в метрополитене с последующими двадцатью минутами пешей прогулки по пролетарскому гетто показались мне лучшим, что случилось за весь день. Ушам своим поверить не могу. Как можно было притащиться в центр города с целью встретиться, чтобы снова ехать в далёкую промозглую промзону? Я-то центр города постоянно вижу, я в нём практически живу, но… Хемуль, жительница Западного Бирюлёво — ради чего она бросила своих «самых лучших на свете родителей» в эту ночь? А эти три малознакомые девчонки? Неужели пределом их мечтаний было напиться в компании четырёх парней и с кем-нибудь из нас запереться под утро в ванной? Может, для заурядной тусовки это было бы вполне, но сегодня чёртов миллениум! К тому же… видел я это уже… и в подобной компании. И помню я эти пьяные лежанки на одной кровати в обнимку с Витом, Хемулем и… чёрт, а ведь был кто-то четвёртый… и я отчётливо помнил, что это была не девушка. И если лицо того пьяного блондина смутно вырисовывалось в тумане, то чувство стыда я всё ещё отчётливо ощущал. Стыд всегда царапал мне спину после, хотя ничего осуждаемого обществом я не делал, просто валялся с друзьями на диване и думал, чего хочу, зная, что Хемуль хочет того же и с тем же человеком, что и я. Мы все были ещё наивные, мелкие, неопытные. Мы бы никогда в этом не признались друг другу, но я понял в тот вечер, что это так, потому что никто ни на что так и не решился. И сейчас мне не хотелось повторения, не хотелось разочаровываться в себе, стыдиться самого себя, чувствовать после уколы гордости, она колючая, сука. Мне так сильно этого не хотелось! Компания гурьбой быстро двигалась по Тверской, чтобы снова нырнуть в подземелье и по прямой отправиться проложенным маршрутом. «Отсутствие» моё, кажется, никто не замечал. Лишь Хемуль периодично заглядывала мне в лицо. Она улыбалась и, решительно взяв меня под руку, тащила вниз по Тверской. Я отчего-то не сопротивлялся, пока впереди не замаячил подземный переход. Ноги уже спускались вниз, Вит уверенно вёл компанию за собой мимо заграждений и ментов. — Я не поеду, — громко сказал я Хемулю, но она не отпускала меня, лишь крепче уцепившись за предплечье. Я остановился. Тут же кто-то крепко толкнул в спину. Мы мешались на проходе. — Я не поеду, — упорно повторял я. — Мне нечего там делать. Сама посуди. У них всё рассчитано. Три тёлы, три парня и мы с тобой. Всё уже распланировано. Всё предсказуемо. Но в неё будто вселился демон, она неустанно волочила меня вперёд. — Без мазы! — гаркнул я что было сил. Впереди мелькнула спина Вита, жёлтая куртка Артёма проскользнула через турникет. Время остановилось. Мы остановились. Вместе. Одновременно. Как самые лучшие пловцы синхронного плавания. «Чего она ждёт? — мелькнуло в голове. — Неужели передумала? Но почему так долго тащила меня по пятам удаляющихся юношеских надежд?» Люди толкали нас с боков, обходили. И я понял. Я понял её хитрый план. Мы смешались с толпой. И нас никто не искал. Никто не хватился пропажи. Им до нас не было дела. Умно… Всё-таки она женщина, как хитро всё спланировала. Это я бы сделал всё в лоб. Я бы сказал всем: «Идите на хуй!» Я бы развернулся и демонстративно ушёл, но не она. Как ловко она провернула эту аферу, одновременно проверив их на вшивость. Да, бывает, люди теряются, но на деле они теряются, только когда действительно этого хотят. Хотят потеряться. И вот опять всё скользило по наклонной, всё ползло по швам, планы рушились, бились вдребезги, как бутылки об булыжники мостовой. Но я, по крайней мере, был не один. И глубокое разочарование не наступило, оно рухнуло вслед за планами и разбилось о ступени. Мы были свободны и вольны сделать что-то с этой ночью! Написать свою историю, нарисовать свой комикс. И то, каким он будет, зависело от нас.***
Хемуль крепко держала Злого Эльфа за руку, сжимая тёплыми пальчиками, укрытыми под шерстяной перчаткой, его холодные тонкие пальцы. — Я тебе на 23 февраля нормальные перчатки подарю. Выброси это недоразумение! — сказала она. — Нормальные перчатки, — противостоял он, — гранжевые. — Бомжовые, — передразнила она. — 23 февраля — это уже слишком неактуально и поздно для перчаток. К тому же… это не мой праздник, — усмехнулся Злой Эльф. — На 8 марта подарю! — она оскалилась, как хищная лисица, и сморщила нос. — Стерва! — Злой Эльф хлестнул по ней длинным шарфом. Хемуль игриво заверещала, пригнувшись под смазанными попаданиями шерстяного шарфа по её пушистой синтетической шубе. Ей нравилось его злить. Ей нравилось, как меняется его серьёзное лицо, как приобретает оно острые колючие черты, как в его вдумчивых тёмных глазах загорается злой огонь, как он оживляется, становясь импульсивным. Злить его было просто. Она знала про него нечто такое, чего не знал никто. Она чувствовала себя избранной с тех пор, когда смогла подружиться со злым умником. Ей было позволено многое. Особенно после той весенней истории в десятом классе. Она считала, что знает про него всё, но то, что тогда произошло, сломало тонкую стеклянную стенку в их отношениях. Теперь она располагала информацией и отдавала себе отчёт в том, что он будет единственным… но не для неё. Маленький худосочный девственник с дерзостью уличной собаки… Было в нём что-то… независимость. Сначала она думала, что легко справится с этим взглядом исподлобья, уж ей ли сомневаться? Ей ли, которая потеряла девственность в 12 лет с троюродным братом? Уверенность в обращении с парнями она демонстрировала прилюдно, поэтому сверстницы её тайно ненавидели, закусывая губки и брезгливо отворачиваясь. Но со Злым Эльфом не прокатывали намёки, а действовать с ним грубо она так и не решилась, зная его взрывной нрав. И, возможно, решилась бы, но случился апрель. Весна в тот год пришла рано, сразу после Пасхи, лёд стремительно таял, все сбросили надоевшие куртки и курили на задворках колледжа. Они вдвоём дымили сначала со всеми, кто тоже смолил между парами, потом, после звонка, тет-а-тет. А в ста метрах за сломанными воротами было слесарное ПТУ, там учились парни-недоумки, и Хемуль частенько поглядывала в ту сторону. Когда же она заприметила небольшую весёлую компанию, которая смолила и плевалась возле подъезда, она, не стесняясь, намеренно не отвела взгляд, не сделала вид, что просто курит и спешит на пары. Она нахально пялилась на ребят, параллельно слушая какие-то загоны Злого Эльфа. Тот теребил сигарету большим и указательным пальцем. Так и не научился курить красиво. Но это её сейчас беспокоило меньше всего. Потом случилось нечто странное: в компании пэтэушников-слесарей нашёлся один — издали было видно, что распиздяйского вида чувак, — он вышел вперёд, покрутил задом, а потом, широко расставив ноги и отклонившись торсом назад показал третий палец на руке. Стоял так долго, чтобы увидели наверняка. Моментально Злой Эльф среагировал, ответил «FUCK OFF» манифестом. Стометровая дистанция между ними словно загорелась, они наперебой изгалялись языком пантомимы, но первым не выдержал Злой Эльф. Он бросил чёрный взгляд на Хемуля и прошипел: — Пойдём подойдём… И подошли, но ледового побоища не произошло. Лишь церемониальный обмен куревом. Показушник-пэтэушник при ближайшем рассмотрении и выглядел вызывающе: самопальный пирсинг в подбородке и в ушах, растянутый свитер, тяжёлые ботинки, чёрные стриженые волосы, густые брови и тень веснушек на носу — наглая премерзкая рожа, как подумала тогда Хемуль. Хемуля привлекли совершенно иные персоналии, она, пользуясь случаем, навела мосты, распространила контакты, пустила цепкие щупальца, моментально включив трансляцию открытой сексапильности. Но театральная сцена была столь блистательна, сколь и коротка. Из окна колледжа на втором этаже торчало не меньше десятка голов сокурсников и разъярённое лицо преподши. Она закричала в апрельский, сводящий с ума воздух, что «всё это — безобразие!» и она требует нерадивых учеников в класс. НЕЗАМЕДЛИТЕЛЬНО!!! Но кое-что ещё произошло. Хемуль даже не заметила, как так получилось, но поняла по возвращении абсолютно точно: Злой Эльф тронулся умом. Это было настолько заметно, что ей стало страшно. Она несколько раз переспросила, что происходит, но «душевнобольной» взгляд пятнадцатилетнего парня блуждал мимо кренделя в руках, купленного ею на перемене специально для него. Таким она его ещё не видела. Интуиция у Хемуля работала на максимальной мощности, и сложить два плюс два ей труда не составило. — Ты что? Влюбился, что ли? — пошутила она, но лишь отчасти. Тот одарил её безумным взглядом, говорящим о глубокой внутренней борьбе и сдерживаемых эмоциях. — Я ща сдохну, кажется… — выдохнул он и куснул, наконец, крендель. Хемуль в шоке округлила глаза и плюхнулась в драное кресло под лестницей рядом с ним, втянув яблочный сок из трубочки. Кусачие мысли замерли от очередного немыслимого опуса, высказанного им в пыльное пространство. — Пойдём туда снова. Прямо сейчас. Хемуль видела такое рвение впервые. За весь учебный год он показал себя как абсолютный сухарь, пожимающий плечами и оттачивающий мастерство метания словесных кинжалов в спины незадачливых сокурсников. Он обычно оставался холоден, но не сейчас. Так что они пошли снова… и ходили туда вплоть до начала июня. Познакомились с половиной слесарного ПТУ. Хемуль, пользуясь случаем, прокрутила несколько крайне недолговременных романов, наобещала с три короба настойчивым поклонникам, перецеловалась с десятком парней и даже сфотографировалась с Дедом. Дедом как раз звали того наглого пэтэушника-беспредельщика, странным образом окрылившего и одурманившего её верного приятеля. Причём дурманил его он как в прямом, так и в переносном смысле. Злой Эльф стал стремительно меняться, сменил музыкальные пристрастия, стал иначе одеваться, стал чаще смотреть исподлобья и больше выпендриваться. Но зато с ним стало интересней — не нужно было уговаривать куда-то идти, он легко стал принимать экспромтные решения, готов был поддержать лихие начинания и поддавался на авантюры. За ту фотографию с Дедом, кстати, Хемуль получила «оплеуху» в виде самого злого взгляда за все её шестнадцать лет жизни. А ведь она лишь всего-то приобняла Деда ради гармоничной фотографии, не более. Но Злой Эльф заметил её руку, ткнул острым пальцем в фото, спросив: «Что это?!» «Ничего. Всего лишь моя рука…» — ответила она. Всё новые грани сложной архитектуры его характера открывались ей. Что же там происходило между Дедом и им? Ни-че-го. Лишь совместные тусовки вместо уроков в местном детском садике, посиделки на верандах, постоянное курение различных смесей и рост щенячьей зависимости Злого Эльфа, что увеличивалась в геометрической прогрессии изо дня в день. Самым главным событием той весны был пятничный вечер, когда в меру пьяный Дед вломился через сломанные прутья решётки в детский сад, на веранду, где уже сидели на низких скамейках, как куры в курятнике, самые злостные прогульщики. Дед был пьяный и уставший, он лениво прилёг на неудобную скамейку и положил голову на колени Злому Эльфу. Хемуль немало понимала в этих вещах, тут же заметила, как её друга моментально залило краской. Злой Эльф замер и, кажется, перестал дышать. Бедняга. Ей было одновременно обидно и смешно на него смотреть. Оставалось лишь принять тот факт, что её друг, по-видимому, будет склонен влюбляться в мальчиков.***
Он и подумать не мог, что так скоро неудавшаяся тусовка с пэтэушниками перетечёт в тусовку с эмгэушниками. Это был успех, как ему казалось. Случилось это естественно, легко. Уже кто-то откупоривал бутылку портвейна, чей-то бенгальский огонь угодил в его вязаный шарф, шарф едва не загорелся, но возгорание затушили руками и спасительным портвейном. Одиноким в ночь на второе тысячелетие остались только кромешные неудачники и нежелающие ничего менять в своей собственной жизни. Достаточно было выйти на улицу и влиться в толпу, которая сегодня с радостью принимала всех без разбора. Ночь озарилась россыпями салютов, которые издавали больше звука, нежели визуальных спецэффектов; петарды то и дело лопались с треском у кого-то под ногами; несколько часов до рассвета стали самыми насыщенными, самыми алкогольными, самыми громкими, наполненными бурным смехом, улыбками и глупыми громкими разговорами. Когда небо над Манежной площадью начало медленно светлеть, один из тусовки, самый старший из присутствующих, предложил ехать к нему, дабы продолжить водочный марафон. Хемуль дошла до той кондиции, когда была готова на любые мероприятия. Её ещё не срубило тошнотным синдромом, а вот Злого Эльфа мутило. И мутило уже долго. То ли от замеса шампанского со всем подряд, то ли ночь оказалась слишком головокружительна, то ли он сел на хвосты… Ему больше всего хотелось оказаться дома, упасть на продавленный диван и очистить мозг целебным сном. — Я пас. Я домой, — промямлил он, видя, как не на шутку разошлась Хемуль. — Давай с нами! — Злого Эльфа приобнял за плечи один из эмгэушников со звучной «цветочной» фамилией. Возможно, он был бы не прочь продолжить эту в прямом смысле сногсшибательную ночь, упасть в чужой квартире на диван вповалку… да хотя бы вот с этим патлатым высоченным «цветочным» созданием, но сил на подобные подвиги реально не осталось. Как ни странно, Хемуль его поддержала в желании свалить домой. Всей компанией они, пошатываясь, добрели до метро, с трудом преодолевая завалы из битых бутылок, которые уже начали прибирать понурые дворники в оранжевых жилетах, затем попали в вагон метро. И свет в вагоне уже не был таким тёплым, как в разгар ночи на Пушкинской. Сейчас он был холодный, неприятный, болезненный. Злого Эльфа повело, но он чудом ухватился за скользкий поручень. Через две станции помятый Эльф приготовился выходить. Обнялся с новообретенным приятелем, с другим, с третьим, с четвёртым, получил хмельное лобзание Хемуля в уголок губ. Она промахнулась, а куда целила — никто уже не разберёт. — Может, с нами? — настаивал всё тот же чувак. — Не, Незабудка… Бывай… — Злой Эльф криво ухмыльнулся и вывалился из распахнувшихся дверей на Павелецкой. Дальше шёл через пустующий вокзал, где на матрацах, между фурами с почтой, спало несколько бомжей, местных завсегдатаев. Цыган куда-то смыло в это утро. Злой Эльф облегчённо вздохнул. Вскочил в удачно причаливший пустой трамвай, доехал до остановки «Завод имени Владимира Ильича», на автопилоте проплыл к подъезду, продолжая ощущать муть во всём теле. Открыл ключами хлипкую входную дверь. Разулся. Все спали. На часах в кухне 8:45.***
Охуеть. Хорошо поотдыхал. Куртка, моя тяжёлая кожаная броня, падает мимо крючка, но не оказывается смятой и брошенной, а встаёт на полу. Несгибаемая броня невидимого воина. Окидываю её взглядом. Остаюсь доволен. Пусть предки, проснувшись, найдут её такой, непокорившейся, несломленной. Возможно, она лишь добавляет штрафов к моему классу, но лёгкой городской брони, годной в нашем суровом климате, я пока не обрёл. Шарф провонял табаком, провонял портвейном. Обгорел снизу. Что ж… памятная зазубрина на плоти лишь повышает его уровень. Но мне, усталому от борделя и блядей мошеннику, сейчас больше всего хочется отрезвиться, попасть под хлёсткие струи воды, направить их в самую душу, бойко смыть беспрецедентную грязь мира с тела, соскоблить её бритвенным станком, расцарапать застарелые мысли, которые скопились в перхоти между волосами, они прячутся там, мешая эскаписту во мне бежать прочь. И эта старая ванная комната в шаговом доступе — как оплот желания, как спасительная гавань, как утлая ладья моих надежд. Окрашенная масляной краской дверь — лишь тонкая преграда. Я протягиваю руку, но вращающаяся вокруг своей оси, как пьяная балерина, ручка не только неумело кружится под моими пальцами, но и пачкает их своей маслянистой заскорузлой древностью. Она ведь старая… артритная балерина. Мои пальцы, касающиеся её хрупкого стана, лишь причиняют ей боль. Боль… И я вхожу… Муравьи в ванной…. Ах, простите, простите! Не ожидал, отчего им так сложно вывешивать табличку: «Не беспокоить! Я думаю!»? Два рыжих сидят в советской, видавшей виды, чугунной ванне. Нежно трепещут жгутиками на лбах, ласкают рыжую муравьиную самку. Каково! Втроём забрались в ванну! А муравьиха, между прочим, крупна. Выставила свои массивные янтарные крылья, завораживает меня их стеклянными витражами, потаскуха… Вот, женщины, вы всё делаете напоказ, вы сами — как товар в магазине, беспринципные торговки, базарные завлекалы! Уходите прочь! Прочь из моей ванной. Открываю душ, поливаю муравьёв горячей водой, аж пар идёт, обжигаю муравьиную самку кипятком, она дёргается, в бешенстве поведя жгутиками на голове, и убегает, уводя свиту за собой. Тело моё покачивается, как пустая лодка на ветру. Внутри я опустошён, одинок и забыт, я плыву по течению жизни, меня бросает то туда, то сюда, прибивает к чужим берегам и снова относит течением в густые камыши. Лью воду на голову, смывая табачное амбре, всё ещё мутит, а я думаю о лодке и камышах, представляя себе быстрых стрекоз. Аллегория проста. Я сын рыбака. Кто он, мой отец? Человек, который всю свою жизнь был свободен как ветер, он пил, кутил, ездил на рыбалку и в свободное от этих мероприятий время рисовал. Рисовал. Продавал картины за бесценок, покупал мясо, хлеб, бывало, икру, водку… Он пел и пил, но он был лучший в своём роде. А я уже перешёл тот рубеж, когда стыдятся отцов, потому что учишься в пафосной школе с углублённым изучением английского. А ведь я стыдился когда-то… Я был дурак. А он классный. Он и был классным, а я всегда это чувствовал нутром, и все это чувствовали… и все любили его за альтруизм, за душу, за дерзость, за честность, за весёлый нрав. А я его третий беспонтовый ребёнок, который получил лишь малую долю его огромной харизмы. И я до сих пор не знаю, как ею пользоваться. Бард из меня дерьмовый, как и разбойник. Кто я по жизни? «Ходящий в тенях», тающая тень этого мира, скромный одиночка у окна в школе, серьёзный ребёнок на детсадовской фотографии. Фото стало каким-то розовым, как будто сделано на «Полароид», всё ещё лежит в шкафу между страницами родительских альбомов: впереди сидят расфуфыренные девочки с бантами, аккуратные мальчики с уложенными на бок чёлками улыбаются во втором ряду, крупные удальцы по жизни высятся в третьем ряду. Где же я? Подождите-ка… Да вот же! Стою в заднем ряду, помятый, неопрятный, серый, маленький, со сведенными бровями. Да меня и не видно вовсе! Такие дети казались всем странными в детстве, они вырастают в странных молодых людей, наверняка, и странно стареют. Я закрываю глаза, позволив телу отмокать под горячими струями воды, но меня снова шатает, и я думаю, что надо просто поспать. Я вытираюсь полотенцем, распахиваю дверь ванной, выпускаю всё тепло и пар, впускаю холод пустой спящей квартиры, озноб зимы и память расшатанных окон, которые никто не сменил, ощущаю холод промёрзшего бетона, сквозняки из всех щелей этой неухоженной квартиры, в которой я рос. Прошмыгиваю в комнату, бросаю шмотки на стул, скидываю плед и забираюсь в ледяную кровать. Холод её не расслабляет, он отрезвляет и дарит чувство беспокойного одиночества. Толстые гардины скрывают утренний свет за окном, я ворочаюсь, стараясь согреть мёрзлые ступни. Подоткнув под себя одеяло, завернувшись, как сосиска в тесте, я плотно закрываю глаза, пытаясь уснуть. Но в голове вращаются разбитые осколки воспоминаний «карнавальной» ночи, будто кто-то порвал на мелкие кусочки все фотографии и выбросил на лакированный стол, словно кто-то порезал диафильмы, разбил мои цветные витражи. И теперь всё смешалось, как в калейдоскопе, а голова моя лишь крутит его по кругу и видит замысловатые цветные фрагменты, но никак не может выстроить полную картину. И я, кажется, уснул. Я спал, продолжая крутить в мозгах мой новогодний калейдоскоп. Проснулся я в четыре часа дня, но, можно сказать, и вечера, потому что за плотными гардинами — ночь. Она салютует из тонкой щели между полотнами ткани и не дарит ни малой толики оптимизма. Чувствую себя мятым и не выспавшимся. Пытаюсь вылезти из кровати, высовываю ногу из-под одеяла. Дуболом. По телу проносятся мурашки. Зимняя жесть бетонных девятиэтажек. Здравствуй, действительность! Протягиваю руку, тянусь изо всех сил, будто спасаю кого-то падающего с утёса. Практически Жан-Клод Ван Дам. Тянусь и… «спасаю», наконец-таки, свой свитер и батины рыбацкие подштанники, отданные мне в услужение, как важный атрибут брони городского ассасина. Юрко засовываю шмотки под одеяло и ловко на ощупь одеваюсь, не имея ни малейшего желания получить первоянварское поздравление Снежной Королевы. Осторожно выхожу из комнаты и скрываюсь в ванной. В комнате родителей работает телевизор. Что там? — С лёгким паром, мой милый и нежный друг! — встречает меня всё та же муравьиная самка. Ирония судьбы? Или она знает бессменный телевизионный репертуар новогодних праздников? Или это намёк на то, что её не колышет купание в кипятке несколько часов назад? Ведь живее всех живых! Я смотрю на её оранжевый силуэт, как она беспомощно шевелит лапками, как заглядывает в мои осоловелые глаза, и мне становится жаль её, жаль, что я был так жесток недавно. И я отвожу кран в сторону и включаю воду тонкой струйкой, не желая беспокоить её более. Звонит телефон. Неприятно. Слишком резко для сонного утра в четыре часа вечера. Слышится бурчание, по нотам в голосе тётки понятно, что это меня и что она сейчас кого-то вот-вот пошлёт под предлогом, что я сплю. Распахиваю дверь и говорю: — Я не сплю. Я иду! Тётушка кладёт телефонную трубку на стиральную машину, замаскированную скатертью, и медленно шаркает по коридору мимо меня, отпустив презрительное «пфф» и негодование: — Опять это твоя проститутка звонит… Её комментарий тут же убивает всю интригу. Ну, ясное дело, кто бы стал мне ещё звонить после пьяной ночи? Только мой верный пьяный друг! Беру трубку, пихаю под ухо, прижимая плечом, сажусь верхом на стиральную машину и выдавливаю: — Ну, привет, Хемуль. — С Новым годом! — Очче смешно… — отвечаю я. — Только проснулся. — Ты даёшь! Я в полвторого встала! — У тебя деревенская закалка. Это не считается. Мой организм не высыпается за три часа. — Что будешь сегодня делать? — до чего же она неуёмная. Я почти уверен, что всё дело в матке. Женщины от того такие «перовжопные», потому что генерируют килоджоули энергии этим своим органом. — А что можно делать первого января?! — возмущаюсь я. — Буду втыкать в телик, пересмотрю все советские фильмы про Новый год и сожру миску салата и жёсткие пироги. — Они не жёсткие! Хамло какое, а?! — негодует мать, услышав мои отзывы. — Ма, они жёсткие. У них подгорела подмётка, — продолжаю спорить я. — Ты вон иди у других посмотри, безрукие бабы ничего не могут приготовить… много ты пирогов ел? — из кухни доносится её птичий гомон. Она завелась и теперь будет долго ругаться, припомнит всех знакомых ей и незнакомых женщин, их руки и их пироги. — Что-то у тебя там весело… — говорит Хемуль в трубку. — Да как обычно. — Ладно. Тогда созвонимся потом. Да? — Да, — односложно отвечаю я. — Пока. — Пока. Кладу трубку на место, игнорируя материнские стенания на кухне. Батя — на диване, нога на ногу, руки под головой, смотрит «101 далматинец». Свет с голубого экрана падает ему на лицо, и я замечаю, что он прослезился. Опять… смотрит детский фильм и роняет скупую слезу над перипетиями щенков. Я нехотя плетусь на кухню, добываю волшебный салат из холодильника. Наваливаю себе в миску несколько ложек. На столе под полотенцем скучают малость подсохшие за ночь пироги. Хватаю один кусок и бросаю в тарелку. — Куда из холодильника? — злится мать. — А погреть? — Мам, салат… греть? — Да! Погреть! —Ой… да ладно прям… я чаем горячим запью. Быстро ставлю всё на поднос и ретируюсь в свою комнату. А то она того и гляди заставит меня греть салат в котелке на газу.