Galway Boy

Джеймс, Глен Мэки, Макгоуэн и Броган устроились в заброшенном уголке парка. Днем здесь изредка гуляли младшеклассники, а старшие занимались бегом. Вечером парк опустел — слишком мрачно и холодно. Тем лучше было для ребят. Они держали по пиву и прикладывались к нему время от времени. Джеймс курил за компанию с Броганом, хотя и ненавидел терпкий табачный вкус. — Вот сволота, — он попытался выдуть красивое колечко дыма. — Вы слышали, что сказал святоша? Глен, Макгоуэн, вам повезло, что вы у Фрэнки. — Ты о Фассбендере? — О ком же еще. Он пригрозил не зачесть этот триместр, и вы сами знаете, что тогда я окажусь в заднице. — Херово, что ни говори. — Что, Джеймс, папашка не одобрит твое второгодничество? — Броган раскурил новую сигарету и спрятал пустую пачку в карман. От него так несло куревом, что преподы воистину были святыми, если умудрялись закрывать на это глаза. — Заткнись, Броган, и без тебя тошно. Джеймс поежился на ветру. Осенью в Голуэе становилось совсем невмоготу, особенно после лета, проведенного под ласкающим солнцем Пароса. Там Джеймс мог блеснуть умениями в гребле и виндсерфинге, жил в доме из белого мрамора (пусть не своем, а отцовском), гулял по побережью всю ночь напролет и пил вино с такими же молодыми, как он, беспечными товарищами. Здесь же его унизил обычный препод. И кто — священник, нищий, судя по тому, как потерты его ботинки. Разве имел он право говорить Джеймсу такие вещи? Разве имел право угрожать? — Я ненавижу его, — сказал Джеймс. — Я сделаю так, чтобы его уволили. Глен залил в себя последний глоток пива и наконец подал голос. — Прости, но не проще ли будет ходить на занятия? Ты можешь нажить себе неприятности. — Это дело чести. Святоша больно много о себе возомнил. Стоит моему отцу сделать звонок — и он уволится отсюда сам. После третьей бутылки Джеймс опьянел, и внутри него заклокотало бешенство. Ему захотелось пойти к Фассбендеру, выломать ногой его дверь и высказать ему все в лицо — и посмотреть, как святой отец остолбенеет и будет смиренно выслушивать оскорбления. Но действовать следовало тоньше. — Что ты собираешься делать? — Разведать о нем. Я уверен, ему есть что скрывать. Как он вообще здесь появился? Тут случайных людей не держат. — Джеймс, по-моему, ты подозреваешь то, чего нет. Давай просто оставим эту тему. Шантаж учителей — не то же самое, что написать на греческом стих про член. Ты можешь всех подставить. — Макгоуэн, мне кажется, или я слышу в твоем голосе интонации Дрисколла? Броган с хрипотцой рассмеялся. Глен сидел, глубоко задумавшись, а Макгоуэн выглядел таким несчастным, что, казалось, сейчас расплачется. — Меня не интересует мнение трусов, — упрямо сказал Джеймс. — Забейте, это вас не касается. Это только между нами с Фассбендером, и, клянусь, я добьюсь, чего хочу. Только запомните: кто не со мной — тот против меня. — Успокойся, мы все-таки твои друзья. Мы не собираемся сдавать тебя директору или Фрэнки. — Окей, — Джеймс принял решение, и теперь его забирала дремота. — Вот увидите, он еще попляшет. *** Джеймс с детства знал, что война есть война. Отец привил ему принципы, и самым главным из них было всегда стоять на своем. Джеймс следовал этому принципу с рвением. Несмотря на усилия, о Фассбендере он выяснил мало. Детство и юность были покрыты мраком — ни скандалов, ни нарушений закона, ни сомнительной биографии. Вообще никаких подробностей. Поэтому Джеймс не мог просто завалиться к нему в каморку, а потом сказать адвокату отца, что Фассбендер распускал руки. Но он мог постепенно подтачивать камень терпения преподобного. Проверить, насколько тот силен духом. Дело должно было выгореть. Как иначе, если во всей школе почти нельзя было найти препода, о котором не болтали бы разное. Джеймс понимал, что половина — пустые сплетни, но дыма без огня не бывает. За девять лет в Св. Брендане он слышал от друзей много историй, от которых волосы вставали дыбом. Да что там, Макгоуэн регулярно заходил к отцу Джозефу Галлагеру, и Макэвой сомневался, что они там занимаются сравнительным анализом четырех Евангелий. Пробеги в полотенце не принесли пользы — святой отец, может, и подрочил, но сделал это в одиночку. Или не подрочил, но позволил себе греховные фантазии. Преступил, называется, седьмую заповедь мыслью. Джеймс помнил заповедь наизусть, ведь сам часто развлекался, исповедуясь по всем ее пунктам. Отец Фрэнки бесился и старался прервать неприличные описания, отец Галлагер, кажется, слушал с удовольствием и задавал наводящие вопросы. Не имел ли ты непотребных помыслов, сын мой? Не трогал ли себя? Не услаждался ли нечистыми рассказами? Джеймс услаждался, трогал и имел. Он готов был поспорить, что Фассбендер, как Галлагер, пялится на каждые голубые гольфы. А вечерами, повесив сутану в шкаф, наяривает, как умалишенный. Джеймс доведет Фассбендера до белого каления, и тот как-то себя проявит. Кто же, в самом деле, откажется проучить бесстыжего, не уважающего старших мальчишку? После этого можно будет звонить отцу. Время бежало. За два месяца не появилось ничего нового. Джеймс следил за Фассбендером, ходил мимо его двери, смотрел на его окна в бинокль из здания напротив. Он даже приходил на все мессы и выбрал Фассбендера новым исповедником. Джеймс нес потрясающую разум похабщину, и любой другой священник уже давно уловил бы намек. Облапал бы в алтаре, прямо возле даров, и предложил отсосать в обмен на отметку. Но не Фассбендер. С каменным лицом тот смотрел из исповедальной будки и налагал епитимью за епитимьей. Их набралось так много, что, вздумай Джеймс выполнить все, он неделями не вставал бы с колен. На уроках Фассбендер не замечал подначиваний и в ответ на развязность только ставил минусы в журнал. — Может, он импотент? — в отчаянии поделился Джеймс с Макгоуэном. Триместр заканчивался, компромата все не было. Значит, придется таки напрячься и попотеть на занятиях. Джеймс, погрустив, собрался, написал несколько анализов и эссе. Фассбендер принял их, хотя они были сданы намного позже срока, и не снизил ни балла. — Вот видите, — сказал он Джеймсу, раздавая работы, — вы можете, если захотите. Продолжайте в том же духе, Макэвой. Джеймс почувствовал себя так, словно его опустили в Лох-Корриб по самую макушку. Фассбендер думал, что Джеймс сдался и пошел на мировую. Как бы не так — Макэвои на то и Макэвои, чтобы идти вперед. Предки Джеймса воевали за шотландскую независимость и рубили головы таким, как Фассбендер. Не то чтобы Джеймс в буквальном смысле хотел отрубить ему голову, но метафорически он был более чем готов. Джеймс приналег на скабрезные стихи — на гэльском, французском, греческом и английском. Подбрасывал Фассбендеру поэтические жизнеописания святых с элементами порно, покачивал бедрами у доски и распускал грязные слухи, внутренне уже понимая, что все не имеет смысла, что он повторяется, а у Фассбендера к его жалким попыткам давно выработался иммунитет. Состояние холодной войны стало, однако, Джеймсу привычным. Он ловил себя на том, что большую часть энергии тратит, пытаясь заставить Фассбендера испытывать гнев. Джеймс хотел увидеть, что же прячется под маской благочестивого, сдержанного святого отца. В том, что это маска, он был уверен. Грешат все, грешили и апостолы — ложными обещаниями, сомнениями, маловерием. Вряд ли Фассбендер праведнее святого Петра, просто скрывается чуть лучше. В чем заключаются его слабости, Джеймс узнает. Удобный повод представился зимой. В школе Св. Брендана проходил чемпионат по мини-гольфу, и открывали его, по традиции, старшеклассники. Джеймса выбрали спикером — в классе за ним ходила слава поэта и лицедея. К ним съехались ученики со всего королевства. Они гордо носили форму с гербами школ, и на несколько дней Лох-Корриб превратился из самого пасмурного пятна на теле планеты в полные цвета райские кущи, если бы в раю, конечно, играли в мини-гольф. Джеймс вышел на трибуну в спортзале и постучал пальцем по микрофону. Шум притих, сотни глаз — дети, родители, педагоги — уставились на него. — Добро пожаловать на ежегодный зимний чемпионат по мини-гольфу в иезуитской школе святого Брендана! Содружество старшеклассников поддержало его радостным гулом. Джеймс окинул взглядом зал в поисках Фассбендера. Где же ему еще быть — стоит в окружении школьных клерикалов. Сложил руки на груди и смотрит так, словно его ничем не удивишь. Словно он видел своими глазами Адама и Еву и, может быть, даже сам предложил им яблоко. Джеймс говорил, не выходя за рамки приличий, зная, что самое интересное ждет впереди. Слушатели принимали его как надо — хлопали, улюлюкали и кричали, и настроение у всех было самое бодрое. По старинному обычаю чемпионат открывал учитель — тот, которого выберет совет старших классов. В этом году в совете были одни выпускники, и выбор, конечно же, сделал Джеймс. — Самое важное, — сказал он. — Право первого удара я бы хотел предоставить моему любимому во многих смыслах учителю — отцу Фассбендеру, а также его большой клюшке. Я попрошу вас занять стартовую позицию, преподобный. И не забудьте клюшку. Отклик из зала говорил, что подтекст уловили. Джеймс улыбался во все зубы, а его одноклассники аплодировали из толпы. Отец Брогана — американский нувориш, очень кичащийся своими ирландскими корнями, сложил руки около рта и закричал «браво!». Директор с Галлагером добродушно посмеивались и закатывали глаза. Более консервативные преподы изображали равнодушие, но никто не казался возмущенным. Отец Джеймса в этот раз отсутствовал, иначе он тоже оценил бы хорошую шутку. Фассбендер медленно, будто с трудом отрывая ноги от покрытия, пробрался к трибуне. Джеймс спустился, чтобы вручить ему клюшку, и отметил, как сильно контрастирует черная, знаменующая служение Богу одежда и его собственные белые брюки для гольфа. Фассбендер стоял спокойно, но смотрел куда-то поверх толпы. На его щеках возник едва заметный румянец. Дело сдвинулось с мертвой точки. Джеймс обсчитал Фассбендера на несколько очков: до апостолов преподобному было далеко. Своим неправедным гневом он скоро сам выроет себе могилу. Джеймс чувствовал себя так хорошо, будто закрыл все триместры по религии на отлично, не приложив ни капли усилий. Остаток дня он мозолил Фассбендеру глаза, чтобы тот и не думал, чего доброго, успокоиться. Джеймс восхищался его самообладанием. Фассбендер не только мастерски скрывал злость — он даже говорил с Джеймсом как ни в чем не бывало. Но в глубине его глаз Джеймс видел незнакомый, опасный огонек, и его сердце наполнялось восторгом победителя. Ночью, когда заканчивались вечеринки по случаю встреч, гости отбывали в Голуэй и половина школы еще не протрезвела, можно было протащить в спальню буйвола и все бы решили, что это дух святой. Джеймс, не таясь, зашел в учительский корпус, дошел до комнат Фассбендера и, увидев под дверью свет, постучал. Дверь открылась в ту же секунду.