My fucking life with fucking you

- Знаешь, в чем твоя проблема? - Ты моя проблема… моя самая большая проблема… Руки! - Черт, как все кружится!.. - Подними руки!.. На удивление, он послушался сразу, даже не стал спорить. Я вынул из петель пару верхних пуговиц и стащил с него рубашку прямо через голову. В ответ немедленно раздалось недовольное шипение. - Нос! Уши!.. Ай!.. - Так тебе и надо, - со злорадным удовлетворением заметил я, ослабляя, впрочем, напор. - Так тебе, дураку, и надо! И мало еще... Из-под ворота показалась помятая физиономия, обладатель которой, путаясь в рукавах, тотчас схватился за лицо. - Дай сюда, я расстегну манжеты… Продолжая прижимать одну руку к скуле, где кожу разодрало сильнее всего, он протянул другую. - Хорошо. Теперь ложись. - Нет, подожди… Я сейчас освежусь, и мы... - Угу, освежится он… Ложись, говорю! - Подожди… - Быстро! В качестве ускорения я толкнул его в плечо: как и следовало ожидать, он тут же потерял равновесие и завалился на бок. Затем откинулся на спину и сразу болезненно зажмурился: - Что же все так, блять, кружится… - Мало тебе, идиоту, - проворчал я, вешая рубашку на стул. - А завтра еще физиономию развезет - и все равно будет мало. Глупую твою красивую физиономию… С подушки послышалось пьяное хихиканье. - Смешно ему… Задницу подними! - он послушно уперся пятками и приподнялся, я стал стягивать с него джинсы. - Бестолочь. Ты на хрена в драку полез?! - Так… ик!... получилось, - он повернулся на бок и по какой-то странной привычке, которую я поочередно находил то милой, то раздражающей, подложил ладони под щеку. - Получилось… Язык твой длинный... Я накрыл его и щелкнул выключателем. Потом взял из ящика на кухне таблетку, налил воды. Конечно, за эти несколько секунд он уже успел уснуть, но я растолкал его все равно, не обращая никакого внимания на протестующее мычание. - Выпей. Выпей, говорю!.. - Знаешь, в чем твоя проблема? - пробормотал он, снова укладываясь на подушку. Я поставил стакан на тумбочку и стал собирать разбросанную по полу одежду. - Спи давай! - Нет, правда: знаешь?.. - Не знаю, но, судя по всему, сейчас ты мне расскажешь, - рассеянно проговорил я, убирая в шкаф джинсы. - Ты вечно выбираешь не тех. - Ясно. Где твой чехол с кредитками?.. А, вот он валяется. - Не тех ты выбираешь, а потом все летит к чертям, - сонно продолжил он. - Неужели? - я огляделся в поисках второго ботинка. - Куда ты его швырнул?.. - Ты вечно выбираешь каких-то мудаков... Я глянул на него внимательнее. Свет оставался только в коридоре, доходя до спальни лишь слабыми волнами, и в полумраке комнаты он выглядел мирно, как-то очень юно, почти по-детски: темнота сглаживала острые углы, скрывала ссадины на лице, мягко обволакивала раскиданные по подушке волосы. - Это ты к чему? - негромко спросил я, с ботинком в руке присаживаясь на край кровати. - Каких-то эмоционально недоступных… ущербных мудаков… неспособных отдавать... Он бубнил все тише, быстро засыпая. - Возишься с ними, заботишься… А потом они тебя бросают. А почему?.. Потому что мудаки… - Ерунду ты говоришь, спи давай, - я поднялся: слушать эти совершенно несвойственные ему откровения было отчего-то неприятно, почти тревожно. - Но это ведь не наша вина, - все никак не успокаивался он. - Ты сам виноват, что вечно выбираешь не тех… каких-то мудаков… почему-то. Почему? - Спи, - я поправил одеяло. - Люблю я тебя, мудака - вот почему. Спи. Он пробормотал что-то совсем нечленораздельное и послушно затих. А через неделю прислал мне сообщение. Я как раз устанавливал камеру на импровизированный штатив из камней, когда в кармане завибрировало. На всякий случай проведя ладонями по джинсам, стряхивая мелкие песчинки, я достал телефон и разблокировал экран. “Прости, ничего не получится” Вот так коротко и ясно. Просто, без каких-либо сложностей. Ничего не получится. Он принял решение за нас обоих, простое и четкое решение: раз-два, пара слов, грустный смайлик - нет, смайлик все же лучше убрать… Теперь нажать на кнопку “отправить” и… “На соевом молоке, двойной, без сиропа, пожалуйста!..” Так что вот. Ничего не попишешь. Ничего не получится. Такова жизнь. Год назад, полгода назад он тоже говорил нечто подобное, однако тогда я не придал этому значения. Но теперь все было по-другому, теперь я точно знал, что это конец. Раньше он никогда не просил прощения, в этом никогда не было его вины, только последствия каких-то непреодолимых обстоятельств. А теперь… Такова жизнь. Какое-то время я сжимал телефон в пальцах, глупо пялясь на давным-давно погасший экран, потом убрал его обратно в карман и огляделся. Вокруг, куда хватало глаз, лежала Долина Монументов - каменистая, кирпично-оранжевая пустыня, до самых краев затопленная солнцем. То тут, то там виднелись колючие кусты с ветвистыми стеблями и стелющиеся по песчаному настилу мелкие растения с мясистыми листьями и шипами; изредка порывом ветра приносило перекати-поле. Вдалеке высились скалы из красного песчаника - плоско срезанные у верхушек, словно масло горячим ножом, или, наоборот, причудливо заостренные, источенные временем и обжигающим ветром. Это были так называемые “останцы” - остатки массива горной породы, разрушенного выветриванием или эрозией, и тот факт, что его решение настигло меня именно там, показался мне как нельзя более символичным: останцу среди останцев было самое место. Я приблизился к камере и, нажав на кнопку спуска затвора, запустил таймер. Затем отошел на пару шагов и встал так, чтобы скалы попадали в кадр. Внезапно налетевший порыв ветра подтолкнул камеру - или я просто плохо закрепил ее на месте, в конце концов, не стоило придавать большого значения каждой самой маленькой детали: это наверняка было самое банальное совпадение. Тем не менее, камера стала терять равновесие и заваливаться, и как раз в эту самую секунду щелкнул затвор. Из-за движения фотография вышла слегка смазанной, нечеткой. В рамке дисплея виднелась часть плато, кусок одной из скал и бледно-голубое небо, а меня самого срезало по плечи. Делать новую я не стал, а эту распечатал на принтере и повесил над столом. Через год я стер его контакт в телефоне, бросил в ящик Фретекса* пару забытых футболок и перестал вглядываться в прохожих. А потом, в театре, в какую-то ничем не примечательную среду, вернувшись с перерыва, я застал всю смену в полном составе, сгрудившуюся у пульта и заинтересованно уставившуюся в зал. - … нет, если надо - то надо, я не против! - звонко раздалось оттуда. - Я понимаю, в вашем возрасте не так просто найти возможность, но я готов вам помочь, я могу - хоть сейчас!.. - Кто это? - спросил я у Ларса. - Не знаю, - тот махнул рукой и шикнул: - Тихо! Смотри! Я присмотрелся. На своем месте у авансцены сидел Арнфинн, мне был хорошо виден его профиль. Это был профиль человека, который мирно собирал цветочки на железнодорожной насыпи и неожиданно получил пинок под зад от проходящего мимо скоростного поезда*. Выпучив глаза, он натужно пыхтел, но пока молчал, видимо, пребывая в глубоком шоке. - Ты глянь на Арнфинна, его сейчас точно удар хватит, - восхищенно пробормотал Ларс. - Держу пари, он в жизни такого не слышал… Во дает! Голос принадлежал какому-то парню, я не помнил, чтобы видел его раньше. Судя по всему, он был один из двух новеньких, кого недавно взяли именно в эту постановку. В присутствии Арнфинна все новенькие обычно вели себя тише воды и ниже травы, не смея лишний раз поднять глаза или издать звук. Все, но не этот. Этот вести себя тише воды не собирался. Закончив свой хоть и краткий, но бесспорно запоминающийся монолог, парень не стал тянуть кота за хвост и сразу перешел от слов к делу: резко и как-то угловато дошагав до рампы, он спрыгнул со сцены и направился прямиком к Арнфинну, который по-прежнему остолбенело взирал на приближающуюся фигуру. В несколько шагов преодолев расстояние, парень тряхнул головой и, не сбавляя темпа… попытался сесть к Арнфинну на колени?.. Что за?.. В зале мгновенно стало тихо, и я имею в виду - действительно тихо. Мы застыли за пультом, а труппа и все, кто находился в это время поблизости, - те и вовсе вросли статуями в пол. - Что здесь происходит? - спросил я Ларса шепотом, но он мне даже не ответил: все его внимание было полностью поглощено разворачивающимися перед нами сценами Армагеддона. Несколько долгих, прекрасно долгих секунд Арнфинн, выпучив, словно придонная рыба, глаза, наблюдал, как парень перекидывает через него длинную ногу, а затем проснулся. - Ты что себе позволяешь?! - заорал он так, что голуби на площади перед национальным театром, за три квартала, испуганно шарахнулись с насиженных мест и рванули прочь. - Это что еще такое?! Парень убрал ногу и, как ни в чем не бывало, пожал плечами: - Что, не надо?.. Ну не надо - так не надо. Потом он вдруг резко покраснел, будто вся кровь разом хлынула ему в голову, и заорал в ответ: - И не хер на меня голос повышать!.. - Пошел вон! - не сбавляя тона, Арнфинн перешел к своему классическому репертуару. - Пошел вон из театра! - Не больно-то и хотелось! - Вон! - Да ради бога! - Вон из постановки! - Охуеть, какое горе! - эхом вторил парень, быстро шагая к выходу. - Сейчас, блять, удавлюсь! - Чтобы духу твоего не было!.. Парень дошел до двери и, не сбавляя скорости, демонстративно толкнул прислоненную к стене часть декорации - та зашаталась и свалилась на пол. - И про театр можешь забыть навсегда, ты меня понял?! - на этом моменте Арнфинн окончательно сорвал голос и дальше просто сипел, исступленно дергая пуговицу воротничка. Парень пнул дверь так, что она взвизгнула на петлях и с грохотом ударилась о стену. Уже стоя в проеме, он развернулся, показал Арнфинну средний палец, после чего вылетел в коридор и скрылся из поля зрения. К счастью, последних аккордов этой захватывающей дух увертюры, Арнфинн не услышал, то есть не увидел: к тому времени он уже полулежал на стуле и свистел легкими, тщетно стараясь набрать в грудь воздуха. Некоторое время в зале висела тишина, потом кто-то двинулся, кашлянул, и сразу народ зашевелился: кто-то бросился к Арнфинну, кто-то побежал за водой, кто-то, решив, что справятся и без него, воспользовался паузой и полез в телефон. - Это был лучший день на работе, - сказал Ларс, потягиваясь и откидываясь на спинку кресла. - Такого я никогда не видел… Я в принципе даже не знал, что такое возможно. Не согласиться с этим было трудно. Что и говорить, работа с Арнфинном требовала максимальных эмоциональных вложений и железного терпения. Все его постановки неизменно привлекали внимание и широко освещались в прессе, были обласканы поровну публикой и критиками, поэтому попасть в его проект считалось среди актеров большой удачей. Однако у этой удачи имелась своя цена, и немалая: он отличался вспыльчивостью и повышенной требовательностью, зачастую был невоздержан на слова, что по вполне понятным причинам многим не нравилось. Особенно доставалось новичкам в труппе и почему-то декораторам, словно их он считал за низшую касту. Иногда прилетало и нам - чаще всего старшему звукотехнику и Ларсу как начальнику бригады световиков. После очередного разбора полетов он возвращался к нам за пульт красный, взъерошенный и первое время шипел что-то про сломанную шею и множественные открытые переломы, но потом отходил и снова возвращался в свое обычное благодушное состояние. Я никогда не видел, чтобы с Арнфинном кто-то спорил или в чем-то открыто ему противоречил: те, кому такое положение окончательно надоедало, просто уходили в другие театры. Что касается техников, то мы терпели молча, подбадривая друг друга банкой пива после смены. В том, что Арнфинна не заменят, а нас - легко, сомнений ни у кого не возникало. Так что развернувшееся перед нашими глазами зрелище стало не просто захватывающим развлечением, но еще и уникальным, единственным в своем роде историческим событием, несомненно достойным быть запечатленным в летописях, выбитым на каменных скрижалях, а также воспетым менестрелями и прочими бардами. Мне вдруг захотелось знать, кто этот парень. Даже не успев ничего продумать, повинуясь какому-то инстинкту, я оставил Ларса на месте, а сам вышел в боковую дверь и обогнул закругленную стену зала, попутно гадая, не успел ли уже этот всадник Апокалипсиса умчаться на черном коне в пылающую даль, а если успел, то у кого из актеров можно будет завтра аккуратно поинтересоваться на предмет его имени. К счастью, мне повезло: он хаотично мерил шагами фойе, что-то невнятно бормоча под нос и то и дело взмахивая рукой. - Привет, - сказал я, подходя ближе. - Все в порядке? - Все отлично! - резко выпалил он, не останавливаясь. - Охуеть как замечательно! Проходя мимо, он скользнул по мне взглядом, и я сразу все понял. - Держи, - я достал из кармана маленькую бутылку воды - старая привычка, оставшаяся с тех времен, когда у меня, как у него сейчас, были такие зрачки, которым позавидовал бы любой ночной хищник. - Пей. Он раздраженно отмахнулся. - Не хочу. - Пей, - я поймал его за руку и почти насильно впихнул бутылку в ладонь. - Пей, тебе надо больше пить. - Отстань от меня! - дернулся он. - Ты кто вообще?! - Да какая разница, - я покачал головой. - Пей, завтра спасибо скажешь. Более не сопротивляясь, он ухватил бутылку поплотнее и так рванул крышку, что та зацокала по паркету и затихла где-то в дальнем углу, после чего запрокинул голову и стал жадно пить. Должно быть, у него действительно сушило горло: выброс адреналина после стычки с Арнфинном в сочетании с или, вероятнее всего, вызванный передозом MDMA, не мог пройти бесследно. Вода то и дело вырывалась у него изо рта, тонкими струйками огибая скулу и убегая вниз за ворот футболки. Он давился, судорожно глотал, а затем припадал к бутылке снова. Буквально завороженный, я все никак не мог отвести взгляда от его шеи, на которой ходил кадык, от влажной, поблескивающей кожи, и… Черт, у меня так давно никого не было!.. Он бы пошел за мной, я знаю. В любой из темных углов, в какую-нибудь отдаленную подсобку - он бы пошел, предложи я ему в тот момент. Я слишком хорошо знал, какой железной хваткой “Молли”* вцепляется в яйца, заставляя член дергаться снова и снова, без остановки, пока не кончится приход. Так что он пошел бы. Только… нет. Нет, он мне отчего-то нравился, этот парень. Да, безусловно, чисто внешне - оказаться с таким в кровати было бы феноменально, он был… Не знаю - красивым?.. Нет, это неверное слово. Эффектным?.. Обаятельным?.. Нет, все не то. Из него била энергия - вот правильное определение. Энергия, какая-то заводная злость и в то же время… чувственность. Вообще-то я не из тех, кто употребляет такие слова - “чувственность”. Я техник, не поэт - никогда им не был и никогда не хотел стать. Но да - чувственность… Он производил впечатление человека, с которым самый банальный секс превращается в событие. Что-то в нем такое было, какая-то способность быть заметным в самой непроглядной темноте. Или это просто экстази создавало вокруг него такую ауру - не знаю. Одно я знал точно: там и тогда мне хотелось слизать с его шеи воду, а потом попросить телефон и предложить встретиться, когда он будет в состоянии запомнить мое имя. Наконец он допил, с шумом скомкал пластик и, резко выбросив руку, протянул его мне. Затем поднял все такой же плохо сфокусированный взгляд. - Спасибо. Пока. - Может, тебя проводить? - Обойдусь, - немедленно отрезал он и решительно направился к выходу. - Не перебирай дозу, - негромко сказал я. - На сегодня хватит. - Пошел ты! Не сбавляя шага, он развернулся, показал средний палец - как только что Арнфинну - и толкнул входную дверь. На улице повертел головой, словно наугад выбирая, в какую сторону направиться, а потом зашагал прочь. Провожая его глазами, я подумал, что наутро он вряд ли что-то вспомнит. Так и произошло. В следующий раз он появился через пару дней, присмиревший и устало-угрюмый, из чего я заключил, что с таблетками он завязал. Каждый раз выходя на сцену, он с неизменным упрямством огрызался на Арнфиннову муштру, но с того эпизода что-то в нем изменилось, и огрызался он, кажется, больше по привычке, монотонно, словно понимал, что деваться ему некуда. Узнать, как его зовут, труда не составило. Кто он такой - тем более. В социальных сетях он не светился, по крайней мере, открыто, и вся информация, которую я смог найти, была официальной и настолько вычищенной и выглаженной, что от нее за версту несло рукой агентства: немногочисленные факты биографии, детские фото с длинными волосами и задиристой улыбкой, кадры из популярного сериала, в котором он сыграл одну из главных ролей. Их я рассматривал с теплым чувством, пока не наткнулся на трансляцию церемонии вручения премии Gullruten и нарезанные с нее видео, где его партнер по сериалу, высокий красивый блондин, закрыв глаза, упоенно вылизывал ему рот прямо в эфире национального телевидения. Нарезка кадров казалась бесконечной, будто их снимали с десяти разных ракурсов одновременно. Я не мог оторвать глаз от экрана, то и дело механически сглатывая, ощущая, как кровь бьет мне в лицо и в пах - на месте этого блондина я отчетливо представлял самого себя, как мои пальцы зарываются в его волосы, как я раскрываю ему рот, как он подается навстречу... И это при всех, на виду, не таясь!.. Я давно никого так не хотел. А его… Если бы можно было отдать что-нибудь, какую-нибудь часть тела… полруки или что-то в этом роде - чтобы он вдруг позвонил в мою дверь… Что это было - просто секс? Обычное физическое влечение? Феромоны? И все?.. И только?.. Или все же что-то большее? Я закрывал глаза и спрашивал сам себя: что это? Откуда? Неужели я на него запал?.. На совершенного незнакомца? Но ведь я обещал себе больше этого никогда не делать: не влюбляться, пока не узнаешь человека хоть немного, не повторять прошлых... Подождите, что значит... Что значит "влюбляться"? Нет, я не... Однако отрицать было бессмысленно: сам того не подозревая, к тому моменту он уже прочно завладел моими мыслями. Я хотел с ним спать и хотел с ним говорить. В любой последовательности. Так что если бы мне пришлось пожертвовать ради этого половиной руки... Словом, я бы серьезно подумал. Не стал бы отказываться сразу - в конце концов, наука не стоит на месте, и как раз для таких случаев нашими учеными разрабатываются прекрасные бионические протезы. Для таких вот влюбленных дураков. Впрочем, реальность не позволила мне обманывать себя слишком долго: записи последующих интервью и то, как обманчиво мельком они дотрагивались друг до друга, как смотрели и улыбались, все расставили по своим местам. В том, какого именно рода отношения связывают этих двоих, не было никаких сомнений. У блондина была девушка - я нашел достаточно их совместных фотографий и кадров со съёмок, было даже одно интервью в “Дома у”, где они чинно сидели рядом друг с другом на диване в гостиной. При этом и на фото, и вживую смотрелись они не столько как пара, сколько как модели в рекламе парфюма, растянутой на стекле автобусной остановки рядом с домом. Ничего общего с теми взглядами на церемонии: горячими, быстрыми, откровенными. Переходя по ссылкам, я добрался до видео с какой-то большой вечеринки - кажется, по случаю окончания сериала. Вглядываясь в них обоих на интервью и видео с фотоколла, я заметил перемену: высокий блондин заметно нервничал, много и бессвязно говорил, то и дело прижимая руку к груди, а у него была усталая и какая-то вымученная улыбка, бледная тень той, что сияла с экрана совсем недавно. После этого вместе они, кажется, больше не появлялись. С чем была связана та вспышка в театре и по каким причинам он решил заявиться на репетицию под кайфом, я, разумеется, не знал. Но если те же самые, что были у меня, когда за два месяца я потратил все сбережения на траву и таблетки, то, видимо, тот блондин или кто-то такой же высокий и красивый резко исчез из его жизни. В тот момент мне почему-то захотелось выяснить, где он был, когда это произошло. Дома ли, в кругу друзей или семьи, или за сотни миль - в пустыне, посреди океана, в горах. Не то чтобы это играло какую-то роль, но мне хотелось бы знать. Между нами вряд ли было что-то общее. Разумеется, я не знал наверняка, но думал, что именно так дела и обстояли: его периодически упоминали в прессе, узнавали на улицах, за его жизнью пристально следили целые фан-клубы, особо рьяные адепты которых в любую погоду караулили его у школы. Казалось, у него было все, о чем только можно мечтать: популярность, легко узнаваемое в театральной среде семейное имя, дорогая одежда и еще более дорогая обувь - не говоря уже про внешность, от которой захватывало дух. По всем параметрам он должен был быть невероятно счастлив и доволен жизнью. Но сверху, где на крайних ярусах висели прожекторы и куда я иногда залезал по шаткой металлической лестнице во время репетиций, подтягивая контакты и проверяя оборудование, - сверху он смотрелся хрупко и ранимо, как-то устало, и когда в одной из сцен, шаркая по полу, натужно тащил к авансцене стул, мне казалось, что этот стул представляет для него нечто большее, чем просто предмет мебели, реквизит. Что этот старый, рассохшийся кусок дерева - на самом деле какая-то тяжелая ноша, которую он каждый вечер оттаскивает к рампе, чтобы наутро снова найти его на том же месте в кулисах. В перерыве между сценами он смотрел в зал, щурясь и прикрывая глаза рукой, словно прячась за ней - точно так же, как прятался за бравадой и колкими репликами. Тогда я не мог отделаться от мысли, что, может быть, этот красивый, угрюмый парень возвращается домой один и, может быть, зачерпывая ложкой прямо из коробки, ест в тишине сухие хлопья для завтрака. У меня не было никаких объективных причин думать, что он одинок - в конце концов, и слепому было понятно, что уж он-то, если захочет, всегда сможет найти себе кого-нибудь. Но иногда, если выдавался особо трудный день, я разрешал себе помечтать. В этих мечтах у него и меня был общий адрес и скидочная карта IKEA Family. Но это в мечтах. В реальности же он явно существовал вне моей лиги, и это было видно невооруженным глазом. Мы регулярно бросали друг другу “привет”, если мне приходилось спускаться в зал или за сцену, однако по гладко-нейтральному взгляду и вежливо приподнятым уголкам губ я четко понимал, что имени моего он запомнить так и не смог. К пульту управления он не приближался - ему нечего было там делать, а ловить его в коридорах или у гримерной... Хотя, не скрою, мне хотелось. Хотелось подойти к нему - выдумать нейтральный предлог и подойти: поболтать, спросить, как дела, предложить кофе, сигарету или снюс. Однако в перерывах он всегда где-то пропадал, а после репетиций исчезал, лишней минуты не задерживаясь дольше положенного. В предпоследней сцене у него был вокальный номер, и каждый раз, как я слышал его на репетиции, мне приходилось держаться изо всех сил, чтобы не напридумывать себе лишнего. Он стоял у самого края, опираясь рукой на спинку стула, и мне казалось, что его голос летел куда-то вверх и в сторону - как раз туда, где на шатком переходе между прожекторами мог бы быть я. Я. Я мог бы быть тем, кого он представлял в тот момент. И чем чаще я думал об этом, тем более реальной казалась мне эта перспектива. Тем более возможной. Люди встречают людей, люди заполняют друг другом пустоту внутри. Почему я не мог быть тем, с кем ему больше не придется жевать сухие хлопья в одиночестве? Почему нет?.. Да, мы были в разных лигах - ну и что?.. Ну и что, всякое бывает в жизни. Почему не могло это “всякое” случиться со мной?.. Вот так вдруг, нежданно-негаданно. Почему я не мог выиграть в лотерею? В конце концов, я не выбирал в него влюбиться. Случилось ли это в тот момент, когда я услышал его голос, когда увидел в зале или несколькими минутами позже, когда, запрокинув голову, он жадно глотал воду - я понятия не имел. Не знал, это просто случилось - вот и все. Так почему по такой же случайности мне не могло... повезти? Разве не могло?.. Могло. Могло, мне нужно было только наконец заговорить с ним. Вот и все. Я решил сделать это сразу после премьеры, в тот же вечер. Пригласить выпить, отметить или… да что угодно. Я репетировал несколько предложений перед зеркалом в ванной, когда брился, снова и снова, и каждый раз, невольно улыбаясь собственному отражению, думал, что жизнь вот-вот изменится к лучшему. Во время номера я как обычно направил на него стробоскоп, следом пошла мелодия, он взял первые ноты, и… И в тот момент, в ту же секунду я почувствовал: что-то изменилось. Еще не понимая толком, что именно, тем не менее, почувствовал яснее ясного. Что-то в его голосе, в глазах, в интонациях… Что-то стало другим, больше не было, как раньше. Впервые за все время он звучал... свободно. Свободно, радостно. И выглядел счастливым, этого не мог скрыть даже плотный театральный грим. Он пел так, словно обращался к кому-то - к кому-то гораздо более реальному, чем безымянный я. Этого "кого-то" он, казалось, видел теперь перед собой. Его или ее, или их - я не знал, но одно вдруг стало ясно: если у меня и был какой-то шанс, то только влезть третьим лишним. Быть третьим, запасным вариантом - нет, этого мне не хотелось. Если бы я вдруг заполучил его себе, то не стал бы ни с кем делить. Просто не смог бы. Так что... Судя по всему, на раздачу выигрышных билетов я опоздал, и ничего с этим не поделаешь. А влюбленность... Странное чувство необъяснимой привязанности к совершенно незнакомому человеку... ... это ерунда. Как простуда по весне. Пройдет. Пройдет!.. На следующий день я поменялся сменами с одним из новеньких - взял себе утренние детские спектакли и, чтобы проводить меньше времени в театре, устроился басистом в группу. Четыре месяца спустя я увидел его снова - случайно нашел в углу дивана на вечеринке у какого-то, как выяснилось, общего знакомого. В этот раз он вел себя совершенно по-другому: почти ни с кем не разговаривал, мало пил и как-то странно смотрел поверх голов, словно мыслями витал очень далеко, а в этом доме и на этом диване оказался по чистой случайности. - Привет, - сказал я, подходя ближе. - Привет. - Тебе взять что-то из холодильника? - не ахти какая пикап-фраза, но лучше я все равно ничего не придумал. Он удивленно поднял брови. - Ты здесь работаешь? - Нет, - я помотал головой. - Просто у меня закончилось, я как раз собирался взять еще. Могу по пути и тебе захватить. Надо? Он потряс банку, которую держал в руках, прислушался. На самом дне слабо булькнуло. - Да, наверное. Если тебе не трудно. - Мне не трудно. У холодильника я задержался на лишние пять секунд, обдумывая, что скажу. Как назло, в голову ничего особенного не приходило, так что я просто решил плыть по течению и ориентироваться на месте. Он благодарно кивнул, принимая пиво, протянул руку: - Тарьяй. - Кристиан, - я пожал ее как ни в чем не бывало. - Чем ты занимаешься? - спросил он, двигаясь и приглашая меня сесть рядом. - Работаю осветителем в театре. - Правда? По тону его голоса было невозможно определить, на самом ли деле ему интересно или он спрашивает просто так, из вежливости. Я кивнул: - Правда. - Надо же, совпадение. А я играю. - Я знаю, - заметил я как можно небрежнее, изо всех сил стараясь не выглядеть сумасшедшим сталкером. - В Oslo Nye. Я тоже там. - Да? - тут он развернулся и наконец посмотрел на меня действительно заинтересованно. - Прости, не помню, чтобы мы встречались... Я хотел сказать, что это я дал ему бутылку воды после памятного разговора с Арнфинном, и пошутить, что в тот день мне выпала честь быть посланным нахер наравне с известным режиссером, что в какой-то степени уравнивает меня с ним по степени значимости, но рассудил, что, даже если он что-то и помнит о том инциденте, то, может, ему неприятно говорить о нем с незнакомым человеком. Да и шутка это была так себе. - Ну, - я пожал плечами, мол, ничего странного, - мы, техники, люди незаметные. Это вы, актеры, все время на виду. - Угу, - глубокомысленно протянул он и замолчал. Я стал мысленно искать, чем бы заполнить вдруг возникшую паузу. О чем его спросить?.. Сериалы? “Скам”? Нет, про это не надо... Путешествия? Хобби? Точно: хобби! Должно же у него быть хобби!.. - А чем ты еще увлекаешься? Он взглянул на меня искоса, недоуменно свел брови. - В смысле? - Ну… Кроме театра есть что-то, что тебе нравится? Спорт какой-нибудь, например?.. - Футбол, - он расслабился и кивнул. - И бегаю иногда. Отлично! Футбол и бег - лучше не бывает! - Понятно. Сам играешь или болеешь? - Раньше играл, - он сделал глоток. - Сейчас времени мало, так что только болею. - За какие цвета? - Красно-белые*. - Понятно, - чтобы не отставать, я глотнул тоже. А потом задержал дыхание: - Можем как-нибудь сходить на матч… - На матч? - зачем-то переспросил он. - Ну да. Если будет интересный матч, и будет возможность… я с удовольствием составлю компанию. В его глазах промелькнуло явное удивление. То есть, я думаю, далеко не в первый раз его приглашали куда-то сходить - держу пари, в чем-чем, а как раз в этом у такого, как он, недостатка не было, но… Не знаю, может, именно сама идея матча показалась ему необычной?.. Может, теперь так не делают? Я давно никого никуда не приглашал и дальше одноразового секса общение не заводил - как знать, может, я уже растерял все и так-то не самые выдающиеся социальные навыки?.. - Я имею в виду, что если вдруг наберется компания… то я с удовольствием присоединюсь… а нет - так нет… так-то можно и трансляцию посмотреть… в пабе или дома… у меня абонемент на “TV2 Sport”, так что… Уже заканчивая фразу, я едва сдержался, чтобы не поморщиться: она звучала нелепо и неловко, словно у меня совсем нет друзей, и я вешаюсь на шею каждому встречному, кто хотя бы слышал о футболе. При чем тут вообще футбол?! Футбол же был только поводом!.. - Впрочем, неважно, - поспешно закруглил я, думая, что, если он сейчас встанет и уйдет, это будет только справедливо. А он сказал: - Без проблем, - и вытащил телефон. - Какой номер? - Что, прости?.. К такому повороту событий - что он сам попросит мой номер - я был совершенно не готов и в первые секунды растерялся: предложи он сейчас дать ему детали моего банковского счета, я продиктовал бы их все до последней, не раздумывая. - Номер какой твой? - ровно повторил он. - Если вдруг будет матч... Я сделал глоток и назвал цифры, он сохранил их в списке контактов. Я было открыл рот, чтобы попросить его сразу перезвонить, но в ту же секунду его окликнули с другого конца комнаты. Увидев знакомое лицо, он кивнул и поднялся. - Приятно познакомиться, - сказал он все так же нейтрально. - Если вдруг соберемся, я тебя наберу. - Конечно, - ответил я, а что еще я мог ответить: если бы он хотел дать мне свой номер взамен, то дал бы. - Пока. - Пока. И так он исчез с этого дивана и из этой комнаты. Я посидел еще какое-то время, без толку поперекатывал в руках пустую банку, а потом пошел домой. Я был практически уверен, что мой контакт он либо стер, либо тут же забыл про него, однако через пару дней он вдруг объявился. Вечером, ближе к девяти, прислал сообщение: - Забыл дать свой номер, вот он. - Окей, - отбил я мгновенно вспотевшими пальцами. - Русенборг* играет в эти выходные, у тебя никто не собирается? - Кажется, нет, - пришло от него. И дальше была тишина. В середине зимы мы начали чаще выступать в клубах и на вечеринках, нарабатывая материал и немного наличных. На работе все шло спокойно, так что я мог больше времени проводить в студии, которую мы с ребятами теперь снимали для репетиций. Я старался не думать о нем особенно много, убеждая себя, что думать тут не о чем: он явно не заинтересован, у него другие планы. Однако каждый раз по дороге в театр я втайне загадывал увидеть его где-то между кулис или в общей комнате, или, если это был день спектакля, чтобы он заметил меня у пульта. Когда мы все же сталкивались в коридорах, то снова обменивались нейтральным “привет” или даже парой слов о результатах вчерашней игры - и тогда это был удачный день. Со временем я стал замечать, как с каждым днем все более устало он выглядит, и, насколько можно было понять, к театру это отношения не имело: с Арнфинном к тому времени у них установился хрупкий период перемирия. Он ничего не брал с собой на ланч - по крайней мере, я ни разу не видел, чтобы он ел что-то существеннее хлебцев из автомата, а в перерывах только пил кофе, сосредоточенно разглядывая жидкость в стаканчике перед тем, как сделать глоток. Пару раз я пытался подсесть к нему, начать разговор, но он каждый раз находил какой-то предлог, чтобы уйти, так что в итоге я перестал его беспокоить: ему явно не нужна была компания. Мне хотелось только, чтобы он перестал смотреть так устало и тихо, но не в моих силах было что-то с этим сделать. Временами я писал ему, сообщал результаты матча. Я и сам не знал, зачем: он вполне мог посмотреть их на сайте, да и вообще не факт, что это его хоть сколько-нибудь интересовало. Но я писал все равно: изредка, без особого повода, просто так - просто чтобы не выпустить из руки эту тонкую, почти незаметную нить, которая нас хоть как-то связывала. Просто чтобы он не забыл меня окончательно и на тот случай, если бы когда-нибудь ему захотелось с кем-нибудь поговорить. Иногда он отвечал что-то вроде “хороший был гол”, но чаще - просто слал обратно смайл с поднятым вверх большим пальцем. Так шло время, а потом он вдруг позвонил. Был уже по-весеннему теплый, солнечный день, в театре мне дали выходной, и я как раз собирался в студию. Он позвонил и, как ни в чем не бывало, как будто мы только и делали, что разговаривали все это время, поинтересовался, чем я занимаюсь. И я понятия не имел, как это получилось - успел только бросить взгляд на валяющиеся в углу кроссовки для бега, - но через минуту мы уже договаривались о встрече. Причем, что было вдвойне - если не втройне! - удивительно, я предложил ему сам. Не задумываясь, выпалил первое, что пришло на ум, легко пойдя на поводу у желания наконец-то его увидеть - не на работе, не в театре, а в той сфере его жизни, куда доселе я не имел никакого доступа. И все было бы прекрасно, если бы не одно "но". Совместные занятия спортом - не самый лучший план для первого свидания, и хотя я не был уверен в точности, но все же надеялся, что это было именно оно - наше первое свидание. Он сказал, что занимается бегом - а что, если он бегает марафоны? Как я буду смотреться на его фоне? Что, если он увидит, что я ни на что не годен? Да, я бегал иногда - как все: в парке, на дорожке в зале, но это же совсем другое… Может, лучше отменить?.. Пробежку - отменить и все. Сослаться на внезапно открывшийся перелом берцовой кости или срочный звонок, или незаконченный цикл посудомойки. Перенести встречу и тогда уже назначить ее в каком-нибудь более подходящем месте. В баре, например. Или, не знаю, на том же матче - перед ним опять же можно выпить… - Ты загоняешься, - сказал я всклокоченному отражению в зеркале с явными признаками начинающейся паники. - Ты просто загоняешься. Надо быть проще. Он тебе позвонил - сам. Он - тебе, а не наоборот. Разве не на это ты втайне надеялся с того самого момента, как дал ему свой номер?.. Именно. Так что не упусти момент. Тебе выпал шанс - воспользуйся им здесь и сейчас. Пробегитесь, потом пригласишь его на кофе - ничего тут нет такого “из ряда вон”, все так делают. Он позвонил, значит, ему захотелось твоей компании. Именно твоей. Все будет нормально, не надо ничего усложнять, придумывать какие-то истории. Расслабься и не дергайся, пусть ему будет с тобой легко: судя по всему, сложностей в его жизни достаточно, так что не добавляй. Не добавляй! Как знать, может, он устал от этого?.. Может, ему просто хочется выйти на пробежку и ни о чем не думать. Чтобы все было просто. Так что давай… будь проще. И я стал стараться быть проще. Сначала быть проще было непросто: когда он вышел из дома и приблизился - я ждал у соседнего фасада, делая вид, что растягиваю мышцы голени, а на самом деле лихорадочно подыскивая первую фразу и хоть какую-нибудь тему для разговора, - когда он вышел, что-то словно толкнуло меня внутри, дало неожиданно сильный импульс, и в ту же секунду, наперекор осторожности и невзирая на данное самому себе обещание сначала прощупать почву, узнать его поближе, и только потом - если все же до этого дойдет - лезть с признаниями, я сделал шаг вперед и поцеловал его. Я никогда раньше не делал ничего подобного, никогда не лез без приглашения, без явного согласия - и тут вдруг такое?.. Откуда?! Он явно опешил - чуть нахмурился и замер, глянул вопросительно. Однако его замешательство не шло ни в какое сравнение с тем, что испытывал я: от собственной наглости у меня закружилась голова и перехватило дыхание - не знаю, заметил ли он. - Я рад, что ты позвонил, - сказал за меня какой-то чужой голос. - Очень рад. Я был готов к тому, что он отодвинется и попросит меня такого больше не делать. Скажет держать себя в руках и не прикасаться к нему. Что этот мой такой ненужный порыв все испортит, создаст атмосферу неловкости: он даст понять, что не ищет никого более близкого, чем партнер по пробежкам, а я… Я просто не смогу скрыть разочарования. Он поймет это тоже, поймет, что я - еще одна сложность в его и так непростой жизни, и уж этого он точно не заказывал. И тогда мы снова будем встречаться только на работе, перебрасываясь скупым - теперь уже скупым - “привет” в коридорах. Я был готов, однако вместо этого он… пошутил. Что-то про ипотеку, что-то простое, что я даже в том состоянии легко мог поддержать. И эта шутка странным образом все изменила. Я почувствовал облегчение, немного успокоился, перестал дергаться. Если это правда и ему действительно не хотелось усложнять момент, то мне это было только на руку. Только на руку!.. Он был все же странным... Закрытым и подозрительным - временами я чувствовал это более, чем определенно. Мы бежали, он улыбался, рассказывал что-то о себе, отвечал на шутки, но при этом был исподволь настороже, словно мое поведение не укладывалось в какие-то привычные ему рамки, и он не был вполне уверен, чего от меня ожидать. Я предложил ему выпить кофе, предложил прийти послушать, как мы играем, и каждый раз он недоверчиво, почти опасливо переспрашивал, будто пытался разглядеть в этом некий двойной смысл, намек на какую-то ловушку. Если бы я его не видел, не представлял, как он выглядит, то вполне мог бы подумать, что никто раньше не предлагал ему таких простых вещей - и это было нереально и невозможно: чтобы такому, как он, никогда не предлагали куда-нибудь сходить. Думать так было просто верхом идиотизма, и каждый раз я одергивал себя, напоминая, что слишком много возомнил, но он снова и снова реагировал одинаково: недоверчиво смотрел в ответ и, чуть помедлив, спрашивал, что именно я имел в виду. Я старался не слишком пялиться и не слишком откровенно удивляться, но в голове вертелось только одно: серьезно?.. Ты спрашиваешь, что я имею в виду, когда предлагаю кофе?.. Удивляешься тому, что я хочу познакомить тебя с друзьями? Что я буквально готов повесить на грудь табличку “Этот парень пришел сюда со мной”? Написать это на транспаранте, вытатуировать на лбу?.. Серьезно?! Кто же был рядом с тобой раньше?.. С тобой, с таким как ты - ты видел себя со стороны?.. И как этот кто-то мог тебя отпустить?.. Когда он дал понять, что не против встретиться снова, не против “следующего раза”, я подумал, что, если он позволит, я постараюсь - как никогда раньше. Сделаю все, что в моих силах, чтобы стать для него тем, кем не стал этот прошлый “кто-то” - не стал или прекратил быть. Все возможное, и тогда он перестанет удивляться тому, что кто-то хочет демонстрировать его всему миру. Это была театральная и пафосная фраза, я и сам морщился, прокручивая ее в голове. Но именно этого мне хотелось: дать ему гораздо больше, чем он попросил бы сам. Он не просил много. Поначалу не просил ничего вообще. Поначалу на его лице появлялось недоуменное выражение каждый раз, когда я протягивал ему сэндвич или кофе. Когда спрашивал, не хочет ли он в выходной выйти во фьорд на лодке или проехать по побережью летним вечером. Когда забирал его с утра и отвозил на занятия, когда звал играть с моими друзьями в шаффлборд. Он воспринимал мои предложения, не противясь, но с искренним удивлением, словно сама идея выходить куда-то и делать что-то вместе была сверх его понимания. Внутри - в квартире, в кровати, в театре, в гримерной - он был, казалось, совсем другим человеком: уверенным, порой колким и наглым, острым на язык, и я находил его тогда без преувеличения ослепительным. Он язвил и огрызался на Арнфинна, его хлесткие шутки были пропитаны сарказмом, и если он сам слышал что-то остроумное, то, запрокинув голову, громко и искренне смеялся. Иногда мне казалось, что он мог быть самим собой, в своей тарелке, только за закрытой дверью, словно именно ограниченное пространство позволяло ему по-настоящему отпустить тормоза и не чувствовать необходимости озираться по сторонам. При этом как только мы выходили на улицу, он неуловимо, но вполне определенно менялся: мало говорил, замыкался и периодически косился по сторонам, будто не привык находиться на людях, что было совершенно нелогичным, учитывая его публичную профессию. Я старался не думать о том, ведет ли он себя так потому, что просто не любит привлекать к себе внимание или не хочет, чтобы его где-то видели со мной. Я познакомился с одним его другом - его звали Румен, - совершенно случайно, в баре, где тот оказался со своей компанией, и это знакомство расценивал как определенный прогресс. Ему не составляло труда общаться с моими друзьями - с Франком, например, они сразу нашли общий язык, однако чаще всего мое присутствие в его жизни было ограничено стенами квартиры - моей или его - или театром. Не скрою, мне хотелось большего, но я не настаивал: давить, врываться в его личное пространство, помечать территорию и заявлять свои права... Во-первых, я считал это неправильным, а во-вторых, он не производил впечатление человека, которому такое пришлось бы по душе. Поэтому мне не оставалось ничего другого, кроме как ждать и надеяться, что, если его не торопить и не загонять в угол, то со временем он окончательно привыкнет ко мне и сам захочет быть ближе. В тот день, когда он лежал на пляже Осгордстранда, закрыв глаза и подставив лицо солнцу, я как раз набрался храбрости, чтобы сказать, что я его люблю - уже давно, наверное, с первого взгляда, и что хочу быть рядом с ним. Что не требую взаимности прямо сейчас, но мне хотелось бы знать, есть ли у меня шанс. И я уже было открыл рот, но… Он выглядел так расслабленно, так… спокойно и тихо, что я решил сохранить этот момент и весь этот теплый день в памяти именно таким - мирным, не отягощенным какими бы то ни было признаниями. Я подумал тогда, что не стоит спешить, что все придет само собой, главное - быть рядом и постараться сделать его жизнь лучше. Мне казалось, что если стараешься достаточно, если прикладываешь максимальные усилия для достижения результата, тогда все получится. Все точно будет хорошо. Поэтому я старался, как только мог, все туже завязывая вокруг него дни. И, лежа головой у него на животе, когда он машинально, не отдавая себе отчета, накручивал на палец прядь моих волос, думал, что так же медленно и машинально, не задумываясь, он накручивает на палец и всю мою жизнь. Это было хорошее время. А потом все странным образом изменилось. Наверное, мне стоило быть повнимательнее, но к тому моменту я уже слишком втянулся в установленный порядок вещей, слишком уютно устроился… слишком согрелся и слишком расслабился, так что не заметил самой первой трещины. Самого первого, пока ещё крохотного скола. Случилось ли это тогда, когда я предложил поездку в Берлин, и он вдруг осознал, что мы перешли черту, за которой заканчиваются ни к чему не обязывающие встречи и начинаются отношения? Или когда я стал настаивать на встрече с родителями, или в какой-то другой раз… Не знаю, может, я слишком быстро привык к тому, что он был готов мне дать, слишком быстро привык к дозе… Я окончательно подсел на него, и, как любому наркоману, мне стало нужно больше. Я пытался спрашивать его о прошлом, пытался узнать, кто был в его жизни до меня - он никогда не отвечал сколько-нибудь вразумительно, каждый наш разговор неизменно заканчивался сексом, и тогда он был как-то особенно нежен и внимателен. Это было явно похоже на извинение, и мне следовало отказываться, следовало настаивать на разговоре, но... Он мог быть убедительным, когда хотел. Мог, и в постели особенно. А я - я соглашался на все. На любое внимание, любые знаки, которые мог истолковать как искренние чувства: на все. Мне нужна была моя доза, нужен был он. Я уговаривал себя, убеждал, что если он не хочет говорить о чем-то, то это его полное право, и что настаивать, давить на него не следует. Что, если давить, станет только хуже. Что со временем все образуется, а пока… Пока мы падали на кровать, и дальше я помнил плохо, урывками. Знакомить меня с родителями он сначала отказался почти наотрез. Его отказ задел меня больше, чем мне хотелось бы показать, и скрыть разочарование я не смог. Он пообещал подумать, но это была явно всего лишь словесная уступка, уход от прямого ответа и желание оттянуть его на как можно более долгий срок. Наверное, тогда я неправильно выбрал момент. Мне следовало сделать это наедине, с глазу на глаз, а не в баре, в перерыве между появлениями Румена. Тогда у него было бы больше времени, и он не чувствовал бы себя застигнутым врасплох. Что он не любит меня - по крайней мере так, как мне хотелось бы, - это я знал, но надеялся, что со временем он устанет жить в вакууме и захочет сделать следующий шаг. Сначала один, потом другой, потом третий - и когда окажется совсем вплотную, впустит меня в свою жизнь окончательно и бесповоротно. В знакомстве с его родителями я видел как раз один из таких шагов, но, судя по его реакции, на вопросы векторного движения на данном этапе наших отношений мы смотрели по-разному. Я думал, что к этой теме мы, если и вернемся когда-нибудь, то очень нескоро, однако и в этот раз он меня удивил. На следующий день после нашего разговора он срочно вылетел в Тромсе: у кого-то из его друзей умер отец. Я предложил поехать вместе с ним, но скорее для проформы, прекрасно понимая, что он откажется. С похорон он вернулся почему-то со сбитыми костяшками на пальцах правой руки, но упорно отказывался отвечать, с кем и из-за чего подрался. На этот раз я был настроен на то, чтобы выяснить правду, но он твердо встал в оборонительную позицию, и мне ничего не осталось, кроме как сделать вид, что я верю в это его нелепое и неправдоподобное объяснение: будто он упал на скользкой дороге и просто-напросто содрал кожу. Взамен - или в благодарность за то, что я не стал настаивать, - он сообщил, что подумал по пути домой и - да, я был прав: мы состоим в отношениях уже достаточно долгое время, и знакомство с родителями - это вполне логичный шаг. Я старался не подавать виду, что разочарован. Мне хотелось, чтобы он хотел этого - искренне; чтобы это не было логичным и просчитанным следствием каких-либо условий, и уж совершенно точно не тем, что можно выменять на нежелание говорить правду. Мне хотелось, чтобы он хотел. Чтобы - надолго или нет, этого никто сказать не мог, но, по крайней мере, на какое-то время - чтобы он сделал меня частью своего круга. Но он снова протянул мне строго отмеренную дозу, и я снова взял ее. Я брал то, что мог взять, что еще мне оставалось?.. Почти сразу затем у него начались репетиции - он получил роль в новой пьесе, которую снова ставил Арнфинн Линдт. Работа шла в довольно жестком режиме, репетиции наслаивались на занятия в школе и длились зачастую до позднего вечера, а кроме того эти их с Арнфинном вечные перепалки… Словом, довольно быстро стало понятно, что до премьеры ни времени, ни сил у него ни на что не останется. Некоторое время все шло, как раньше, за исключением его постоянной занятости. Мои смены были расписаны так же, как и всегда, а он торчал в театре почти круглые сутки, безвылазно. Когда я смотрел на него, снова и снова повторяющего сцены под бесконечные замечания Арнфинна, мне казалось, что сейчас он упадет и больше не встанет. Но он держался: упрямо цеплялся за эту роль, временами шипел и огрызался - тогда мы снова затихали у пульта в ожидании скандала, - временами закатывал глаза, а временами махал рукой и раздраженно шагал в кулисы. Как ни странно, в такие моменты Арнфинн не отпускал никаких замечаний, а наоборот - замолкал и барабанил пальцами по столу, словно ждал и точно был уверен, что он немедленно вернется. И так и происходило: минута - и он действительно возвращался на сцену. Снова вставал в исходную точку и повторял нужные реплики. Я старался следить, чтобы он что-то ел и немного отдыхал в коротких перерывах. Когда удавалось, он спал у меня в технической на старом, продавленном диване, и его рука с каким-то необычно тонким, будто исхудавшим запястьем все время соскальзывала с кожаной обивки на пол. Если я мог, то оставался с ним - сидел за столом и протирал контакты или перетягивал крепления, или еще что-то. Иногда устраивался в кресле в углу и читал газету, как можно тише раскрывая шуршащие листы. Или надевал наушники и слушал наши последние записи, выискивая, что можно подправить - слушал и смотрел на него. Он спал мирно, спокойно, будто у себя дома, в привычной и безопасной обстановке. Это было трудное, но тоже очень хорошее время. А потом он, видимо, действительно устал - по-настоящему, глубоко: стал нервным и дергался от каждого шороха, и если ложился в перерыве, то подолгу не мог заснуть, а просто делал вид, что спит. Помимо плотного графика репетиций и занятий на него как-то разом навалилась целая куча различных дел - от бытовых мелочей до помощи родителям. Я предлагал помочь с тем или иным, отвезти его на машине во время обеденного перерыва, но он старался со всем справиться сам - то ли в силу природной упрямости, то ли хотел доказать себе что-то, то ли по-прежнему опасался слишком сильно полагаться на меня. Я пропустил тот момент, когда его усталость перешла в депрессию, проявляющуюся как в безразличии, почти полной апатии ко всему, кроме роли, так и в приступах взрывного раздражения, после которых он казался вымотанным еще больше. Все чаще он смотрел поверх голов и предметов, куда-то в пространство позади, как в тот раз, когда я увидел его на вечеринке, и молчал. Когда я заговаривал с ним - порой для этого приходилось повторить одну и ту же фразу несколько раз, - тогда он возвращался: иногда спокойно и ровно, иногда нехотя, через силу, иногда опять раздраженно, и тут же спохватывался и бросался извиняться. - Это все из-за премьеры, - не находя другого объяснения, твердил я себе. - Это не имеет отношения к нам, у нас ничего не изменилось, это просто премьера. Пару раз я пробовал задержать его, поговорить о том, что происходит, но у него теперь никогда не было времени. В смысле - на меня не было времени, на что угодно другое время у него находилось неизменно. Мне давно следовало дать понять, что я не дурак, как, должно быть, ему кажется, и что, как всякому человеку, мне неприятно, когда меня водят за нос. Давно следовало, однако я все откладывал и откладывал, оправдывая его премьерой, а он все обещал и обещал, раз за разом оправдываясь тем же самым. Мы оба, в итоге, шли слаженно и синхронно, только в разных направлениях. Я не рассчитывал, конечно, что он устроит мне большой праздник на день рождения - он выпадал как раз накануне “дня икс”, и о том, чтобы планировать вечеринку перед премьерой, не было и речи. Не ожидал подарка или чего-то подобного, но мне казалось естественным, что, хотя бы на некоторое время, пусть даже только на пару часов, он сможет отложить все свои дела. К сожалению, он не смог. Это оказалось слишком трудным, учитывая тот факт, что он просто забыл. Забыл, такое бывает. Человеческий мозг выкидывает порой всякие фокусы, и люди намертво забывают дни рождения своих бойфрендов. Может быть, мне стоило отнестись к этому проще - как я наказывал себе в самом начале: в конце концов, это всего лишь дата на календаре, не более. Вспомнить еще раз про премьеру, будь она уже неладна, оправдать его тысячей других привычных способов. Наверное. Но то ли алкоголь развязал мне язык, то ли моя собственная усталость, то ли неловкость перед друзьями, пришедшими меня поздравить и спрашивающими, когда же наконец он объявится. Это было унизительно: врать и оправдывать его отсутствие несуществующими причинами. Поэтому, когда он наконец позвонил - сообщить, что и на этот раз не приедет, - я сказал: - Дай мне знать, если я тебе не нужен. Если все это тебе ни к чему. Просто скажи правду. В тот момент я был даже готов к тому, что все закончится там и тогда. Что он ответит “нет” и положит трубку: я был готов. Единственное, чего мне хотелось, это ясности. И чтобы он был честен со мной. Мне казалось, что я этого заслуживаю. Что любой человек заслуживает, чтобы с ним были честны. - Конечно, нужен, - ответил он. - Правда: нужен. И я снова выбрал ему поверить. Выбрал потому, что упорно не желал видеть причин не верить. На следующий день я увидел их вдвоем, на другой стороне улицы - его и того самого высокого блондина. И по тому, как отчаянно блондин цеплялся за него и как они смотрели друг на друга, я понял: вот она - та самая причина. Вот - он. А все остальное - та малая толика взаимности, что, мне казалось, была между нами, - все это была иллюзия. Все это я себе придумал. *** - Привет, чего так поздно? - Франк зевнул в трубку. - Слушай, - поморщившись, я переложил телефон в другую руку, держать его правой было совершенно невозможно, - помнишь, у меня был почти готовый материал, я тебе показывал? Только без текста. - Кажется, - Франк снова зевнул. - Теперь у меня есть текст. - Ну супер. Завтра тогда... - Нет, завтра будет поздно, - прервал его я. - Надо сегодня. Кроме того, там нужна новая партия ударных. Та, что есть, не подходит - слишком слабо. - Ну, приятель, так не пойдет, - запротестовал Франк. - Мы тут как раз кино поставили… Лисе меня убьет, если я сейчас сорвусь. - Скажи Лисе, что это для искусства. Я захватил горсть снега, слегка скатал и приложил к переносице. - Так поздно уже… Все уже, наверное, по домам разошлись, - неохотно выдвинул он последний аргумент. - Это студия. Там всегда кто-то есть. Так ты приедешь?.. - Ну давай… Ладно. Но знай: теперь ты мне должен. - Угу, по гроб жизни. - Я серьезно! - И я серьезно, - я бросил снег на землю, вытер лицо. - Давай, ты не пожалеешь… А, еще!.. - Что еще? - Я вроде у вас на днях очки забыл, ты не находил? - Сейчас посмотрю… Судя по кряхтению, он поднялся с дивана и пошел осматривать углы. - Кстати, Лисе спрашивает, не хотите ли вы встретиться на выходных? - Спасибо, но вряд ли, - коротко ответил я. - У меня планы, и Тарьяй тоже… занят. - Ну в другой раз тогда. - Да, в другой. Нашел очки? - Тут они. - Отлично, будь другом - захвати с собой. - А с твоими что? - спросил Франк. - Я упал, тут скользко, - ни секунды не медля, ответил я. - Уронил и разбил. *** Увидев меня в контрольной у микшера, он присвистнул: - Хрена себе ты упал… - Принес? - не глядя, я протянул руку, и он молча положил очки мне на ладонь. - Пошли - попробуем записать все сразу: и ударные, и текст. Посмотрим, как получится. Когда мы закончили, дежурный звукоинженер - пожилой дядька хипповатого вида, в любую погоду и зимой, и летом, ходивший в шортах и ботинках на босу ногу - поднял вверх большой палец. - Это будет хит, ребятки, - сказал он из контрольной через встроенный микрофон. - Почистим, наложим бэк-вокал, и можно ставить синглом. Я снял свои наушники и повесил на стойку.