Avenue of Hope

My death would get things done Mostly they ho-ho-ho But here comes the waves Down by the shore Washing the eye of the land That has been Down by the sea… Может быть, моя смерть исправила бы все; Потому что они ох-хо-хо... Но волны все так же Бьются о берег, Смывая всю грязь с сердца Земли. Так было... Вниз, к морю... (Ocean)       Ничего. Слово относительное. Это «ничего» не значит ровным счетом… ничего?       Магазин стал напоминать мою старую комнату, не хватало только маленького кусочка серого неба над головой. Но вот что было: ты просто приходишь туда и наблюдаешь, как всё умирает, даже с человеком, благодаря которому всё жило. Когда заходят покупатели, они натыкаются на безразличие, а порой даже на грубость, вроде «убирайтесь отсюда». В лавке больше не появлялось солнца, людей не было и все полки точно состарились. Недавно одна упала и так до сих пор и лежит, потому что Патаки сказала не трогать её. Сама Хельга приходила в магазин и спала, а потом мы шли домой и она снова засыпала. И так было круглыми сутками: она просто спала или злилась, когда не спала. Всё это напоминало битое стекло, по которому ходишь босиком туда и обратно, не зная, как обойти этот путь. Именно, я сравниваю Её с зудящей режущей болью, которая напрочь лишает тебя всех остальных чувств. И из-за этого мне теперь не хотелось идти ни в магазин, ни даже домой. Большую часть времени я проводил на пристани, где никто не станет меня искать. И, собственно, никому это теперь было не нужно.       Я приходил туда, думал о происходящем, а потом прислушивался к внутреннему голосу. Всегда он молчит, когда нужно. И мне оставалось молчать тоже; смотреть вдаль и прислушиваться к шуму воды. Однажды меня увидел на пристани Сид и спросил, что я делаю здесь в такой холод, а я зачем-то взял и рассказал всё, что было на уме. И он слушал. Не знаю насколько внимательно. Вряд ли кто-нибудь вообще слушал меня внимательно, потому я и предпочитаю держать все мысли при себе, чтобы не разочаровываться в людях. Но после того, как всё высказал, я спросил что делать и получил ответ: то самое пресловутое «ничего». Отлично. Как раз то, что я хотел услышать.       Когда он спросил что с Хельгой – я промолчал и посмотрел на свой давно брошенный окурок. Он плавал на поверхности воды и напоминал чем-то меня. Иногда тоже хочется просто плыть и не окунаться во всё это холодное... дерьмо. Знаете, когда всё вокруг рушится, то одолевает желание остаться таким же чистым и сухим, пусть и полностью выжженным.       Я внезапно, вспомнив о Лайле Сойер, спросил, что было после её смерти с Хельгой. Как она себя вела?       – Злилась и ненавидела её, – Сид сплюнул и бросил свой окурок в воду. Я непроизвольно проследил за этим движением и чуть выглянул из-за бортика, чтобы посмотреть, как он приземлится рядом с моим.       – Кажется, она до сих пор не может это отпустить, – я почувствовал укол ревности. Хотя глупо ревновать в такой ситуации, тем более, что Сойер давно мертва. Но собравшись с мыслями, я спросил: – Между ними ведь что-то было?       – Не буди во мне сентиментальность, – Гифальди оттолкнулся руками от ограждения и хмуро взглянул на меня. – Между ними было понимание, пойдёт?       – Но Хельга что-то к ней испытывала, так?       – Чёрт, отвали со своими вопросами, – Сид запустил камешек в воду и сунул руки в карманы. – Это всё уже не имеет никакого значения.       В лицо ударил холодный морской ветер. Рыбацкие лодки и катера уже возвращались к пристани, и назойливые чайки давно кружили вокруг, высматривая издалека добычу рыбаков. Мой приятель потёр руки и достал из рюкзака перчатки. Он вопросительно выгнул брови, когда увидел мой пристальный взгляд. Я знал, что этот вопрос взбесит его, но всё же поинтересовался:       – А к тебе она что-то чувствовала?       – Мы никогда не встречались, Шотмен, – Гифальди натянул шапку на лоб. – Задолбал ты со своими чувствами.       – Она сказала, что вы…       – Это было давно, – перебил меня Сид. – И без всей этой любовной мишуры.       – И как узнать, что у нас с ней не так же?       – Хороший вопрос, – Сид подхватил с земли рюкзак и накинул на плечи. – И хорошо, что всегда можно куда-нибудь свалить от таких хороших вопросов. До скорого.       – Удачи, – я посмотрел вслед резво удаляющемуся Гифальди и снова повернулся к океану. Солнце быстро садилось. Нужно было идти.       Хельга уже спала, когда я оказался дома. Она прижимала обеими руками подушку к груди и как-то смешно шевелила губами. Это выглядело даже мило. Мне нравилось иногда наблюдать, как она спит. И вообще наблюдать за ней, я уже говорил это. Только раньше это были картинки вроде тех, как среди рабочего дня она проходит через черту солнечного света, останавливается, смотрит на летающие пылинки и будто бы подхватывает кусочек света рукой. Помните, я рассказывал, как она держала эту частицу света в ладони и решала унести её с собой – к полкам с пластинками? Вот именно этот лучик чувствовался в каждом диске, в стенах и его ощущаешь с каждым вдохом, знаете, такое маленькое волшебство. Но ведь этого больше не было! И раньше в глазах Патаки было сочное голубое небо, когда она была в магазине. С того ли момента там образовалась холодная зимняя пустыня, когда Джимми забыл её, или зима появилась раньше – я почему-то не заметил, и из-за этого чувствовал себя виноватым. Страшно хотелось увидеть небо, то самое.       Я аккуратно лёг на кровать, чтобы её не разбудить, и придвинулся. Смотрел и думал, что нам никогда не стать нормальной парой, потому что не может родиться нормальность среди сумасшествия. Но как же мне хотелось побывать в другой роли... Не знаю, в роли нормального человека с самыми обычными отношениями. Бывают же такие, их очень много. С каждой секундой мне становилось всё обидней от того, что эта напряжённость между нами никуда не исчезнет. Под одной крышей мы становимся всё больше и больше чужими, и, если честно, порой от этого даже хочется разбить о стену кулаки и крепко выругаться, но вот ты встаешь у стены, и понимаешь, что ничего этим не изменишь. Спускаешься по ней вниз, хватаешься за голову и в тишине слушаешь, как в соседней комнате сопит Она. Ты её вроде бы ненавидишь, но зачем-то ещё терпишь и стараешься не тревожить. И боишься разбудить. Какое-то глупое чувство заставляет вернуться домой, лечь рядом, а порой даже возникает желание обнять – так, чтобы навсегда забыть о том, что творится вокруг – и снова почувствовать себя счастливым. Я так скучал по этому, что даже зажмуривался, лишь бы представить, как её рука гладит мою спину. Обнимая чужого спящего человека в закутке одеяла, хотелось верить, что это всё временно. Долгие разговоры по вечерам, совместные ванны, её неожиданно просыпающаяся нежность, которая одурманивала разум, да даже шокирующие выходки – это должно было вернуться рано или поздно.       Мне вспомнилось, как она однажды объяснила пропажу большей части моего белья. Патаки тогда спокойным тоном и с еле заметной улыбкой заявила:       – Я продала.       – Мои трусы? – удивился я, не доверяя её словам, потому что думал, что она наверняка где-то их спрятала. Или сделала все так, чтобы их мне принес кто-то, поставив в неловкое положение. Но продать чужие...       – Двести баксов за одну штучку Кельвинов. Знал бы ты на что готовы фанаты, лишь бы получить бельё известного актера или музыканта.       – Только дурак купится на это! – я посмотрел на ухмылку Патаки и раздражённо выдохнул. – Ты каждый раз дурачишь людей со своими фокусами. Диски с храпом, якобы инструменты великих, а теперь трусы знаменитостей? Как ты это делаешь?       – Просто этих самых дураков много. Ты находишь их, смотришь прямо им в глаза, и шепотом говоришь, что только что стянул кое-что у Бивера. Рассказываешь, как было, и перед твоим лицом уже появляется пачка долларов за самые обычные трусы.       – Это странно, – я недоверчиво посмотрел на Патаки.       – Это прибыльно. Даже не нужно просить денег у жены. А то кто знает, что мне ещё придётся сделать за её деньжата?       Хельга засмеялась. А потом наглядно показала подобное мероприятие, устроив целое событие на Бахман-стрит, продавая носки Гифальди. И это был настоящий фестиваль дураков. Как такое вообще возможно? Люди правда готовы купить что угодно, если им хорошо приврать?       Вспоминая это, я с улыбкой и грустью смотрел на Патаки. Хотелось бы вернуть её вот такую, как раньше. Но всё, что я видел – бледное лицо с синяками под глазами. Болезненную худобу. Я умолял её что-нибудь съесть и получал в свой адрес ругательства. Со мной стал жить человек, который так же, как наш знакомый детектив, умирал от смертельной болезни и зачем-то продолжал ходить на работу. Я ничего не мог сделать. Всё, вот она – моя точка соприкосновения с землёй, до которой осталось всего пара сантиметров. Это станет моим закатом после такого короткого рассвета.       Потом настал момент, когда Патаки опять исчезла на две недели и я увидел её так же внезапно, как в прошлый раз: утром на кровати она смотрела на меня пристальным взглядом. Это был тот момент, когда можно поговорить.       – Что происходит?       – Ничего, – Хельга пожала плечами.       Внутри начинало всё закипать от злости. Снова всеми любимое «ничего».       – Ты переживаешь из-за Джимми?       – Нет, – я посмотрел в самую глубину серого неба.       – Тогда просто скажи мне, что ты чувствуешь, – я старался говорить максимально сдержанно и доброжелательно. – Умер твой близкий человек, и ты не можешь ничего не чувствовать!       – Это важно?       – Важно! – выкрикнул я, не сдержавшись, и накрыл лицо руками, чтобы как-то погасить свой гнев. – Потому что я не понимаю, что происходит!       – Ничего не изменится, если я что-то скажу.       – Мне просто интересно: если бы я умер, ты бы тоже никак не отреагировала?       После этих слов в её глазах появился какой-то огонек, но в эту же секунду потух, и она железно проскандировала: «Ты идиот». Я действительно чувствовал себя идиотом, внутри себя повторяя фразы, вроде «успокойся» и «держи себя в руках». Вот только от этого ярость разрасталась ещё больше.       – Хорошо, если тебя всё это не беспокоит, – после длительного молчания спросил я, – то почему ты изменилась?       – Просто так, – она рывком выдернула из-под меня одеяло и отвернулась лицом к стене.       – Просто так?!       Ответа не было. Уже не различая, что правильно, а что нет, я резко развернул её к себе. Это всё копилось слишком долго. Бесконечные уезды и эти странные загадки, до которых меня просто не допускали, слишком долгое молчание, слишком запутанные и какие-то ненормальные, совершенно больные отношения. Как это все могло продолжаться? Я чувствовал, что начинаю сходить с ума! А особенно ярко это ощущалось, когда я поймал себя на мысли, что уже очень долго трясу костлявое тело под собой и что-то кричу прямо в лицо другого человека. Бешено мысли проскакивали в голове, когда мне показалось, что она вытирает глаза, после того, как я отпустил её плечи. Сид говорил, что она не плакала, когда умерла Лайла Сойер. Я видел, что она не плакала, когда умер Джимми Моррисон. Она не плакала. Хельга Патаки не плачет, ведь у Хельги Патаки нет чувств! Даже казалось, что из её глаз падает снег, а не обычные человеческие слёзы.       Мне хотелось уйти. Хотелось страшно напиться и забыть про это. В голове крутилось всё, от чего нужно было избавиться: от этой опостылевшей квартиры, от магазина, от неё. Мне действительно нужно было избавиться от Неё. Ещё при первой встрече. Детектив Гифальди спросил как-то уживаемся ли мы вместе, и не хотелось ли мне совершить убийство. Я тогда посмеялся и ответил, что нет. Теперь мне стало бы не смешно. Внезапно я осознал, что во мне выжжено, как в том окурке, всё доброе, что только оставалось, и на замену светлым чувствам давно пришла злость и какое-то дикое безразличие. Почему я не интересовался, куда именно она уезжает? И зачем? Было ли мне до этого дело? Может, я слишком долго обманывал себя, что что-то чувствую, хотя на самом деле за этим ничего не крылось? Почему я прекратил поиски квартиры Джимми? Ведь я знал, что он болен, и всё-таки не стал прилагать больших усилий для того, чтобы его найти. Если среди моих знакомых обозначился детектив, то я мог бы выяснить, где находится моя сожительница, пропадавшая где-то в неизвестности месяцами. Разве нет? Я мог бы. Но ведь не стал… А сейчас, осознавая это, сидел и слушал, как плачет та, слёз которой, наверное, не видел ни один из живущих в этом городе.       – Что происходит, Хельга? – ещё раз спросил я, уже успокоившись. – Если ты ничего не чувствуешь, то что тогда происходит?       Она продолжала молчать. Ещё немного посидев, я отыскал в шкафу куртку и только собрался выйти из комнаты, как услышал за спиной:       – Я вижу её.       – Кого видишь? – отбросив куртку на стул, я вернулся на кровать.       – После смерти Джимми она снова приходит и всё время пытается что-то сказать.       Хельга вытерла рукавом слёзы и посмотрела на меня с выражением лица, точно говорящим: «Доволен?». Ещё больше я почувствовал себя виноватым. Лучше бы этот разговор не начинался.       Я просто ненавижу себя за то, что позволил так близко подпустить к себе чужого человека, который тоже сходит с ума от невыносимого общества со мной. Мы оба сумасшедшие. Нормальные люди никогда бы не стали доводить всё до такого абсурда и тем более всё то, что происходило, никогда бы не сближало их. Боль. Гнетущее одиночество. Ужас и страх. Я ощущал больное безумие всеми клетками своего тела, поразившее мозг, когда всего через несколько минут сжимал до безобразия костлявые бёдра и чувствовал, как её руки снова касались моей спины. Она прижималась ко мне крепче, утыкаясь носом в шею. Господи, что мы опять делаем, Патаки?       Она – та, кого видела Хельга – перестала появляться после начала работы в «Пластинках Джимми». Мне это показалось чем-то знакомым. Будто когда-то у меня тоже была такая проблема, но теперь я о ней не вспоминаю. Хотя, мне думалось, что раньше мои цветы со мной говорили, и я часто спрашивал у них, когда же наступит зима, прямо в моей комнате с серым кусочком умирающего неба, как в глазах человека напротив меня, где эта зима была уже довольно долго. Никогда и не было в них голубого неба – мне всегда нравилась леденящая душу стужа, от которой пальцы немели и начинали синеть. Подумать только: какую чудесную легенду я себе придумал, когда видел в этих глазах нечто другое… Оказалось, что вот она – моя зима, которую я так долго ждал, я сам пригласил её к себе в дом и влюбился в неё. Картинка за картинкой, воспоминание за воспоминанием появлялись в голове и вставали на свои места, заполняя некоторые пробелы. Жаль, что этого оказалось так мало и пришлось идти в тот проклятый дом.       Моё возвращение было не первым, но единственным, когда я сюда пришёл за тем, чтобы найти в нём воспоминания. Интересно, для чего я хотел уничтожить этот дом? Теперь в нём выжжена гостиная и огнём были затронуты стены коридора, плесень вилась до самой крыши, там были эти прогнившие книжные полки, трухлявые стулья и поеденный какими-то букашками диван. Пансион не оживал, когда я в него возвращался. Он оставался таким же, каким был и до моего прихода, по крайней мере, мне так казалось: неприветливо-холодные стены хмуро взирали на меня, потолок плевал штукатуркой, и мне казалось, будто я нахожусь в параллельном мире, где моё тело, как и этот дом, давно прогнивает, а сознание гуляет по закоулкам, по Авеню Надежды и посещает родной Сансет-Армз.       Воспоминания настигли только через несколько дней, когда я пришел снова и сидел через дорогу от пансиона. Они появлялись в дыме сигарет и портили всё: вот умер дедушка, а вот то, что было с бабушкой, и вот он – мой опекун, пытается поговорить со мной обо всём. Мистер Хьюн был хорошим человеком, пусть и много выпивал, но тогда было плевать на него и кажется, даже приходилось грубить, лишь бы он оставил в покое. Я вспомнил, как ждал зиму, как пришёл Джеральд, как умер я. Вернее, умер не совсем в том смысле, как это обычно все понимают. Вместе с падением исчезло всё, что было до: мысли, чувства, воспоминания, ценности. Появился шанс на жизнь абсолютно новую, без старого груза, можно было стать кем угодно и сделать из себя достойного человека. Но я, как дурак, провёл всё своё время в поисках прошлой жизни и совершенно потерял свои шансы на чистый лист, усиленно возвращаясь к грязной помятой бумажке.       Сигарета давно потухла, а я продолжал сидеть и хвататься за воспоминания, вглядываясь в окна пансиона. Мне вдруг показалось, что на самом деле всё это я уже давно вспомнил, через несколько месяцев после падения. Познакомившись с Хельгой Патаки, я знал, кто она и сразу вспомнил Сида Гифальди, местного детектива, которому в детстве спас жизнь. Какая пустяковая ситуация, но он её помнит до сих пор. И всё же, я зачем-то спрятал все воспоминания о них, заставив себя не помнить, кто это такие. Не помнить школу, дом, всех и всё. Я обманывал себя. И сейчас обманываю, снова накрывая эти воспоминания чёрным одеялом по привычке. Этого никогда, никогда не было. И меня того не существовало. Что-то происходило? Ничего не помню. Если бы я умер – это исправило бы всё, но вот почему-то умирало всё вокруг меня, а не я сам.       Однажды я принёс ту самую гитару из магазина, с которой мы обычно проводили свободное время. Мне захотелось поставить её в комнате, иногда натыкаться взглядом и вспоминать что-то светлое. Я поставил её прямо возле кровати и посмотрел на спящую Хельгу. Вокруг витал тот же мрак, что в магазине и моём пансионе, и оседал в спальне, уродуя вид всей квартиры. И мы с Ней не были там. Она – в магазине, я – в пансионе, и внутри них всё постепенно становилось гнилым и чёрным. Всё. И сама Хельга выглядела так, будто и правда давно мертва. Её бледность, её худоба, её холодные руки – похоже ли всё это на живого человека? Почему же не удавалось забыть, как тошно смотреть на близкого человека и вздрагивать, когда думаешь, что он не дышит? Зачем я помнил, как, убирая пряди её волос со щеки, приходилось напрасно ждать, когда она проснётся?       Взяв гитару в руки, я присел на пол рядом с кроватью. Джимми как-то говорил, что у музыки есть способность всё оживлять. Так, может…       – Любое, что придёт на ум, – сказал я и сыграл ля-минорный аккорд. Ответа ожидаемо не было. В её лице даже ничего не дрогнуло и моё сердце будто пропустило несколько ударов. – Ладно, можешь не говорить. Я придумал, что мы с тобой сегодня будем петь, Патаки.       Песня об океане. Она часто вспоминалась на пристани, и не потому, что там был тоже океан, а только из-за тех строчек, которые чётко отражали мои мысли, стоило только появиться там.       Первый аккорд завис где-то в воздухе, я слышал его ещё несколько секунд и даже проследил бы траекторию полета, будь у меня способность видеть звук. Она всё так же обездвижено лежала. Я пел, но не стал доигрывать. Гитара в моих руках выглядела не так величественно, да и голос постоянно срывался. Всё это выглядело жалкой попыткой сотворить чудо. Но ведь чудес не бывает, как однажды сказал мне кто-то. Любые попытки всё исправить оборачивались неудачей. Пожалуй, настало то самое время для «ничего». Для самого обыкновенного и пустого, ничего не означающего. Теперь-то я понимаю, что это такое. Потом, когда я почти заснул, кто-то уселся рядом, провёл рукой по моей голове и прислонился к плечу. Человек даже назвал своё имя, но я его не расслышал. Без интереса посмотрев в чужие глаза, я поднялся на ноги и оставил его. Нужно было хоть немного поспать, иначе так и будет мерещиться подобное.       В следующий день Хельга всё так же осталась дома, потому я работал в магазине до самого вечера. Примерно в шесть пришел детектив Гифальди, как обычно развалился на диване и колким взглядом оценивал каждое моё движение. Он прищурился и спросил, слышал ли я о том, что раскрыто дело, прогремевшее на весь город. О серийном убийце, убившим Джимми. Я помотал головой и ответил, что давно перестал интересоваться о происходящем в городе.       – Выглядишь хреново, – сказал он.       Я впервые за долгое время улыбнулся.       – Хорошо, что хоть не умираю, как ты.       Сид сначала нахмурил брови, но потом внезапно засмеялся и так увесисто грохнул ногами, что можно было заранее причислить журнальный столик к ещё одной сломанной вещи в этом магазине – примерно двух таких же ударов хватило бы.       – Патаки всё-таки кое-чему тебя научила, – он хлопнул мне по спине пару раз. Так, что я чуть не выплюнул лёгкие.       – Давай не будем о ней.       – Давай, – он вынул из внутреннего кармана небольшую бутылку виски и поставил на стол. – Смотри, какой я себе сделал подарок. Конфисковал, когда арестовывали последнего, – он развернул бутылку лицевой стороной ко мне.       Я осмотрел всё, что было на ней написано, и разочарованно выдохнул.       – Название ни о чем мне не говорит.       – Оно и понятно, нам с тобой такие деньги даже не снились. Я приду с этой бутылкой к преступнику, когда раскрою дело, и мы разопьём её на двоих.       – У тебя новое дело?       – Когда-нибудь, – он встал с дивана и снова похлопал меня, но на этот раз уже гораздо слабее. – Нужно только чуть-чуть подождать.       – Так говоришь, будто уже знаешь, что скоро кого-то убьют. Кого-то определённого?       – Нет, – Сид застегнул куртку и забрал со стола телефон. – Кого-то определённого быть не может. У человека всегда есть выбор и в этом вся фишка, Шотмен.       – Тебе лучше знать.       Гифальди задержал на мне взгляд и, натянув шапку, вышел из магазина. Хельга говорила, что от «этого придурка» не отделаешься, если ты появился у него на горизонте, и, похоже, я теперь попал в этот вечный список, к кому он мог приходить и рассказывать какие-то вещи или просто похвастаться. Или напомнить о том, что умирает. Интересный человек, этот Гифальди, кажется немного двинутым, хотя на нашем фоне это можно заметить, только если пускаться в детали. Но он не был дураком. У человека всегда есть выбор, да? Я вдруг почувствовал облегчение и вздохнул полной грудью. Вместе с улыбкой пришло озарение: как хорошо, что у меня тоже есть этот выбор. За окном было видно, как Сид перебежал через дорогу и, обернувшись, посмотрел на меня и показал палец вверх. Скоро всё будет в порядке, он знал это. One minute born, one minute doomed, One minute up, one minute down. What goes on in your mind? I think that I am falling down. Baby, be good, do what you should, you know it will be alright. Минута - и ты рождён, минута - и ты уже обречён; Минута - и ты наверху, минута - и ты уже летишь вниз. Что творится в твоей голове? – Кажется, я падаю. Детка, веди себя хорошо, делай, что должен - и всё будет в порядке. (What Goes On)