По следам. Несказка.

Штольман проснулся от духоты – в этой маленькой, тесной каюте было душно и сумеречно. Через маленькое, пыльное стекло иллюминатора сочился утренний свет. Яков сел на койке и огляделся – все еще спали. Анна, притиснувшись к стене, обнимала Ангелину тонкой, изящной рукой, и браслет тускло блеснул в полумраке неясным, небесным светом. Этот свет, странный, словно сквозь некую дымку, вызвал воспоминание, не грустное, совсем иное, светлое и прекрасное… Тогда он подал ей, и она сама открыла маленькую белую бонбоньерку с бирюзовым, шелковым бантиком. Он очень хорошо, словно это было вчера, помнил этот восхищенный, полный удивления, любви и нежности, взгляд. - Боже мой, это… очень красиво и… дорого… И свой ответ он тоже помнил, ему тогда очень хотелось порадовать ее, и он заторопился, вынимая перстенек из кармана жилета, и заговорил тогда, волнуясь и путаясь: - Ну что ты…это все ерунда. У меня есть еще что-то, но, боюсь, не подойдет…примерить нужно. Тогда он быстро нашел ее руку, надел перстенек и поднес к своим губам пальчики. Перстень подошел, и он взглянул ей в лицо. Анна высвободила руку, ее ладонь скользнула по его лицу, пальчики прошлись по брови, и она прошелестела где-то, уже совсем близко от его губ: - Ты…я люблю тебя… …Где-то не слишком далеко что-то звякнуло, громко и словно бы над головой и Яков очнулся от воспоминаний. – Нужно снять это с нее, нельзя…нужно убрать - он поднялся с этой мыслью, подошел к койке и осторожно расстегнув, стянул с тонкой руки, браслет. Анна все же шевельнулась и через мгновение, он уже видел ее ясный и беспокойный взгляд: - Что? Уже… - Нет, нет – успокоил он – спи, я просто, уберу это…на время. Он убрал браслет во внутренний карман жилета и осторожно прикоснулся губами к ее запястью: - Приедем на место, я верну сразу же… - Обещаешь?- услышал он, поднял голову и встретил ее такой же восхищенный и нежный взгляд, словно вокруг была не затхлая, душная каюта, а зимняя, почти весенняя, петербуржская передняя. - Обещаю - он опустил ее руку на койку и добавил, уже от двери: - Я…выйду ненадолго и вернусь. Ты спи. Анна смотрела на то, как он старательно выговаривает все это, глядя мимо нее, она скользнула взглядом по полутемной каюте и не увидела на койке Варфоломеева. Штольман явно собирался пойти на палубу и явно не хотел, чтобы она тоже была там. Он так и не уходил, обернувшись к двери вполоборота и она, глядя на эти терзания, отпустила: - Ты иди. Я посплю еще. Его беспокойное лицо немного выровнялось, он что-то быстро сказал, поднявшему было голову, Мише и несколько нервно улыбнувшись, вышел. Штольман прикрыл дверь, остановился, и задумался. То, что койка Варфоломеева пуста, моментально вызвало беспокойство, жившее в душе еще с вечера. Петра Александровича они встретили здесь, во дворе госпиталя, сортировавшего вновь прибывающих беженцев, почти год назад. И если бы не Анна, Яков ни за что бы его не узнал. Когда они виделись в последний раз - в июне семнадцатого, Петр Александрович выглядел совершенно иначе, но тогда, когда Анна осторожно коснулась его плеча и произнесла каким – то потерянным тоном: - Яков…посмотри… - Он, обернувшись, похолодел. Варфоломеев был старше Штольмана на двенадцать лет, но то, что он увидел сейчас – поразило. Перед ними был худой, совершенно седой, древний старик. Он рассеянно оглядывался по сторонам и когда Яков шагнул к нему, взгляд его изменился не сразу. Он был не в себе. Это они поняли тотчас, но он послушно пошел вместе с ними и, когда они привели его в дом и указали комнату, смог отблагодарить чуть заметным кивком. С тех пор они жили вместе. Петр Александрович почти ничего не говорил, целыми днями сидел на лавке, глядя на море, и лишь Миша мог его отвлечь. С ним он говорил и Штольман понимал, почему, этот хрупкий, высокий подросток, напоминал Варфоломееву внука. О том, что стало с его семьей, как он попал сюда, и что вообще произошло, Петр Александрович не говорил ни с кем и никогда. За все это время, Штольман услышал много страшных историй, от которых стыла кровь и никогда ни о чем не спрашивал. Тогда, в мае семнадцатого, Красницкий неожиданно предложил им уехать на отдых. Сейчас Штольман подозревал, что он сделал это нарочно, но тогда это в голову не пришло. Анна проболела два зимних месяца, простуда перешла в воспаление, затем все ушло, но даже к лету выглядела она плохо. Он сам подумывал о том, чтобы съездить в Крым, но вокруг уже происходило так много всего, что помыслить об этом было странно. А потом простудился Миша, и предложение Красницкого уже не казалось чем – то немыслимым. Тогда они уехали и больше не вернулись. Новость о перевороте поначалу казалась нереальной, но реальностью стала быстро. Как быстро случилось и то, что этот остров оказался маленьким, последним осколком, летевшей в никуда Родины. И тогда, здесь, пригодилось то, чем он занимался все эти годы. Тогда, после всех петербуржских событий, уладив все дела, они уехали в Затонск, но, не прожив там и трех лет, вернулись в Петербург. Когда родился Алексей, в феврале девяносто второго, все пошло хуже, чем они могли себе представить. И если Виктор Иванович был опорой и подмогой, души не чаял во внуке и никогда не позволял себе давать советы и прочие вещи, то с Марией Тимофеевной и Олимпиадой, дела обстояли иначе. Анна сама предложила уехать. Яков не знал, чего ей тогда хотелось больше – не слышать бесконечных наставлений матери и тети или уберечь его от излишних переживаний. Ангелина и Михаил – Мика - появились на свет уже в Петербурге, и редкие визиты родных стали для Анны и Якова даже в радость. Штольман так и не принял предложение Варфоломеева уйти в службу государственной охраны, но связь они держали постоянно, и когда место Варфоломеева занял Красницкий, вместе работать приходилось много. Перед катастрофой Дмитрий Васильевич все же уговорил его перейти к себе, и вышел этот странный и страшный, превратившийся в безвременный, отпуск. Тогда этот переход казался Якову логичным – вокруг происходило много странного и неясного, шла война, люди не становились терпимее и милосерднее, и было стойкое ощущение подступающей беды. Теперь Штольман знал о том, что Красницкий и к себе его позвал для того, чтобы уберечь. За эти годы, этот человек стал членом семьи, другом и тогда Штольману и в голову не пришло, что все это Дмитрий Васильевич придумал ради них. Он был привязан к Анне, к детям, никто не мыслил Рождество без « Дяди Красницкого» и это казалось естественным. Все казалось естественным. Коробейникова из Затонска они так и не смогли вытащить, как ни старались, он бывал наездами, стал степенным и обстоятельным, обзавелся семьей, но сейчас о его судьбе Штольман совершенно ничего не знал. Единственное, что он знал – то, что он был жив пару месяцев назад – это рассказал неким непостижимым образом, оказавшийся здесь Ульяшин - Анна встретила его в госпитале, привела ужинать, и это был едва ли не самый прекрасный ужин за последние полтора года. С тех пор к ним каждую субботу заходил еще один член семьи. И это тоже казалось естественным. Тогда, в начале лета семнадцатого, они долго откладывали отъезд, мешало то одно, то другое, но, в конце концов, к середине июля, они были здесь. Красницкий знал, куда отправлял их – пустующий дом его матери, стоял, уткнувшись боком в покатую гору в ста метрах от моря и до самого рокового дня, они были счастливы. Они отвлеклись, забыли обо всем и были счастливы здесь, а затем все закончилось. Здесь, в первое время, совершенно ничего не поменялось, но затем, с каждым днем, окружающий мир, который оказался враждебным, подступил совсем близко. Чем дольше продолжалось то, что назвать войной у Штольмана не поворачивался язык, тем яснее он понимал, что нужно уезжать. Если в первые дни он рвался вернуться в Петербург и Анна, нервно кусая губы, убеждала его остаться, то позже он понял, что она была права. По морю и иными путями, сюда приезжали люди – отовсюду, из разных мест. Они добирались на перекладных, иногда на это уходило по полгода, но они ехали сюда, и из Петербурга ехали тоже. После известия о расстреле царской семьи, иллюзии о том, что возможен иной исход, рассыпались в прах. Питали эти иллюзии немногие, но питали. После все стало только хуже. Люди зверели и с той и с этой стороны. К глобальному примешивалось частное, личное и лютая ненависть и жажда мести, затмевала людям разум. С Анной они виделись лишь вечерами, когда он возвращался со службы, а она с Ангелиной – из госпиталя. Он видел, как ей непросто и желание уехать, медленно, но верно зрело в душе. В этой обстановке Штольману было нелегко. Но Анне было тяжелее вдвойне – ей изливали душу умирающие и выздоравливающие и он поражался, насколько у нее достает мужества, выслушивать все это. Она ни о чем не рассказывала, но ему и не нужно было знать. Он видел, как ей тяжело и мысль о том, чтобы уехать, посещала его каждый раз, как по вечерам, он вглядывался в ее лицо. И они решили уехать. Штольман знал, что рано или поздно командование решит об эвакуации, иного пути просто не было, но ждать он не мог. Он не служил в войсках. Ему проще было уехать самому. Удерживать их никто не стал, и они за неделю собрались. Куда ехать, было решено еще раньше, Красницкий, перед отъездом, заехал поздно вечером, привез номера счетов, оформленные доверенности и прочие банковские бумаги, едва ли не насильно вручил все это Штольману и отбыл. Приехав на следующий день, он уже ни о чем не вспомнил. Здесь, в местном управлении странной структуры, чем – то средним, между армейской полицией и гражданским сыскным, Штольман был на отличном счету. Нашлись и сослуживцы из Петербурга, волею судьбы оказавшиеся здесь, да и работы было много – люди везде оставались людьми. Ангелина пропадала в госпитале вместе с Анной, а вот Мика был целыми днями предоставлен самому себе, а чуть позже на его плечи легла забота о Варфоломееве. Штольман никогда не беспокоился за младшего – ему досталось все лучшее, что было в них с Анной – он был рассудительным, у него был логичный, цепкий ум и, в то же время, некая идеалистическая романтичность. Анна рассказала ему о сне, когда бабушка сказала ей о детях и позже они поняли, что означает – « девочка справится сама». Ангелина была странной, она была веселой, где-то даже озорной, но иногда задумывалась настолько, что приходилось трогать ее за плечо. Эти странности их не пугали, Анна подолгу о чем – то беседовала с дочерью, и Яков был абсолютно спокоен – ошибки собственной матери не позволяли Анне совершить свои. Старший был иным – все всегда делал так, как считал должным, судил о людях строго, был ироничен и смешлив, но последнее, похоже, уже ушло, вместе с детством. Он не участвовал в обороне, и это радовало Якова, он видел, как меняются лица и души вчерашних мальчишек, после того, как они возвращаются, и не хотел такого для сына. Алексей был медиком, сюда приехал сразу после окончания университета, навестить их в их странном отпуске, да так и остался, как многие тогда. Медики были в цене и поэтому на передовую его не брали. Поначалу он раздражался, нервничал, но потом успокоился. Ему просто стало некогда думать о другом. И сейчас он поступил так, как посчитал правильным – едва узнав о том, что Ксения все таки добралась до Киева, как он, сутки продумав план, ушел за ней. Она добиралась из Петербурга четыре месяца, Штольману трудно было представить хрупкую, нежную балерину мариинский труппы, добиравшейся сюда через пол – страны, но, вспомнив себя и свою историю, и это он представить смог. Алексея не было уже несколько дней но, как ни странно, Анна собиралась в путь спокойно и Яков догадывался, почему. Тогда, на еще зимнем крыльце петербуржского дома, она сказала ему, что дар ушел, и она стала обыкновенной. Но она ошиблась. Она больше не видела призраков и ей не снились явные вещие сны, но она откуда – то всегда знала, когда с кем – то из близких могло произойти непоправимое. Откуда-то она знала, что могло случиться, и предотвращала это. Отрицать очевидное было бы неправильным – это было много раз, и Штольман поначалу удивлялся, а позже, поняв в чем дело, удивляться перестал. Вот и вчера, она была совершенно спокойна, словно знала, что ничего не случится. Они успели, когда уже прозвучала команда убрать сходни. Штольман, как и все другие, стоял, вцепившись пальцами в поручни, и не отводил взгляда от удаляющегося, берега. Сознание отметило то, что сын и его девушка взбежали по трапу, и сердце успело радостно стукнуть, но боль не отпускала. Судно уже отошло на приличное расстояние, и на его побелевшие пальцы легла теплая, хрупкая ладонь: - Пойдем, нас ждут – послышался тихий, любимый голос и он, не глядя, обнял ее за плечо. Теперь было утро, нужно было понять, который час и узнать, где Варфоломеев. Яков вынул часы и, уже захлопнув крышку, оглянулся на скрип двери и встретил взгляд больших, зеленых глаз - Мика выглянул в коридор, высунув лохматую голову на длинной, худой шее. - Ты спи еще. Я пойду, узнаю что, как – тихо сказал он сыну, закрыл перед ним дверь и пошел по коридору к лестнице на палубу. Вся палуба была усеяна спящими людьми, где – то здесь должен был быть Алексей со своей Ксенией, но сейчас Штольману было не до них. Плетеное кресло Варфоломеева выглядело среди этого моря людских тел, словно остров в океане. Остров, увенчанный белой, снежной вершиной. Штольман осторожно пробрался ближе и понял, что спешил напрасно – взгляд Петра Александровича был неподвижен и абсолютно спокоен, он был мертв. Яков с минуту стоял, глядя в лицо Варфолмееву, а затем коснулся кончиками пальцев его век и замер на мгновение. Взгляд скользнул ниже и в сцепленных на коленях пальцах правой ладони, он заметил бумагу. Рука еще не оцепенела и была теплой, словно живой. Штольман потянул бумагу и перед его глазами оказался белый лист. На листе явно угадывался план города, вычерченный твердой рукой – Штольман мгновенно угадал - мост, длинное очертание стены Петропавловской крепости и вздрогнул, с ужасом вглядываясь перед собой – неподалеку от крепостной стены был нарисован крест. От креста шли две линии, обозначавшие шаги, видимо, для того, чтобы можно было найти это тайное место. Но не это было главным - возле креста, в столбик, были написаны имена: Ташенька, Дмитрий Васильевич, Андрей, Федор Ильич, Кати, Костик.Последнее имя было выписано уже неровно и твердый знак в конце « уполз» вниз – имя внука Варфоломеев твердо выписать не смог. Яков смотрел в эту белую, с четкими, чернильными буквами бумажку и очнулся лишь от боли в пальцах – он так сжал плечо мертвого Варфоломеева, что пальцы заныли. - Папа? Что такое с дедом? – послышался взволнованный мальчишеский голос и Яков обернулся мгновенно - там, у трапа на верхнюю палубу, стоял его сын – тоненький, высокий и хрупкий мальчик, большеглазый и обеспокоенный до предела. - Стой там. Я сейчас. – Штольман убрал листок в карман, выбрался к Мише и, взяв его за плечо, подвел к маленькому, свободному пространству у поручней. - Он умер, да, папа…- услышал он скорее не вопрос, а утверждение и лишь крепче сжал острое плечо. - Ничего, мы справимся - сказал он скорее себе, чем Мише, но мальчик ответил коротко и ясно: - Да. Берег был уже различаем, уже угадывались очертания береговой линии, зеленых холмов и неких больших и малых светлых строений. Штольман не планировал оставаться здесь. Там, где было не так жарко и душно, как здесь, их уже ждали. Это не было Родиной или службой, это было чем – то иным, но не бегством. И он знал, что как бы ни было сложно, они справятся. И снова будет рождество, и елка и запах фруктов и самое главное во всем этом то, что они сохранили себя. Солнце встало уже высоко, было жарко, и Штольман внезапно подумал о том, что рад тому, что в Базеле бывает снег. За эти неполные два года он дико устал от всего – самой этой дикой ситуации, от потерь и горечи и от того, что здесь почти нет зимы, он устал тоже. Эта мысль о снеге возникла случайно, но была новой, светлой и подумалось еще одно - Микины пятнадцатые именины, будут лучше, чем…- он не додумал мысль. Все это время Миша молчал, глядя на приближающийся чужой берег и внезапно Штольман услышал, сказанное упрямым, чуть взволнованным и нервным тоном и улыбнулся – так этот тон, напомнил ему самого себя. Он не смотрел на мальчика, а просто повторил эти три слова, что шли с ними рядом всегда: - Все будет хорошо. Тонкая рука легла на его плечо и тихий, родной голос проговорил мягко и спокойно: - Все мужчины нас покинули, что же вы, браслеты от Карла Болина экспроприировали,…а вы, юноша, отчего босиком? Там Ангюша ждет, у нее оказывается термос с кофе – экая ценность невиданная, а вы здесь… Анна осеклась, внезапно осознав, что что-то не так, оглянулась и увидела Петра Александровича. Что-то в его фигуре мгновенно подсказало ответ на еще не заданный сознанием вопрос, и она просто обняла этих двоих, таких дорогих ей людей. Они стояли без слов, глядя на приближающийся константинопольский берег и все трое знали, что как бы ни было сейчас больно и горько, но они со всем справятся и пусть не так быстро и просто, но все будет хорошо.