Galway Boy

I was not in the garden when He knelt to God and prayed, I did not kiss Him on the cheek when Jesus was betrayed; I was not at the trial when the crowd jeered at His name, I did not make Him bear a cross or walk a road of shame; I was not on the hillside when He gave His life that day, I did not nail His precious hands or take His robe away; I could not do a single thing to hurt God’s only Son, But every time I sin on earth I feel that I’m the one.

В Голуэе столетиями ничего не происходило. Упадок чувствовался везде. Идя по пустынным мощеным улицам, мимо ферм и заброшенных домов, слушая одинокое поскуливание псов, хотелось завыть самому. От скуки мерло все живое, и даже мухи летали лениво. В церкви на Ломбард-стрит священник, близкий к тому, чтобы встретиться с Иисусом Христом лично, читал проповедь под тоскливое музицирование местного хора. Небо было серым, серыми были и улицы. Серой была вода, и только ночные огни отражались в ней вспышками желтизны. Туман, густой, как дыхание смерти, клубился у дверей в пабы, поджидая разомлевших за кружкой пива людей. Он рвался через центральные улицы, мешался с темнотой и как бы говорил: лучше оставайтесь внутри. Неподалеку от Голуэя на острове Корриб стояла частная иезуитская школа св. Брендана. Ее назвали в честь Брендана-мореплавателя, пересекшего океан на судне из кожи в поисках острова блаженных. Ученики школы не испытывали таких лишений, как Брендан — в дневное время их переправлял паром, вечером они плыли на лодках. Ближе к полуночи старшеклассники собирались на причале в Голуэе. Группками по пять человек они запрыгивали в лодку — пьяные, замерзшие и прячущие форменные знаки под пальто. Выпивать запрещалось, тем более в городе, тем более покинув остров без разрешения. Но кому до этого было дело? Школьный устав иезуитов с их порками и отлучением от уроков выглядел устрашающе на бумаге, вслух же его читали и смеялись. Никто не смел тронуть детей чиновников и богачей. Некоторые из учителей, может, были бы и не против, но теперь им, смотря на давно высохшие ротанговые розги, оставалось только мечтать. В один холодный осенний вечер лодка переправляла на остров четырех ребят. Глен, Джеймс, Джон Броган и Джон Макгоуэн. Макгоуэн, сжавшись на скамейке, потирал красные, горящие на бледном лице щеки; Броган, широкоплечий, похожий на бычка, сидел на веслах. Вода плескалась, как живая постукивала в дно лодки. — Бр-р-р, — Джон Броган сплюнул за борт горьковатую слюну. — Стремно. Того и гляди, выпрыгнет русалка. — Меньше пей, Броган, и тебе не будет мерещиться то, чего нет. — Да иди ты. — Как думаете, проснемся завтра к первому уроку? — Еще спроси, проснемся ли мы к утренней мессе, — сказал Джеймс, до этого молча смотревший в воду с кормы. — Мы тебя растолкаем, если хочешь, Броган. Заодно и исповедуешься. Напомнишь преподобному Фрэнки, как выглядит твое лицо. Они с Гленом переглянулись, и Броган, дернув веслом, окатил их потоком воды. Джеймса Макэвоя любили за его задор. Идеи выливались из него как из рога изобилия, красноречивость не знала границ. Он быстрее остальных сочинял похабные стишки, безнаказанно подшучивал над педагогами, подбивал других на прогулы и всегда находил, как интереснее провести свободное время. Джеймс не волновался из-за возмездия — его отца занимали только отметки. Джеймс встал на заднее сиденье и выпрямился. Алкоголь наполнил его тело счастьем и теплом, отсек лишнее и оставил наедине с озером. Важным было одно — то, что в этой вселенной Джеймсу можно все. Он радостно закричал, ошеломленный собственным превосходством, расставил руки, как Христос-Искупитель, и смеялся, пока Глен Мэки, матерясь, стягивал его вниз. — Если тут кто и напился без задних ног, то это не Броган, а ты. Джеймс оттолкнул товарища. Неловко расстегнув брюки, помочился в Лох-Корриб. У него уже начала болеть голова, но он не боялся упасть где-нибудь по дороге. Парни помогут ему попасть в спальню, а спать в ней он сможет хоть до следующей ночи. Если директор, мистер-мать его-Томас, будет чем-то недоволен, отец доступно вразумит его по телефону. Преподам тоже придется захлопнуть пасть — Джеймс презирал их, ничтожеств, заглядывающих богатым в рот. Единственную проблему мог представить Фассбендер, самый молодой, наверное, священник во всей Ирландии, натужно пытающийся сохранить дух дисциплины в своем классе. Джеймс был уверен, что еще пару лет уроков религии сломают того, и он смирится — или перестанет преподавать. Они доплыли до острова и завели лодку в лодочный сарай. Не прячась, прошли мимо домика охраны. Восточную дверь в спальный корпус закрыли, но у Джеймса были ключи. Он с третьей попытки вынул их из внутреннего кармана куртки, пошатнувшись, попробовал вставить в замок. Черт, похоже он действительно так пьян, что вместо крови сердце перегоняет пиво. В конце концов Глен забрал у него ключи и открыл дверь. В спальне Джеймса было три кровати — две из них занимали Макгоуэн и Ларри Дрисколл — тощее создание, трясущееся от страха только при мысли о нарушении школьного устава. Ларри уже спал — тоненько храпел, отвернувшись к стенке. Джеймс упал на постель, не раздеваясь, и в ту же секунду заснул сам. *** — Где Макэвой? Ученики как по команде опустили глаза. Никто не ответил. — Где Джеймс Макэвой? — Фассбендер встал из-за стола. Сутана делала его еще выше. — Где ваш одноклассник, я спрашиваю. Мне поинтересоваться у кого-нибудь лично? Ларри Дрисколл, невротично подрагивая, поднял руку. — Он отдыхает, святой отец. Ему плохо. Фассбендер заметил, как Дрисколл поморщился — кто-то из соседей пнул его под партой. — Вот как? Почему же тогда, интересно, мне не доложили о его болезни из медицинского кабинета? Может быть, мистер Макэвой настолько немощен, что стоит вызвать ему скорую помощь и переправить на катере в Голуэй? Отвечай. — Я не знаю, святой отец. — Он был у врача? — Я не знаю, святой отец. — Дрисколл, Броган, — Фассбендер открыл окно и посмотрел на утопающее в тумане небо. — Идите в спальный корпус и приведите сюда Макэвоя. Меня не волнует, жив он или мертв. Это третий пропуск, поэтому скажите ему, что если он не явится, то вылетит из школы. Вряд ли он мечтает об этом в последний год обучения. Быстро, быстро. Ларри тут же подскочил и бросился к двери, Броган, двигаясь медленно и тяжело, зашагал следом. Фассбендер раздал формы с текстом для интерпретации и списком заданий. Он разбил поредевший класс на две группы и заставил их участвовать в дискуссии о человечности Господа. Многие упоминали, что Иисус ел и носил одежду, и Фассбендер скрипнул зубами, когда один идиот сообщил о набедренной повязке. Он надеялся, что хоть кто-нибудь вспомнит о развитии религии и сопоставит представления о божественном с образом мышления того времени, но единственный, кто сообразил бы копнуть так глубоко — Макэвой, — предпочитал разлагать свой и без того размягченный разум возлияниями. Дискуссия вяло подходила к концу, когда дверь открылась и на пороге в окружении двух одноклассников, словно рыцарей при короле, появился Макэвой. У него был безобразный, неряшливый вид. Вчерашняя одежда, сбившийся налево галстук и красные воспаленные глаза. Мокрые волосы, будто он десять минут назад сунул голову в раковину под кран и на этом закончил утренний туалет. — Доброго дня, сэр, — сказал Макэвой, нагло смотря Фассбендеру в глаза. — Прошу простить меня за опоздание. — Мне сказали, что вы больны. Это правда? Макэвой потер переносицу и склонил голову набок. Он улыбнулся. — Предлагаю вам зайти к директору, сэр. Уверен, он вам прекрасно объяснит все насчет моей болезни. — Вот как. — Именно так, сэр, — Макэвой неторопливо двинулся к своему месту. — Я не разрешал вам садиться. Макэвой обернулся. Он уже улыбался во все лицо — паршивец знал, что ему ничего не грозит. Что может сделать Фассбендер — написать замечание в журнал? Известить директора, блюдущего только родительские интересы, о прогуле? Прочитать лекцию, над которой посмеются, как и смеются над всем подряд, за ужином? — Помнится, вы не получили минимального балла за прошлый триместр. — И что с того, святой отец? — Я могу отказаться принимать письменные работы у прогульщика и вы не пройдете снова. Однокашники Макэвоя уже начали обмениваться ухмылками. Никого было не припугнуть двумя триместрами, ведь, чтобы остаться на второй год, нужно было завалить четыре. — Очень не хочу вас расстраивать, святой отец, но... мне наплевать, представляете? С задних рядов засвистели. «Молодец, Джейми!» — крикнул О’Коннор. Макэвой театрально — и достаточно изящно для его состояния — раскланялся. — Я могу садиться, святой отец? — Не торопитесь. Очень не хочу вас расстраивать, Макэвой, но мне хорошо известно состояние ваших дел в математике. С ней вы вполне можете набрать необходимое количество триместров. Краска схлынула с опухшего лица Макэвоя, и оно тут же пошло пятнами. Мгновение — и на нем возникло чистое потрясение, чуть позже — гнев. — Откуда вы знаете? — Услышал краем уха во время учительского собрания, Макэвой. Они, знаете ли, иногда случаются в школах. — Черт вас подери. — Простите, я не ослышался, вы послали меня к черту? Макэвой окинул Фассбендера ненавистническим взглядом. Фассбендер, сложив руки на груди, не повел и бровью. Пауза затянулась. — Ничего, сэр. Погода, говорю, плохая. Будет дождь. — Можете садиться. — Спасибо, сэр. *** День был промозглым и тусклым — именно так Майкл представлял ад. Черные мясистые тучи, дождь и бесконечная рябь Лох-Корриба. Однажды вода поглотила мир и унесла ковчег с выжившими прочь. Интересно, что чувствовали они, смотря наружу из оконцев-бойниц и видя, что их дома смывает с лица земли. Страдая от холода и зная, что могли уже давно греться в приветственном огне геенны. Как мудро заметил мистер Фрэнк Маккорт, Иисус никогда бы не выжил в Ирландии. Он заболел и умер бы еще в детстве, и не было бы ни распятия, ни Святой Троицы. Вот только их и так никогда не существовало. Как можно было верить, что невообразимо высоко, вне звезд и галактик, находится ипостась, существующая отдельно от человечества? Как можно было найти закономерность в случайности и облечь ее в умозрительную картинку — седой, давно не знавший бритвы старик и его сын подле него? Те школьники действительно верили, что Иисус бродил давным-давно по Капернауму, молился в Гефсиманском саду; ступая босыми окровавленными ногами по земле, нес крест на Голгофу. Майкл запахнул пальто, прячась от ветра и колючей мороси. В корпусах зажигали свет — прорезая сумерки, как нож, он лежал на площадках ровными квадратами. Темнела зелень полей для гольфа, звуки игр затихали с каждой минутой, маленькие футболисты отнесли внутрь мяч. В старшей школе жизнь только начиналась — Майкл, наблюдая за классами и библиотекой, лучше других знал, чем занимаются мальчики в часы самообразования. Часы отводились для молитв, созерцания, изучения Библии и книг. На деле учились другому. Физике, которой не было в школьной программе, химии, далекой от формул. Созерцали разве что обнаженные тела в журналах. Святые отцы — многие из них старше Майкла более, чем на двадцать лет — не чурались старых традиций. Они также, как и их предшественники, были не прочь заглянуть под короткие шорты. Как и раньше, им это сходило с рук. Течение событий стало привычным, как ношенная одежда. Священники приходили и уходили, уклад не менялся. Майкл — двадцатишестилетний семинарист — не должен был стать исключением. Но он стал, и получил только порицание. В добродетели искали червоточину, в честности — обман. Когда Майкл молился на рассвете в часовне, святые отцы посмеивались, как школьники. Преподобный Фрэнсис похлопал Майкла, стоящего на коленях перед распятием, по плечу. — Если ты начнешь всем рассказывать, что тут происходит, — шепнули его губы — тихо и участливо, — тебя со свету сживут. Понятно? — Господь наш сказал: кто нарушит одну из заповедей сих малейших и научит так людей, тот малейшим наречется в Царстве Небесном. — Евангелие от Матфея, Фассбендер, похвально. Но знаешь что — когда тебе сосет ребенок с ангельскими глазами, и ты у него первый — ты словно уже в раю. Майкл застыл, почти касаясь головой черепа Адама. Шаги преподобного затихли под церковными сводами — Майкл снова остался один, но молиться уже не мог. Прошло пять лет, и его вера угасла, как лампада под пальцами нерадивого алтарника. Майкл молчал. Если бы он еще веровал, чувство вины свело бы его с ума. Оно и так не давало ему спать по ночам. Закрываясь в своей аскетичной комнатке, гладя одежду после стирки, в сотый раз перечитывая Писание в поисках ответов, он мог думать только о чистых, доверчивых детских лицах, о губах, которым не следовало знать того, что они узнали. Это внушало Майклу отвращение. Он знал, каким люди видят его — совратителем малолетних, нашедшем себе теплое место в закрытой школе. Его молодость тоже была против него. Кто мог поклясться, что ни одна из дам, заигрывающих с ним на родительских собраниях, никто из учителей, ни один недовольный оценкой ученик не увидят того, чего нет? На этом фоне безмозглые проделки школьников казались ерундой. Отпрыски богачей курили под окнами и убегали после отбоя в Голуэй — еще десять лет назад за это пороли без лишних раздумий. Теперь их лишь мягко отчитывали туторы. Но подростки хотя бы обращали свои растущие сексуальные интересы на ровесников, а не на младших. Некоторых постоянно заставали в раздевалках и гардеробах — тяжелое дыхание, чмокающие звуки и спущенные штаны. Парни могли быть и осторожнее, но они, верно, делали это назло. Их не наказывали, и неудобные сцены вскоре стали любимым развлечением. Во время дежурства в корпусе Майкл не раз и не два натыкался на Макэвоя. Тот перебегал из душевой в спальню в одном только полотенце и, завидев дежурного, демонстративно вилял задницей. Однажды он сделал вид, что уронил мыло, и наклонился посреди коридора. Замерев в этой позе, он посмотрел Майклу в глаза и спустя секунду выпустил полотенце. Майкл отвернулся и ушел прочь. После он написал письмо директору, и вскоре его вызвали для беседы. Директор пожал ему руку, усадил в кресло и налил чай. Он посмотрел на Майкла глазами сонной умирающей рыбы, хихикнул и произнес: — Вы же понимаете, святой отец, что мы не можем исключить Макэвоя. Я знаю, это может быть для вас нелегко, но постарайтесь делать вид, что ничего не замечаете. У нас сейчас... сложная ситуация. — Да, я наслышан, — скептически заметил Майкл. — Тогда вы знаете, что это далеко не самое худшее, что случалось в наших стенах. Песчинка в глазу, или как там говорят. Мелочь. Позвольте мальчикам развлекаться. — Но это нарушение устава. — Полно вам, святой отец, — директор послал ему из-под усов странную, двусмысленную улыбку. — Вспомните себя в детстве. Это просто невинные шутки. — В детстве я молился. — У каждого из нас свой путь. Директор явно пытался избавиться от него, и Майклу ничего не оставалось, как уйти.