ultrasad

он открывает глаза где-то через миллион лет, судя по ощущениям. в комнате микроклимат антарктиды. губы опухли и горят. горло болезненно саднит. на склерах сухо и как-то неприятно, слипшиеся ресницы падают на заветренные щеки длинными спицами. тэхен резко выныривает из анестезированного забытья и долгое время смотрит на распотрошенный внутренний шов запыленного окна с торчащими кусками монтажной пены и гидроизоляционной мастики. просто смотрит. с явным трудом пытаясь по крошкам собрать все, что так много и сразу навалилось на него несколькими жизнями ранее. время кажется резиновым и тягучим. не имеет ни формы, ни длины, ни ширины. только на ладони отвратительно липко, и в трусах холодно, а в голове вообще зима, — морозная снежная буря с сугробами и заметелями, хотя за окном все еще пыльный дождь. все еще тягостно. влажно. он находит себя на кресле около подоконника, — продрогшего до костей, суставов и хрящей во всем теле, безнадежно дрожащего и все еще опасно балансирующего между обшарпанной оконной рамой и тяжелым, остро пахнущим озоном, влажным воздухом. и это такое совершенно ебнутое чувство дежавю, что на секунду ему кажется, будто он застрял в каком-нибудь кольцевом буфере перевернутой реальности. тэхен несколько раз трясет взлохмаченной вьющейся челкой, отросшие пряди кляксами цепляются за виски. он помнит, как где-то недели две назад его точно так же отключило от системы. на этом же подоконнике, в луже собственной кислой рвоты и расклеившихся от влаги разноцветных окурков. неудачная попытка самовыпила закончилась только тем, что он едва не захлебнулся. к сожалению, только едва. тэхен проклинал себя, все чертово мироздание и дешевые колеса, которых в нем в тот вечер было больше, чем в аптечном киоске из первого этажа. в глотке настолько сухо и болит, что воспоминания об остром тонзиллите двухмесячной давности кажутся теперь просто легким аперитивом. под ногами грязно, подошвы стоптанных кроссовок прилипают и скрипят. слева, у полупустого мусорного ведра несколько размокших салфеток — видимо дрожали пальцы и пузырилось в глазах. он смотрит на свое отражение в небольшой луже пролитой утром воды и ему тошно. отражение помято кривится ему в ответ, и тэхен отсчитывает от бесконечности. приходит в себя он в конечном итоге на диване в гостиной. и это как проснуться, когда не спишь: странно, непонятно и вообще ну нахер. за окном уже кромешная темень, в комнате — тоже, только без швыряющихся в морду капель и ошметков мокрого серого снега. тэхен и приходит-то в себя потому, что пальцам холодно. непонятно откуда взявшийся сквозняк настойчиво лижет голени и онемевшие ступни. он опирается на острые кости локтей, и еще некоторое время курит, сконтужено пялясь на тонкую полоску искусственного, кислотно-белого света из фонаря, что безжалостно долбит по расширенным зрачкам. тэхен кривит лицо в мелкие складки и, неудобно выламывает позвоночник, оглядываясь по сторонам: скомканное шерстяное одеяло обнаруживается под диваном. ну ясно. в теле все хрустит и барахлит, наводит на совсем не поэтичное сравнение с заржавевшим замком. он нехотя ползет к балкону, а на балконе чонгук. и блять. ебаная его жизнь, сколько можно? тэхена так внезапно стопорит, что он едва не расквашивает себе нос об порог. хотя казалось бы, да с чего, но. ощущение откровенно странное, будто прямо сейчас он находится в какой-нибудь хреновой виртуальной реальности, а чонгук здесь — непредвиденный баг. щелкни клавишей, сверни вкладку, начнись заново. он сидит, упершись острой копчиковой костью в плинтус. на нем мешковатая толстовка и такие же штаны. лицо у него осунувшееся, а под глазами фиолетово-желтые синяки. тэхену крутит желудок от злобного гомерического смеха, и ему опять хочется пойти проблеваться, потому что все это сваливается на него, как комок ублюдского снега прямо за отогнутый шиворот. в явственной темноте, которая крутится хороводом под веками, зрачками, белками и всеми глазницами сразу, тэхен улавливает растрепанные черные вихры на чужом затылке, глубокий запах, что разом лупит по темечку, и делает рваный громкий вдох, тут же оказываясь под прицельно цепким взглядом мазутного водоворота. чонгук курит его сигареты, сидит на его, под ноль заваленным хламом, балконе и выглядит таким привычным, что от этого сбивает что-то под диафрагмой. тэхен сжимает белыми пальцами дверной косяк, чтобы не сжать дрожащие от холода кисти чонгука. ему сейчас так правильно-неправильно, и это все очень сразу и чересчур. блять. тэхену просто пиздец как плохо. и происходит все это примерно так же, как вспышка на солнце — бум, и ты уже до тла. он поджимает губы и подбородок, готовится бороться, воевать, даже драться, черт его дери, в висках режет, но он не обращает внимания. но чонгук просто смотрит на него, и в нем усталости на целый океан. я. больше. не. хочу. больше. не. могу. тэхен тоже не может. давно не может. тэхен очень устал воевать с чонгуком и всем тем дерьмом, что водится в его голове. но больше всего, тэхен устал воевать с самим собой. потому что все, чего он хочет, это уткнуться носом ему в шею и выдохнуть. выдохнуть из себя все, что его жрало. потому, что кроме этого ему больше ничего не помогает. ни выписанные антидепрессанты, ни снотворные, ни разговоры с психотерапевтом. все кроме — такое емкое ни-ху-я. тэхен очень хочет, чтобы ему наконец стало просто и легко. чтобы все это закончилось — зацикленная добровольная инквизиция, бесконечные психозы, соленые горячие слезы впитывающиеся в виски и перекрученную простынь, глубокие подсыхающие порезы чуть выше локтя, колючие судороги от длительных панических атак, сраная одышка при любом физическом действии, и несколько неудачных попыток суицида как вишенка на ебаном тортике поебаной жизни ким тэхена. он сильно, до злых горьких слез завидует тому же чимину, у которого даже с предназначенностью получилось как по маслецу. а у тэхена. у тэхена все всегда через жопу. не как у остальных нормальных людей. на выходе — истощение нервной системы, истощение всего живого в нем самом. рот дергается в тихом вздохе, и в падающих на окно бликах он напоминает скорее рваную рану. тэхен все ждет, что чонгук сейчас скажет. и думает-думает-думает, накручивается, как стрелки на круглых настенных часах в гостиной. но чонгук только тушит дотлевший бычок с лопнутой мятной капсулой и протягивает руки. — ты...что? — обещаю тебя держать. он смотрит прямо ему в глаза. в эти черные глаза с черными зрачками. те самые, которые смотрели на него насмешливо и обидно, до надорванных криков и горящей глотки, до трясущихся блять пальцев. ему очень хочется добавить еще одно блять. держать, да... тэхен не дышит, когда делает тех страшных шесть шагов. самых страшных во всей его жалкой жизни. и это хуже, чем зайти в клетку к разъяренному животному. потому, что там — оторванные конечности и распотрошенные внутренности. а здесь...здесь черт знает что. он рядом. возле него, всего в нескольких сантиметрах. стершийся, выдохшийся, прокисший. сумасшествие с первого взгляда. он тянет его к себе за запястье, то самое, меченое. раз — и тэхен просто задыхается, болтаясь в его руках как безжизненная кукла. два — сердце перекручивается узлом, начиная жевать само себя. три — и он утыкается в теплое крепкое плечо, едва не ревет. за окном мокро и сыро. а в руках чонгука больно. и невозможно хорошо. по ощущениям как самый лучший день в жизни, как мягкие облака олимпа, и до этих самых рук, тэхен только то и делал, что засыпал и просыпался как в аду. и это...это просто нужно пережить. как очередной депрессивный эпизод. сильнейший передоз. взаимную интоксикацию. потому, что за окном — начало марта. и совсем скоро ему переболит. тэхен утыкается в мягкую ткань чужой черной толстовки и натужно дышит через рот. вот-вот перестанет. и в груди так...тяжело. и спокойно. и не больно. и... просто ему нужно побыть так еще немного, да, вот так, пожалуйста. он поднимает голову чтобы потереться о яремную впадинку, а чонгук поднимает кисть — пять длинных сухих пальцев, четыре натянутые полоски синих вен, — чтобы убрать спутанную светлую челку и мазнуть губами по ледяному лбу. он глубоко вдыхает, забрасывая горячую ладонь на бледную костлявую шею тэхена. остаться бы так. остаться навсегда. чонгук сжимает его пальцы в своей ладони, и больше ничего из прошлого не имеет значения.