Те, кто рядом

      — Ты — память о нем, — говорит старый шиноби, но его голос, так похожий на тот, который Хаширама желает слышать больше всего на свете, звучит, как тихий шелест огня в очаге, а не как яростный рев пожара.       Сенджу кивает и прикрывает глаза, когда тонкие пальцы касаются его лица, легким перышком оглаживая кожу. Он понимает. Человек перед ним — тоже память.       Для него.       Точеные черты не смягчает волна пышных волос, поэтому лицо кажется более острым. Но только кажется — только на первый взгляд, пока Хаширама не встречается с ним взглядом. Его черные глаза — смертоносные глаза Учиха — словно река, отразившая бездонную черноту ночного неба. Текучий шелк воды.       Не Мадара — горячий уголь и сталь. Совсем не Мадара.       Просто похож.       Просто память. Память о том, кто ушел, бросив их мечту, их Коноху… бросив его.       Он приходит сюда почти каждый вечер — когда старый Учиха пьет чай, сидя на энгаве и греясь в закатном солнышке. Давно уже приходит, почти полгода — с тех пор, как Тобирама, думавший узнать об исчезнувшем Мадаре у его соклановцев, выбежал из квартала Учиха взъерошенный, красный и кипящий от возмущения, а вслед ему несся веселый смех. Хаширама вошел в раскрытые ворота, движимый любопытством: кто это сумел довести до такого состояния его вечно невозмутимого брата? И застыл, пораженный, увидев того, кого в клане Сенджу уже считали мертвым — так давно он не показывался на полях сражений, и даже не было слышно слухов о нем.       Учиха Таджима, отец его пропавшего друга.       Одетый совершенно мирно, в красивое кимоно, с веером в правой руке и корзинкой персиков в левой…       Как? Почему? Что это значит?       Возможно ли, что один исчез — и второй появился?       Множество вопросов возникло в голове Хаширамы, но он мог только стоять, растерянно хлопая глазами, и не зная о чем говорить с этим человеком, словно выскочившим из прошлого, почти совсем не изменившись — только в волосах, черных, как вороново перо, появились редкие серебристые нити.       — Здравствуй, Хаширама-кун, — невозмутимо сказал Учиха, играя веером — не боевым, шелковым, расписанным цветами. — Ты пришел меня навестить?       Главой клана Учиха стал Хикаку, его племянник, а он остался старейшиной, решительно отказавшись от власти, и твердо заявив, что на старости лет заслужил покой. Он рисовал, играл на флейте, много читал, причем — не свитки с техниками, а философские труды и художественные романы, развел чудесный сад возле своего дома, и кажется, даже не помышлял о последнем из своих сыновей.       Жизнь Учиха Таджимы была размеренна и спокойна. Хаширама следил за ним с помощью мокутона через деревья в саду. Тот вставал до рассвета, умывался, разминался — Сенджу почти с восторгом понимал, что годы не сделали его менее смертоносным — затем завтракал, читал, сидя на энгаве, занимался рисованием, каллиграфией либо музыкой…       Затем отправлялся бродить по деревне, иногда навещал Хикаку, иногда заглядывал к Тобираме или к старейшинам — обсудить дела кланов. Иногда отправлялся на большой полигон Учиха и там валял по песку своих соклановцев…       Сила, которая ничуть не иссякла со временем. А ведь ему должно было быть уже больше сорока лет…       Сперва Хаширама начал следить за ним, надеясь что-то узнать о Мадаре. Зашел в гости, следуя прозрачному намеку, и оставил след своей чакры на дереве в доме — для подслушивающей техники мокутона этого хватало. Следил — внимательно, жадно, ища хоть крошку информации, и замечая: насколько похожи и одновременно не похожи отец и сын.       Одинаково длинные тонкие пальцы, изящные кисти — но у Мадары кожа покрыта множеством мелких шрамов, ногти коротко обрезаны, а у Таджимы ногти подпилены, а руки ухожены, как у какого-нибудь аристократа.       Одинаково черные жесткие волосы, но у Мадары они спутаны, топорщатся криво срезанными кунаем прядями, а у Таджимы даже на выстриженной макушке волосок к волоску. И челка падает на лоб так, что кажется украшением, продуманной деталью внешности, а не просто прядью, не доросшей до того, чтоб можно было убрать ее назад.       Одинаково светлая кожа, но у Таджимы — просто аристократически светлая, а Мадара даже здоровым и выспавшимся порой напоминал свежий труп.       Схожие черты лица, схожий разрез глаз, схожая привычка щуриться, но Мадара прищуривался так, словно свет причинял ему боль, а Таджима словно бы улыбался глазами…       «Заходи», — сказал ему старый Учиха. — «Я буду рад».       И он заходил. Все чаще и чаще — и наконец, каждый вечер, когда садилось солнце — он приходил в квартал Учиха, пить чай с человеком, похожим на его друга.       С Таджимой было хорошо: он умел слушать, умел утешить, дать совет, рассеять тревоги даже не словами, а просто участием. И Хаширама часто задумывался, насколько же Мадаре повезло с отцом…       И однажды спросил: почему?       Почему Учиха позвал его к себе? Неужели только ради компании за чаем? Ведь он не заметил никаких попыток как-то на него повлиять, получить какие-то привилегии, как опасались Тобирама и старейшины Сенджу…       — Ты похож на своего отца, — Учиха печально улыбнулся, и Хашираме показалось, что он видит свое отражение — лицо человека, живущего с незаживающей раной.       — Почему он ушел?       Новый вечер и новый вопрос — точнее, старый вопрос, который он все же решился задать…       Таджима пожал плечами.       В молчании они пили чай, глядя, как прячется за горизонтом солнце. И когда Учиха заговорил, Хаширама вздрогнул от неожиданности.       — Почему он ушел… — чужие пальцы скользнули по боку чашки, оглаживая узор. — Мой сын из тех, кто всегда стремится к недостижимому. К далекому краю земли… пока ваша мечта оставалась мечтой, он гнался за ней, а когда деревня стала реальностью, ему стало тесно, ему понадобился новый предел… его сила требует постоянного действия, постоянной проверки себя. Думаю, он затеял что-то грандиозное…       — Он говорил мне что-то о плите Рикудо. Что на ней записаны великие тайны…       — А, эта каменюка… да, есть там какой-то странный рецепт. Я видел его, но он показался мне сомнительным.       — Мадара сказал… что там написано, как достичь истинного мира.       — Эта плита очень старая. Она зашифрована вдоль и поперек, она могла быть повреждена, да и язык с тех пор переменился. В любом случае, я предпочитаю то, что рядом со мной, а не то, что скрывается за горизонтом.       — И… вам нравится здесь? В деревне.       — Мне нравится мир. — Учиха улыбнулся и поставил чашку на стол. — Мне нравится, что мой клан здесь живет лучше, чем в лесном селении. Что дети выживают почти все, а не четвертая часть. Что у взрослых есть возможность отдохнуть и получать хорошее лечение после ранений. Что здесь не так страшна угроза голода или морозов зимой. И… мне жаль, что он этого не увидел.       Хаширама опустил глаза. Он тоже жалел, что отец погиб, не увидев его мечты. Так же, как жалел о том, что Мадара ушел, бросив Коноху… бросив его.       Это случилось на ханами. Хаширама сильно перебрал с сакэ, выпивая с послами дайме, с важными заказчиками и с главами приходящих в Коноху кланов, потом добрал в каком-то баре, а выходя, почти упал на Учиху с порога. Тот усмехнулся путанным извинениям и повел куда-то в переплетение вечерних улиц, легким касанием позвав за собой.       Сказать по правде, Хаширама не был уверен, что Учиха позвал его, дотронувшись до плеча. Но все же потащился следом, стараясь не шататься и не икать.       — С твоим отцом мы познакомились так же — он пьяным свалился на меня из бара, — внезапно сказал Таджима. — Я его чуть не зарезал от неожиданности. Нам было пятнадцать…       — А он?..       — А он меня не узнал, я был в хенге. Так и подружились.       — А потом…       — А потом он узнал, кто я, и попытался убить шпиона.       — Наверное, поэтому он тебя так… ненавидел, — пробормотал Сенджу. — За обманутые чувства.       — Ты прав. Надо было или сразу сказать правду, или не позволять полюбить себя…       — Кхм…       Конечно, Хаширама давно подозревал, что между Таджимой и отцом все было очень непросто, но откровенное признание все равно ошарашило.       — И ты не пытался с ним поговорить?       — Пытался. Один раз.       Больше Хаширама ни о чем не спрашивал.       Они дошли до реки; Таджима устроился на плоском камне, Хаширама сел рядом, нервно передернул плечами — слишком близко к Учихе, почти в облаке жаркой огненной чакры, но не обжигающей, как у Мадары, а греющей, словно разожженный очаг. Жарко было еще и от выпивки, но лезть в воду, уходя от Учихи, не хотелось. Иллюзия близости согревала не хуже чакры и сакэ, и хотелось, чтобы Таджима первым сказал…       — Искупаемся?       Учиха маленький в сравнении с ним. Тонкокостный, сухие мышцы — они почти все такие, весь клан. Хаширама невольно краснел, глядя на него, расслабленно лежащего на мелководье. Сейчас, в призрачном лунном свете, он казался совсем молодым, и тени длинных ресниц прятали глаза, мерцавшие алыми бликами.       Что он видит этими глазами?       Каким видят мир Учиха?       — Интересно? — внезапно спросил Таджима.       — Что? — не понял Хаширама.       — Мои глаза. Те, кто их не боится, обычно начинают испытывать интерес. Каким видит мир шаринган — ты ведь об этом думал?       — Не только об этом…       — А о чем еще?       Хаширама отвернулся. Не хватало еще ляпнуть правду — о чужих ресницах, о черных, как ночное небо, глазах, о белой, как лунный свет, коже… он поднялся, собираясь с мелководья уйти на глубину, но под ногой вдруг скользнуло что-то гибкое и живое — и Хаширама, не удержав равновесие, свалился прямо на Учиху.       «Биджу… второй раз за вечер!»       — И-извините…       — Лежи уж, где упал, — его придавили за загривок, и Сенджу с некоторым волнением понял, что, несмотря на то, что его клан считался более крепким физически, в поединке между ними двоими победителем стал бы не он. А еще, еще он…       — Пойдем домой? — предложил Учиха. — В речке неудобно.       Хаширама окунул в воду горящее лицо.       С Мадарой было жарко. Страстно, яростно, весело, раскованно, часто нетрезво и травматично.       С Таджимой — тепло. Спокойно, уютно, хоть и смущенно, интересно, доверчиво и открыто.       Опыта с мужчинами кроме Мадары Хаширама не имел, и потому нервничал.       — Нет, — сказал Учиха, и отобрал у него бутылку. — Выпивка, конечно, расслабляет, но притупляет ощущения, а ты и так набрался. Думаю, тебе уже хватит.       Сам Сенджу считал, что ему не помешает ещё пара бутылочек, но не спорить же в такой момент. Но все же, наверное, Учиха был прав — по крайней мере, старый хмель выветрился, а новый алкоголь не туманил голову, и не мешал вдумчиво изучать чужое тело.       И целоваться, и подставляться под чужие руки, быстро вздыхая от удовольствия. Какой же он… теплый, нежный, гибкий, как кошка… и как кошку, его хочется ласкать и гладить.       Хаширама словно со стороны смотрит на него, свободно раскинувшегося на подушке. Безмятежная улыбка, прикрытые глаза, ноги обнимают талию Сенджу, ясно давая понять, чего хочет Учиха. И он послушно склоняется ниже, накрывая собой, и выкидывает из головы все, что мешает. Все мысли о Мадаре, о кланах, об общественном мнении и мнении Тобирамы, об их возрасте, наконец…       Все это не важно.       Таджима хрипло вскрикивает, выгибаясь в его руках.       У почтенного возраста есть много преимуществ — во-первых, конечно, опыт. Очень большой опыт, который непременно нужно передать молодому поколению.       Во вторых, человек, вышедший из боевого состава и считающийся старейшиной, в мирное время может спокойно посылать в любое место всех, кому он понадобился до обеда, по такому идиотскому поводу, как поиски пропавшего главы деревни.       — Хорошо тебе, — пробормотал Хаширама, повернулся к Учихе, вернувшемуся в кровать после вразумления искателей его персоны, и обнял, уткнувшись носом в пушистый затылок. — Даже голос повышать не пришлось.       — Тебе бы тоже не мешало поучить свой клан почтению.       — Но как? Это же мой клан, и я должен…       — А ты — глава этого клана, а не подавальщик в чайном домике. Ты должен править ими, а не бежать на каждый окрик. Тем более, будь это что-то серьезное, парни не ушли бы, когда я сказал, что ты отдыхаешь. Наверняка у твоего брата очередное обострение паранойи.       — Он хочет, как лучше.       — Тебе или себе?       — Мне конечно! Просто он считает… ну…       — Что без его мудрого руководства ты все развалишь, проиграешь в карты казну и подаришь мне шляпу хокаге? Брось. Ты не умственно отсталый, да и Тобирама при всем своем уме не Будда, чтоб не ошибаться. Все наладится, когда ты престанешь превозносить его гениальность, и поймешь, что он обычный шиноби, с паранойей, с предвзятостью и с избытком ответственности за все вокруг… вот увидишь, вам обоим пойдет на пользу.       — Ладно, — Хаширама вздохнул. — Я попробую… только он обидится.       — Помиритесь, — фыркнул Таджима, и изогнулся, плотней прижимаясь к нему. — Кстати, ночью я хотел показать тебе кое-что интересное, но ты заснул. «Распускающийся лотос на бурных волнах» называется.       Хаширама улыбнулся. Лотос — это вообще здорово, даже когда он цветок. А лотос в исполнении Таджимы может свести с ума…       Он был счастлив. Уже почти целый день с тех пор, как ушел Мадара.       И он был уверен — это счастье от него не уйдет.