My fucking life with fucking you

Однажды субботним утром вы стоите у окна, прихлебывая кофе, и видите, как перед дверями подъезда припарковывается грузовик. Из него выходит пара крепких парней в униформе, и буквально через мгновение вы слышите сигнал домофона. - Да? - Бюро перевозок, здравствуйте. - Здравствуйте, поднимайтесь. Так в вашей прихожей появляются коробки, четыре штуки. Вы расписываетесь в получении, закрываете дверь. Вы не знаете, что в них - пока. Может, в них старые школьные тетради с рисунками на полях. Или одежда - зимняя и летняя. Или резиновые сапоги. Или удочка. Или солнечные очки (он утверждает, что ему крайне необходимы все эти триста пар). Или чашка с отбитой ручкой. Или какие-то дурацкие значки, которые он цепляет на куртку. Или еще миллион песчинок, которые он когда-то отряхнул с ладоней и которые теперь, стоит только раскрыть эти коробки, выпорхнут, закружатся в воздухе и осядут невидимой пылью на ваших руках, глазах, губах. В этих коробках - начало вашего совместного будущего. Вы разборчиво подписались на акте передачи? - Мне доставили твое барахло. На том конце он фыркает, и вы слышите, как он тоже делает глоток. Вы видите перед собой, как его пальцы нежно, но твердо обхватывают чашку - или это одноразовый бумажный стаканчик? - и вдруг думаете, как на самом деле это несправедливо: одним - все, а другим - ничего. Чашки-то он обнимает каждый день. - Я не знал, что у тебя его так много, - говорите вы, как ни в чем не бывало. - А если бы знал? - он шмыгает носом - видимо, сегодня опять снимают на улице. - Тогда я бы еще подумал, стоит ли впускать тебя в свою жизнь. - Врешь, - смеется он, и вы понимаете, как сильно на самом деле соскучились. - Ну, есть немного, - вы улыбаетесь в воздух. - Я люблю, когда ты мне улыбаешься, - говорит он. - С чего ты взял, что я улыбаюсь? - Я слышу. - Зато не слышу я, - держаться и не распускаться. - Чего ты не слышишь? - Не слышу, чтобы объявляли посадку на рейс. Он вздыхает и трет костяшками пальцев лоб (вы видите). - Прости. - Третьи выходные подряд. - Да, я знаю. Мы снимаем и снимаем. Потом смотрим - и снимаем снова. Что-то не получается. - Мне жаль. Он делает затяжку (вы слышите). - Ты не представляешь, как мне хотелось бы бросить все и вернуться. Он вас любит (вы знаете). Ему тяжело одному (вы чувствуете). Он плохо спит, когда ему одиноко (вы помните). Он скучает. Когда он, наконец, возвращается, вы чувствуете это особенно остро. По тому, как он до нелепого жадно обнимает вас еще на парковке аэропорта, по тому, как, добела сплетая пальцы, удерживает вашу руку в своей, переключая передачи, пока вы едете домой, по острому нетерпеливому взгляду, который он на доли секунды отрывает от мчащегося вам в лицо шоссе - и этот взгляд раскаленным лезвием режет вас всю дорогу (расстояние от аэропорта до дома 50 км, при максимально допустимой скорости 90 км/час по трассе и 50 км/ч в городе вы дома в течение часа - на вас к этому времени уже много бурлящих открытых ран, и вам жизненно необходимо, чтобы он зализал их языком - немедленно, сразу, как можно быстрее - иначе вы умрете прямо тут, на переднем сиденье его машины, по-прежнему пристегнутые ремнем безопасности). По тому, как он захлопывает за вами дверь квартиры, бросает сумку и резко тянет вас к себе, а потом словно зависает на время, прежде чем найдет ваши губы. Вам не надо тянуться к нему, вам некуда тянуться - вы уже внутри, уже с аэропорта - внутри его запаха, его рук, опутаны его волосами. Вы размыкаете губы, он проникает в вас - и все, вас больше нет. Вы - отдельно от него - перестали быть. Вы проводите выходные дома, в сущности, не выбираясь из кровати. По той простой причине, что мира за пределами вашей спальни не существует - на эти два дня (две тысячи восемьсот восемьдесят минут, вы знаете на ощупь их каждую, каждая из них отстукивает пульсом в ваших висках). У вас больше нет друзей, интересов, родителей, погоды и мировых новостей, вам плевать на взрывы в метро, на загадочный выброс стаи китов на побережье, на рождество, на хануку, на день рождения короля (почему это должно интересовать кого-то еще, кроме королевы, вам вообще непонятно). Ничего внешнего у вас нет. Зато у вас есть его руки. Они кружат по вам южными ветрами, оставляя на лице и на запястьях запахи далекой безбрежной воды, водорослей и морской соли, они поднимают вас на заостренные вершины, где завывает хрустальный ветер, они толкают вас с каменистых уступов, прямо в сияющее небо, и они же ловят вас у самой земли, внизу, - там, где в нос ударяет запах скошенной травы и коры молодых деревьев. У вас есть его руки, они качают вас и кружат. Еще у вас есть его губы. И глаза. У вас есть звуки, которые он издает, когда бьется внутри вас. У вас есть его дыхание. Оно принадлежит вам - все две тысячи восемьсот восемьдесят минут. Это все вы сохраняете в себе безотчетно, не задумываясь, - отодвигаете в сторону, оставляете на потом, словно приберегаете рождественский подарок, чтобы в тот самый миг, когда он снова растворится среди людей, проходящих досмотр перед зоной отправления в аэропорту, - чтобы тогда развязать яркие ленты, сорвать упаковочную бумагу с оленями и явно страдающим ожирением Сантой и, держа эти ощущения на коленях, возвращаться на автобусе в брошенную вами наспех съемную квартиру. Это - и боль в мизинцах ног каждый раз, как вы натыкаетесь на по-прежнему стоящие в коридоре коробки: за прошедшие две тысячи восемьсот восемьдесят минут ни у кого из вас, разумеется, не было возможности ими заняться. И вам, наверное, следовало бы убрать эти коробки до лучших времен - в угол спальни или даже в кладовую в подвале (у вас их две штуки, обе почти пустые, туда можно было бы с легкостью вместить все ваше прошлое, настоящее и будущее). Или - черт возьми! - может, стоит сорвать скотч, вытащить содержимое и разобрать их самим - в конце концов, ну что там могут быть за секреты, у вас вообще не должно быть никаких секретов друг от друга (вы боитесь щекотки, и когда, двигаясь внутри вас, он вдруг пробегает пальцами по вашим ребрам, вам, совершенно не к месту, хочется зажмуриться, хохотать и скулить на ультразвуке одновременно, а еще иногда вы чувствуете, что под кроватью точно кто-то есть - но ему об этом знать необязательно, об этих ваших глупостях, у вас все же могут быть секреты) - может, уже разложить одежду по ящикам (сколько их ему надо?), вытащить и осторожно убрать старенький фотоаппарат Лейка, вероятно, связанный с какими-то воспоминаниями, выделить в ванной отдельную полку для тысячи вариаций воска для волос (о-господи-с-кем-вы-связались), поставить в угол старую удочку (серьезно?), придирчиво рассмотреть набор отверток (Холм, ты меня пугаешь) и куклу Барби в нераскрытой пластиковой упаковке (я люблю тебя, ты слышишь меня там, в своем идиотском Копенгагене?! я люблю тебя, и почему ты, черт тебя побери, все время так далеко?!) Но - нет, вы оставляете все, как есть. Во-первых, потому, что рыться в чужих вещах некрасиво. Во-вторых, потому, что, по правде говоря, вы совершенно не представляете, что в этих коробках. Может быть, там совершенно безобидные вещи вроде боксеров, непишущих ручек, электрической зубной щетки с насадкой, которую пора бы уже и поменять, намертво переплетенных друг с другом зарядников для давным-давно несуществующих телефонов (хранятся впрок, на тот случай, если вдруг в обиход снова вернется Nokia 5110) или пустой упаковки от бальзама для губ Lypsyl (вы покупаете его в супермаркете по шесть тюбиков за раз и суете ему в разные карманы курток перед тем, как он уезжает - и он, конечно, всегда забывает ими пользоваться, от этого его губы покрываются паутиной мелких трещин, и вы еле сдерживаетесь, чтобы не начать их зализывать прямо в аэропорту). Может быть, там валяются старые номера комиксов Pondus или что-то подобное, чем увлекаются люди прошлого поколения - да, он старше вас - на самом деле, совсем чуть-чуть, но это ваша фишка, и ему нравится глупо шутить по этому поводу, а вам нравится смотреть на него при этом). Но, может быть, в этих коробках заляпанные кофейными пятнами и жирными следами от маффинов чертежи атомных бомб, урановые стержни в экономичных упаковках по шесть, туристическая карта Северной Кореи и расшифровки переговоров Аль-Каида, в которых он принимал непосредственное участие. Или фотография Дональда Трампа в рамочке с сердечками. Или другие фотографии - фотографии его бывших (сколько их было? вы так и не знаете до сих пор - вы собирались спросить много раз, но вас все время что-то останавливало), или вещи, принадлежавшие когда-то им, или подарки, которые они дарили ему, или билетики в кино, или счета из ресторанов, или, может быть, почти пустой флакон духов со смутно знакомым вам запахом, - флакон, который он собирался выбросить (или раздумывал, выбрасывать ли), но не успел, просто сгреб все в коробки, без разбора, когда последний раз был в своей квартире. И, в-третьих, потому, что эти картонные коробки - первое, что вы видите, когда вечером возвращаетесь домой. Вы знаете их габариты и очертания, и каждый раз, когда вы просыпаетесь ночью и идете в кухню за стаканом воды - вы могли бы легко их обойти, эти коробки: в коридоре достаточно места. Но вы натыкаетесь на них специально (или тело делает это за вас, без уточнений), - специально, чтобы прошипеть “черт!” и сморщиться от привычной боли в мизинцах - эта боль напоминает вам о его присутствии в вашей жизни. В отсутствие ласки сойдет и она. По вышеуказанным трем причинам коробки стоят и следующую неделю тоже. Они стоят, а вы ходите мимо них - в школу, в театр, в бар (посреди недели?! - ну хорошо, но ненадолго), к родителям (компенсируете те воскресные обеды, которые вы пропускаете - потому что воскресный обед никак не уложить в две тысячи восемьсот восемьдесят минут - их не хватает вам ни на что, он выпивает их из вас досуха, сцеловывает с вашей соленой от морских брызг кожи, сдувает их с ваших ресниц и уносит потом с собой на посадку - они клубятся в его ладонях и туманами заползают там в крошечные складочки). Вы проводите по ним рукой, когда собираетесь на пробежку (если вдруг пустота квартиры неожиданно начинает звенеть в ваших ушах) или когда в пятницу утром вы выходите за дверь с мыслью, что вечером он будет дома (и тогда можно будет остановить счетчик частоты пульса - от шестидесяти до девяноста ударов в минуту, итого четыреста тридцать две тысячи ударов с понедельника по пятницу - если не верите, пересчитайте). По этим же коробкам вы проводите рукой, когда возвращаетесь вечером один, потому что в последний момент у него что-то сорвалось, и приехать на эти выходные он не сможет. И не его в этом вина: вы слышите его голос и понимаете, что ему там, наверное, тоже нелегко, и в его отличном гостиничном номере, куда он, скорее всего, вернется уже за полночь, нет ваших картонных коробок и никакого шанса на то, что они там появятся. Вы понимаете теперь значение картонных коробок для слаженного функционирования вселенной?.. Какие шторы, я вас умоляю. И хорошо, если во внезапно освободившиеся выходные (освободившиеся - это неправильное слово, правильно будет сказать “нулевые” - ненужные, бесполезные, без-него-выходные выходные) вы можете спонтанно нагрянуть на вечеринку (оказывается, в других вселенных люди ходят еще по вечеринкам) или что-то подобное. Друзья - друзьями, но и у них своя жизнь (а вы-то думали, что она есть только у вас). А нет - вы сидите дома и смотрите на коробки. А они смотрят на вас. И на очередном воскресном обеде вам накладывают в тарелку порцию макарон, запеченных в духовке с сыром и сосисками (вообще-то, вы уже взрослый для такой еды, но именно это вам готовила мама в детстве, и почему-то именно сейчас вы скучаете по этому блюду, поэтому, когда вас спрашивают, что вам приготовить, вы вспоминаете именно этот вкус, хотя, конечно, вы уже слишком взрослый для “макароны с сосисками”, вы должны бы просить что-то более утонченное, но - нет, вам вдруг хочется кусок детства на тарелке), - вам накладывают порцию и спрашивают, словно между делом: - А что, Хенрик и на эти выходные не смог приехать? - Нет, - бодро рапортуете вы, поспешно подцепляя вилкой как можно больше макарон и отравляя их в рот в надежде, что пока вы закончите пережевывать, кто-то сменит тему, - но они по-прежнему ждут вашего ответа. - Нет, он собирался, но в последний момент у них там что-то неожиданно случилось… (да, и в этот раз тоже - неожиданно) - … и он вынужден был остаться. - Ну, что ж, - отец смотрит на вас поверх очков, - Работа есть работа. - Работа есть работа, - подтверждаете вы (а что вам еще остается). - Значит, на следующей неделе приедет. - Да, скорее всего. (месяцем раньше вы сказали бы “без сомнения”, но теперь вы, мягко говоря, сомневаетесь, но это не тема для разговора за столом) - Отношения на расстоянии - это непросто, - отец переглядывается с мамой. - Угу. И вот тут надо срочно менять тему (и, поверьте, подойдет любая, - какая угодно, можно даже про “что нового вы узнали на прошлом уроке биологии”, лишь бы сейчас они перестали так сочувствующе на вас смотреть, а у вас перестало весьма неуместно сжимать горло - не иначе из-за макарон с сосисками, они делают вас страшно сентиментальными). А что вам сказать? Что вы заебались? Что не знаете, куда себя девать? Что чертовы коробки с каждым днем все меньше пахнут им и все больше пахнут картоном? И что вы, оказывается, ненавидите запах картона. Что вам сказать Марлону, когда он как будто невзначай спрашивает, как у вас дела - у “вас-вас”, у вас-двоих-вас? Что отношения на расстоянии - это супер: вы успеваете соскучиться, пока его нет, и в то же самое время вас не успевает затянуть привычка? Привычка. Привычка просыпаться утром рядом с кем-то, у кого спутанные мягкие волосы. Привычка смотреть на кого-то, когда этот кто-то ест и болтает с набитым ртом, и размахивает вилкой. Привычка слушать в темноте, как шумит, скатываясь по его плечам, вода в душе. Привычка чувствовать на себе его руки, его дыхание, его улыбку. Все эти ужасные, отупляющие сознание и удушающие привычки. Сказать, что все в порядке, что “работа - есть работа”, что такой отличный шанс выпадает нечасто, что надо ковать железо, что это, конечно, не оптимальный вариант, но ничего - вы справляетесь? Что вы знали, как будут обстоять дела, когда вступали в эти отношения? Или просто сказать, что вы заебались? Заебались заниматься сексом по телефону. Нет, это не так весело, как кажется. Секс по телефону ради разнообразия, ради перчинки - да. Как суррогат - нет. Вы знаете, что такое суррогат? Теперь знаете. Заебались по выходным готовить завтрак на одного. Заебались по выходным вообще не завтракать, потому что не хотите готовить завтрак на одного. Заебались, что ваши графики не совпадают, и когда вы звоните ему в перерывах между занятиями, он, как правило, на сете, а когда он звонит вам - вы, как правило, либо в театре, либо уже спите (и разбудив вас пару раз, он, из страха вас побеспокоить, перестает звонить так поздно, просто шлет смс и желает спокойной ночи, а вам не надо смс, вам даже звонков не надо, вам надо, чтобы он был рядом - прямо сейчас, прямо здесь, чтобы он материализовался в дверном проеме и сказал вам “привет”, вот этим низким голосом, и чтобы вы вцепились в него пальцами - в его волосы и плечи, и чтобы он остался - хотя бы до утра). Заебались скрывать разочарование. Заебались ждать. Заебались думать, что будет дальше. Отношения на расстоянии - вас этому не учат. Отношения на расстоянии - откуда вам вообще знать, что это такое: у вас и отношений-то не было никогда постоянных. А тут на расстоянии. И, что самое неприятное, если вдруг что-то идет не так - винить некого, только себя. Вот, Леа, например: Леа нет и винить ее нет, увы, никакой возможности. А было бы так удобно. И тут вы практически жалеете, что он ее бросил - сейчас было бы так просто сказать: это она во всем виновата. Или он виноват - из-за нее. И пальцем показать на фотографию в инстаграме. Но - нет, некого винить. Паршиво, когда некого винить - кроме себя. И настает время, когда вы вдруг (с удивлением) обнаруживаете в себе желание позвонить и наговорить гадостей. Просто так, без явного повода и видимой причины. Ах да, небольшая деталь: при этом вы немного пьяны, самую малость (потому что опять пятница, самый ненавистный день недели, и кто говорит, что не любит понедельники - да пошли вы, что вы знаете вообще о тяжелых днях). И вот вы набираете номер (а время уже ближе к двум, но это ничего, вы же не спите, пусть и он просыпается) и слышите на том конце глухой голос: - Привет, что-то случилось? Вот так. Вы теперь, оказывается, звоните друг другу, только если что-то случилось. - Случилось, - он еще не слышит щелочных нот в вашем голосе, но ничего, сейчас вы ему их продемонстрируете. - Случилось, блять. - Что? Где ты?! Вероятно, он садится в постели и с усилием трет глаза, прогоняя сон. Сквозь раскаты музыки и грохот человеческих голосов (потому что вы, конечно, находитесь в баре, вы еще не настолько убоги, чтобы напиваться до такого состояния в одиночку, хотя, в целом, близки к нему) вы вдруг явственно различаете звук его дыхания и чувствуете его запах - то, как он пахнет, когда вдруг просыпается посреди ночи (что это? миндаль?) - потому что, конечно, вы прекрасно знаете разницу между тем, как он пахнет утром, вечером и ночью (господи, какой же вы идиот и слабак). - Где я? - вы показушно озираетесь, будто на сцене. - Я в баре, отрываюсь с друзьями, решил тебе позвонить, да. Ну, как дела?! И замолкаете. На самом деле, вам неважно, как обстоят сейчас дела. Вам это сейчас неинтересно. В вас сейчас плескается несколько шотов, пиво, и снова шоты (дивная комбинация, гарантированный результат), и вам хочется одного - говорить гадости. Вы не знаете, почему. Может быть, потому, что вы хотите каких-то эмоций. Может быть, потому, что вы чувствуете, что вас обманули, обманули ваши ожидания. Может быть, потому, что вам одиноко. Или потому, что вы не совсем уверены теперь, одиноко ли ему. Или потому, что вам страшно - страшно, что все это ускользает от вас, все то, ради чего вы жили, ради чего просыпались утром - оно ускользает, и вы не знаете, как с этим справиться. И мир не рушится при этом - не воют сирены, в небе не кружат вертолеты спасательных служб, по стране не объявляется режим чрезвычайного положения. Всем насрать, и помощи не ждите. Может быть, поэтому. А может, банально потому, что как человек вы - эгоистичный придурок и дерьмо: вам плохо и вы хотите, чтобы было плохо и ему. Наверное, последнее. - Ну, что ты молчишь?! - настаиваете вы, готовясь - готовясь зацепиться за какую-нибудь мелочь. - Ну, - он слышит по вашему голосу, что разговором о погоде дело не ограничится, но старается не эскалировать - на всякий случай. - Все хорошо, сегодня снова снимали допоздна - надо успеть как можно больше до перерыва, там начнут монтировать, и тогда… - Да-да, - вы перебиваете, вам неинтересно, вы это уже слышали. - И тогда у тебя съемки по второму контракту, я помню. Когда ты приедешь? - Я не знаю теперь… Ты же знаешь, я очень хочу домой, - говорит он тихо и примирительно. Это он между вами двумя взрослый, а вы - очевидно - капризный и испорченный ребенок, топающий ногой в кондитерской. Это он так чудесно справляется самостоятельно, а вы - нет, вас надо гладить по голове и держать за руку. Ну, что ты, маленький, что ты, деточка, не расстраивайся, не капризничай - видишь? - взрослые работают. Пойди поиграй. Это вы говорите сами себе, сами себя подначиваете, разогреваете свое раздражение (потому что чертовы слезы уже непозволительно близко, и пусть это пьяные слезы, а трезвым вы справляетесь не в пример лучше - ну и что?!). И это помогает: вы сохраняете лицо и не опускаетесь до скулежа “мне так плохо без тебя”, так держать. - Да неужели?! - саркастически интересуетесь вы. - Что-то я не заметил. Не заметил, как сильно ты хочешь. Не заметил твоего члена в моей постели. (и вы намеренно говорите “моей постели”, а не “нашей” - пусть знает, что на самом деле никакой “нашей” постели нет и в помине - не может быть “нашей” постели у двух людей, которые теперь занимаются сексом только по телефону). Он вздыхает (ну, вы не первый раз же ему звоните с претензиями, признайтесь). Он устал, он хочет спать, и ему тоже тяжело. Но вам от этого не легче. - Я собирался прилететь вчера, ты же знаешь. У меня и билет был, - в его голосе оправдательные ноты, и он слышит это сам и, вероятнее всего, морщится. - И что же тебе помешало? - Мы снимали за городом, немного задержались и решили тут и остаться, немного отдохнуть… - Оу, - вы показательно изумляетесь, при этом в горле начинает саднить, словно вы зачем-то жрете песок горстями (как тогда, в начальной школе), - То есть вы там развлекаетесь. - Ну, не то, чтобы… Просто остались, здесь у одного из помощников режиссера большой такой загородный дом, и мы, чтобы не возвращаться на ночь глядя… - Ясно, можешь не продолжать. Вы перебиваете. Вам не хочется знать, что, помимо работы, в той его жизни есть еще загородные дома и отдых на лоне природы. Да, вы эгоистичный засранец. Да, это несправедливо. Да, это психология подростка. Да пошли вы. - Не сердись, так получилось. - Да пошел ты. И вы бросаете трубку. Потому что вы не знаете, что сказать. Вы не знаете, как сказать, что вам страшно (вас такому не учат в школе, вообще нигде не учат), - вам страшно, что он не вернется никогда. Потому что вы прекрасно понимаете, насколько глупо себя ведете. Потому что злитесь, на себя и на него, но больше все же на себя - потому что злитесь (да, именно: вы злитесь, что злитесь - оттого, что не можете контролировать раздражение, раздражаетесь еще больше). Потом вы заказываете еще шот (или два), игнорируете оповещения о новых сообщениях и залпом проглатываете вот это адское пойло (что это вообще было, и да отсохнет рука у того, кто это продает), только чтобы отпустило в груди - вот этот болезненно-тугой комок, из-за которого вам трудно дышать - вот чтобы он исчез. Потом вы просите кого-то вызвать вам такси (вы могли бы и сами, нужно всего-то отправить смс, но тогда вам придется разблокировать телефон и прочесть новые входящие, а этого делать вам сейчас никак нельзя (поверьте на слово). А дома - дома вы спотыкаетесь о коробки в прихожей. Уже в постели (в глазах слегка двоится, но на лопастях не кружит, и на том спасибо) вы, наконец, снимаете блокировку телефона (потому что, конечно, что еще вам нужно, чтобы достойно закончить этот вечер - только продолжить ссору заочно, выслушать его аргументы, упреки (справедливые) и призывы повзрослеть - наконец уже). Если суммировать, он пишет что-то вроде: не моя вина, что работы так много, тебе надо меньше пить, я скучаю, я буду стараться выбираться чаще, но сейчас это трудно, ты же понимаешь, что такое контракт, но я постараюсь, прости, что не получилось приехать, какая же ты заноза в заднице, отвратный характер, прости, я скучаю, мы говорили об этом, мы справимся, хватит на меня орать, мне тоже нелегко, ты эгоистичный засранец, я люблю тебя, не забудь шарф, завтра минусовая погода, как в школе, черт я не могу теперь уснуть, а завтра рано вставать, как я устал, что за идиотская привычка скандалить посреди ночи, держи себя в руках, я не хочу больше ругаться, что с нами происходит. Что с вами происходит? Да черт вас знает. Вы не знаете. Вам просто одиноко, вот и все. Утром вы звоните или пишете (если он не берет трубку), - вы пишете: Прости меня, я был пьян, не знаю, что на меня нашло, прости, скучаю, хорошего дня. И вы не уточняете, за что именно “прости” - за ненужную пьяную сцену или за то, что вам, по сути, не за что извиняться - вы так чувствуете. Вы чувствуете, что начинаете его забывать, и поэтому вам страшно. Вот что вы чувствуете. И почему, ради всего святого, вам следует за это извиняться? И из-за того, что этот страх никуда не девается, сцена повторяется снова - такая же или в вариациях, но с неизбежным концом: кто-то из вас теряет терпение, орет, что заебался (это ваше любимое слово теперь) и посылает другого на хер, а утром извиняется (не до конца понимая, за что именно). А потом еще раз. И еще раз. И вы вдруг не можете вспомнить, когда вы последний раз общались нормально. Наконец он приезжает. Вы встречаете его на стоянке аэропорта. Вы стоите на верхнем ярусе парковки, опираясь ладонями на ледяные металлические поручни, перед вами - серое тяжелое небо и огромное поле первого яруса, расчерченное на тускло-цветные прямоугольники машин, припорошенные битым стеклом снега. Их владельцы в отъезде - вероятно, тоже заняты на съемках в других странах, спят в других постелях, дышат в темноте гостиничных номеров и проводят выходные в дорогих загородных домах своих коллег, пока здесь, в Осло, в тысяче маленьких невзрачных квартир мешаются под ногами их картонные коробки. Вы слышите приближающиеся шаги, и вам немного страшно обернуться. Во-первых, потому что, может быть, это не он - может быть, что-то сорвалось в самый последний момент, и, может быть, он снова не прилетел, и вы не знаете тогда, что вам делать, что вообще вам делать - в жизни, глобально, хотя, не только глобально - в этот конкретный момент тоже. А во-вторых, потому, что вы столько ссорились в последнее время, что не уверены, хочет ли он вообще вас видеть. И об этом вы даже думать не хотите. Не можете. - Привет, - слышите вы за спиной и поворачиваетесь. Синее. Синее, всегда синее, в любую погоду синее - при свете дня или ночью: синее. Синее. Кто дал ему право быть таким совершенным? Как он смеет так на вас смотреть? Вы что-то хотели сказать - помните? Вы чем-то были недовольны? Раздражены? Обижены? Ну?! Нет, вы не помните. Вы и хотели бы - быть сильнее, более независимыми, самодостаточными, способными держать себя в руках - но вы не можете. Вы снова падаете в эту его синеву, в губы, в глаза, в его ладони. Опять. Вы хватаете его за плечи и держите крепко, цепляетесь за одежду до судорог в пальцах, вы вбираете в себя его запах - жадно, шумно, раздувая ноздри, он снова заполняет ваши поры, и вам снова хочется выть от счастья. Вы снова чувствуете его руки на своей спине, он снова обвивает вас ими, как плющом, и вот вы внутри, в самой его сердцевине - только вы, и он улыбается снова (вы чувствуете) куда-то вам в висок - своей вашей улыбкой. - Домой? - на всякий случай уточняет он, и от низких тонов его голоса у вас снова начинает дрожать в груди. Вы киваете. По дороге вы смотрите на него и молчите. И он молчит. - Может, мы поговорим? - спрашивает он, снимая обувь в коридоре. Вы уже говорили обо всем раньше. Это не помогает. Разговоры не помогают. Кроме того, вы не хотите разговаривать. У вас есть две тысячи восемьсот восемьдесят минут, и вы не хотите тратить их на разговоры. Вы хотите стонать и выгибаться, скулить и умолять, требовать, захлебываться и замирать, биться в его руках, запрокидывать голову, оставлять на его спине багровые вспоротые полосы, смотреть на него, когда он кончает в вас или вы кончаете в него, слизывать капли пота с его виска, прикусывать его плечо, слышать, как он рвет воздух на полуслове, когда вы берете в рот его член, и дышать с ним одним осколочным дыханием, и забираться ему под кожу, и лежать потом, прижавшись спиной к его груди, и чувствовать его губы на своем затылке. Вот это все вы хотите делать в выделенный вам для счастья отрезок времени. Это - и, по возможности, разобрать коробки. А нет - так нет, пусть себе стоят. Потом он снова уезжает, оставляя на вас свои исчезающие со временем следы, и все повторяется. Например, так. Когда вы посреди ночи набираете номера друг друга, оказывается, что вы пьяны оба - бывают же такие совпадения. Тогда вы отпускаете все и без того хлипкие тормоза и кричите на всю ночную улицу, как это все вас, блять, достало, как вы заебались так жить в восемнадцать лет. Звуки вашего голоса рикошетят от фонарей и покрытых ледяной пленкой тротуаров, влетают в телефон (вы прижимаете его к уху покрасневшей от ветра рукой), и там со скоростью двести пятьдесят километров в час врезаются в звуки его голоса - такие же точно, как и ваши: раздраженные, пропитанные алкогольными парами - кажется, спичку поднеси, и полыхнет). А вам не хочется кричать сейчас, прижимая к уху телефон. Вам вообще хочется швырнуть его с моста в Осло-фьорд. Вам хочется кричать сейчас, кончая под ним. Но. Работаем с тем, что есть, да? И наутро вы снова просите прощения, с неясным облегчением думая, что на этот раз проебались не только вы, счет один-один - вот что называется отношения на равных. Или вот еще так. Вы придумываете себе планы. И, что самое паскудное, начинаете находить в этом удовольствие - что можете распоряжаться своей жизнью самостоятельно. Вам вдруг есть, куда пойти. Вдруг появляются люди, которые вас где-то ждут, где-то хотят видеть. И вы, пожелав ему хорошего вечера пятницы, проверяете телефон на предмет новых сообщений только периодически, изредка, когда вспоминаете, что у вас, вроде как, есть бойфренд. И весь вечер, в принципе, радуетесь жизни. Радуетесь, что вас отпустило, что вы можете теперь, как все: знать, что где-то у вас есть кто-то и не запариваться слишком сильно по поводу того, что этот кто-то - где-то. Но вы не обольщайтесь: радоваться вам недолго. Радоваться вам ровно до того момента, пока вы не вернетесь в квартиру и не запнетесь снова о коробки (по-прежнему закрытые, по-прежнему в коридоре, как, блять, вам это остоебенило). Коробки быстро вернут вас с блаженных небес отрицания в реальность отношений на расстоянии. И вам снова станет страшно (ну что же вы такой пугливый, вы же большой мальчик) - страшно, что все это - все это ваше смешное счастье - вытекает меленьким прозрачным песочком сквозь ваши пальцы, и сколь вы их не сжимайте в кулак, течения не остановите (смотрите, вы мало-помалу начинаете учиться обходиться без него, а думали - не сможете, глупенький). И вам снова кажется, что все кончается. Вам страшно - страшно все потерять. Страшно снова быть одному. Без него. И вот поэтому вы заказываете еще шоты - из страха. Потом второй раунд. И вот поэтому вы болтаете с кем-то на низком кожаном диване, из страха. Потому вы не слишком сильно возражаете, когда чья-то рука оказывается на вашем колене, из страха. И именно поэтому вы просыпаетесь как-то утром в незнакомой постели, из страха. То есть да - вы спите с кем-то чужим из страха, - из страха, что он, этот ваш “кто-то” больше не будет спать с вами. Я всегда ценил каламбуры, а вы?