По следам. Несказка.

Анна снова первой сошла с крыльца. Тропинки так и не было, и Штольман с грустью вспомнил о том, что хотел навести порядок. Теперь это было уже не нужно, до отъезда оставалось совсем немного, но думать сейчас об этом не хотелось. Ключ легко повернулся в замке и, оглянувшись, Яков увидел, что Анна уже добралась до ворот. Она обернулась, махнула ему рукой и он поспешив к ней, с улыбкой подумал уже о другом – мы, похоже, уже привыкли бродить по колено в снегу. Калитка закрылась с трудом, как бы он ни старался, плотно она не прикрывалась и он, взглянув на Анну, которая уже выбралась на дорогу и постукивала каблучком об каблук, бросил это дело. Она подхватила его под руку, ветер закружился вокруг, словно радуясь неожиданной, живой добыче и они не спеша, пошли к перекрестку. Говорить почему – то не хотелось, хотелось просто идти рядом и не думать ни о чем. Они уже свернули за угол, когда Анна все же решила нарушить молчание. - Там только эта лавка? – услышал Штольман и ответил не задумываясь: - Такая одна, обычно они разные, а у Петра Ильича, все в одном месте. Почему ты спрашиваешь? - Да так, просто интересно – вышло не слишком ловко, но говорить о том, зачем она спросила, было бы еще страннее. Еще по пути сюда она подумала о другом – о том, что каким бы странным и милым ни был бы этот спонтанный праздник, ей непременно хочется что – то подарить ему. В лавке с провизией можно было приобрести разве что леденцы и это не совпадало с ее представлением о подарке. Штольман шевельнулся рядом, высвободился от ее руки и, шагнув вперед, остановился, преграждая ей путь. - Что-то вы задумали, барышня…- услышала она его задумчивое и взглянула в его лицо – выражение было задумчивым и не более того, она поняла, что секретничать бессмысленно и ответила совершенно искренне: - Ничего особенного, просто…я подумала о подарке…все же Рождество. Лицо его просветлело, он улыбнулся, его ладонь коснулась ее лица, и он проговорил, чуть запинаясь: - Как-то не подумал об этом, конечно…там есть что-то еще… Она смотрела ему в глаза, совершенно счастливым взглядом и он, не найдя больше слов, просто взял ее под локоть и повел вдоль улицы, попутно объясняя, что и где здесь можно приобрести, не углубляясь слишком далеко. Ветер дул с совершенно разных сторон, но Анне было не холодно – она слушала его легкий, спокойный тон и совсем не заметила, как они уже прошли два перекрестка. - Не скажу, чтобы здесь было много всего, но, все, что нужно, здесь есть. А вот и лавка – тем же тоном проговорил он и шагнул на мостовую. Анна взглянула перед собой – на той стороне весь первый этаж большого, трехэтажного дома, был буквально усеян вывесками. Штольман уверенно шагал к той, над которой висела весьма неказистая с виду вывеска с крупной надписью «Мелочная лавка. Петр Сатин», и Анна тронула Якова за рукав. - Я…пройдусь немного…и догоню тебя – услышал он и посмотрел ей в лицо – взгляд был легким и в выражении глаз застыл вопрос, он оглядел улицу, привычно и цепко и неуверенно ответил: - Мне бы не хотелось… Но она перебила, мгновенно, уже улыбнувшись: - Да что случиться, я буквально на пару шагов и..догоню тебя. И он согласился. Согласиться было непросто, но этот странный день, словно сам решал все за них – порыв ветра снес с крыши снег, их осыпало ледяной пылью и Штольман, на мгновение зажмурившись, все же решился: - Ну…хорошо. Я жду тебя здесь. Ее личико просияло и она, легко развернувшись и просто кивнув ему, отправилась быстрыми шагами вдоль улицы, вглядываясь в вывески. Он проводил ее взглядом до того момента, как она, видимо найдя то, что нужно, открыла дверь совсем неподалеку, и, не слишком довольный собой, толкнул дверь в лавку. Звенькнул дверной колокольчик, и Яков, машинально стряхнув снег, вошел. Петр Ильич что-то разглядывал на полках, обернулся на звук и улыбнулся ему: - Вернулись? Я рад. Что на этот раз…- он не успел договорить, как Штольман задал вопрос: - Кто искал меня тогда, вы описать можете? Петр Ильич задумался на минуту и описал – пока он говорил, на лице Штольмана возникло задумчивое выражение, но, похоже было на то, что обеспокоен он был не слишком и Петр Ильич, порадовавшись в душе, после паузы, спросил снова: - Чего желаете на этот раз? В этот раз, он, как только увидел Штольмана, мгновенно решил не забываться и не позволять себе лишнего – он помнил этого человека еще мальчишкой, его печалило то, что он так разительно изменился, но, понимая, почему, сочувствовал. Штольман перевел на него взгляд и, неожиданно улыбнувшись, заговорил совсем иным тоном: - У нас сегодня…небольшое торжество. Вы…посмотрите сами что-то, похожее на рождественский ужин и…не забудьте вашу..контрабанду. Он усмехнулся, и Петр Ильич понял, о чем он – спиртное в подобных его, лавочках, продавать запрещалось, и такое он держал лишь для проверенных людей. Легкий тон Штольмана порадовал его необычайно и он, уже отступая к подсобке, проговорил: - Конечно, конечно…здесь у меня заказ остался, невостребованный – запеченное мясо, возьмете? И уже скрываясь в проеме, услышал ответ: - Несите все. Яков ждал Петра Ильича, задумчиво глядя в окно – к городу подступали ранние зимние сумерки, в этот день они были серыми, такими же, как и утром, но настроение это не испортило. Он вспомнил о светлом личике Анны, ее летящей фигурке, уже устремившейся вдоль улицы и внезапно подумал о том, о чем она говорила. Он еще тогда мгновенно решил о подарке, он знал, где он лежит и знал, что Анне он, непременно понравится, но сейчас ему в голову пришла еще одна замечательная идея. Послышались тяжелые шаги, Петр Ильич, чуть запыхавшись, вышел из дверей подсобки и водрузил на стойку корзинку для пикников. - У вас…бонбоньерки с Рождества остались? – услышал он, весьма странный вопрос, заданный абсолютно легким тоном и в изумлении уставившись на Штольмана, машинально ответил: - Есть…немного. Сейчас. Штольман выглядел совершенно иначе, чем в последний визит – ни настороженности, ни болезненности не было, и, уже придя в себя от неожиданности, Петр Ильич добавил уже быстро и веселее: - Да чего уж там, пойдемте, посмотрим. Штольман на мгновение задумался, оглянулся на дверь и, кивнув, шагнул за стойку. - Вот, все, что осталось – услышал Яков голос позади и отметил, что, судя по тону, старому лавочнику нравится все это. Он оглядел указанную полку и взгляд моментально выхватил то, что нужно – маленькая, белая коробочка с бирюзовым, шелковым бантиком, выглядела изумительно изящно, он взял ее в руки и с удовлетворением отметил, что крышечку легко открыть. - Там ликерные, – услышал он позади себя и улыбнулся, обернувшись: - А вот это совершенно неважно. Я возьму? - Да, конечно, я так понимаю, это подарок, могу завернуть. И бумага осталась, будет, как раньше. - Господь с вами, не надо…с ликером –то- Петр Ильич смотрел во все глаза – Штольман засмеялся уже в голос и он понял, почему. Растерявшись, он отчего-то подумал о детском подарке. - Да, что – то я…какое уж завернуть, с ликером-то – и он тоже засмеялся, а Якову показалось, что он, неким волшебным образом, вернулся в прошлое – такие подарки на Рождество дарил дед – бонбоньерку со сладостями и непременно что – то еще. Это могло быть что угодно – увеличительное стекло, компас, что угодно. Это всегда было завернуто в несколько слоев бумаги, он помнил свое нетерпение и одновременно ощущение предвкушения чуда от разворачивания этих многослойных подарков. Однажды, развернув это, он увидел не игрушку или занятную вещицу, в тот год дед подарил часы – те самые, которые Анна вернула ему сегодня днем, « Не считай минуты – спеши уловить мгновения счастья. Иван Сокольский» - было выгравировано на крышке, словно это было, цитатой великого человека и сейчас Яков подумал о том, что дед, действительно, был великим человеком, по крайней мере, для своего внука. С чего Петр Ильич решил завернуть рождественский, детский подарок, Штольман подумать не успел – звякнул дверной колокольчик и он, с большим трудом пытаясь убрать бонбоньерку в карман, поспешил за Петром Ильичем, который уже вышел в лавку. Анна остановилась перед вывеской «Эрих Хэндлер. Мелочная лавка и все, что угодно». Название было странным, но, похоже, что больше, ничего подходящего здесь не найдется. Она видела, как Штольман так и стоял у двери, внимательно глядя ей вслед и поспешила войти. Над головой переливчато и тонко зазвенел колокольчик, и она огляделась по сторонам – здесь, действительно было «все, что угодно» - пирожки, пирожные, пряники и прочая снедь, мирно соседствовали с керосиновыми лампами, вениками, лампадным маслом и свечами. Вдоль дальней стены была небольшая витрина с множеством полок и Анна, подступив ближе, с любопытством окинула ее взглядом. - Чего желаете, барышня? – услышала она за своей спиной и вздрогнула. Она не слышала шагов, испуг подкрался мгновенно и, обернувшись, она облегченно выдохнула – перед ней стоял древний, седой, как лунь, худощавый человек. Одет он был в строгий, серый сюртук, застегнутый на все пуговицы. Сорочка была белоснежной, галстук был повязан безукоризненно, а очень светлые, голубые глаза, смотрели внимательно и по-доброму. Говорил он с легким немецким акцентом и улыбнулся, видимо, оценив впечатление, которое произвел: - Для такой милой барышни, все, что угодно. Чего желаете?- снова услышала Анна и, едва справившись с собой, совершенно неосознанно, ответила: - Мне…подарок нужен. Особенный…небольшой. Человек чуть задумался, внимательно глядя ей в лицо и через мгновение, снова улыбнулся и тихо, словно задумчиво, проговорил: - Особенный и небольшой…булавка для галстука? Анна лишь успела поразиться, насколько быстро и точно, он придумал то, что ей нужно и кивнула ему, не найдя слов. - То, что здесь – человек небрежно махнул рукой на витрину- не пойдет. У меня есть для вас…то, что нужно. Но там – не здесь. Он кивнул головой в сторону открытой двери, за которой было светло, и Анна растерялась. Ей совсем не хотелось идти куда – то с незнакомым человеком, в душе шевельнулось беспокойство, она оглянулась на дверь – за стеклом, в серых сумерках, не видно было ни одного прохожего и ей стало не по себе. - Вам страшно отчего-то, не надо бояться, я принес здесь, – фраза была странной, Анна, уже в недоумении обернулась и снова встретила взгляд этих странных, бледно-голубых, глаз. - Посмотрите, вам подойдет? – услышала она и увидела то, что он держал в руках – небольшая бархатная коробочка, длинная и узкая, на шелковой, темно – синей ткани сверкали булавки. Анна даже не поняла, сколько их, она уже увидела то, что нужно и у нее снова, совершенно неосознанно, вылетело: - Вот, то, что нужно. Она осторожно вынула изящную вещицу, изумленно разглядывая и радуясь тому, что видит. - Прекрасный выбор – услышала она тихий голос и взглянула на его источник – человек улыбнулся, тепло и доброжелательно, и она улыбнулась в ответ. - Футляр? – спросил он, и она уже ответила, легко и свободно: - Да, будьте добры. Он унес коробочку с оставшимися булавками и вернулся через минуту с иной – маленькой и изящной, темно – синего бархата, открыл крышечку и Анна, положив булавку на белый шелк, удивилась, насколько красиво выглядит белое, сверкающее на белом матовом. - Сколько я вам должна? – спросила она, глядя на уже закрытую коробочку на своей ладони, и взглянула в лицо этому странному человеку, услышав сумму. - Для вас, скидка – улыбнувшись, ответил он и чуть помедлив, добавил, аккуратно выговаривая слова: - Господину Штольману…всего самого доброго. Я видел вас…из окна – поспешил он объясниться, уловив странное выражение на лице этой милой барышни. - Вот как…я передам. Спасибо вам.- барышня вынула деньги, положила их на стойку и все же, спросила: - А…от кого передать пожелание? Все это было странно, разговор на всем протяжении был странным, но то, что он сказал в конце и вовсе поразило. Этот человек явно знал Штольмана, если узнал, едва взглянув в окно, ей уже стало совсем не страшно и любопытно и она, уже не опасаясь ничего, проговорила, улыбнувшись: - Я Анна, Анна Викторовна, вы…знаете Якова? Человек смотрел уже чуть снисходительно и ответил коротко: - Мы знаем друг друга. Давно. Он сам расскажет, если захочет. Эрих Хэндлер, к вашим услугам – он протянул руку и Анне, ничего не осталось, как подать свою. Хэндлер легко коснулся губами ее руки и уже выпрямившись, улыбнулся. За спиной зазвенел колокольчик, Анна оглянулась и увидела, как в лавку входят трое – мужчина, женщина и мальчик лет шести. Мальчик тут же побежал к витрине, к которой поначалу подошла Анна и она, уже вспомнив о том, что Яков, вероятно, давно ждет, поспешно кивнула странному человеку, выскочила из лавки и взглянула вдоль улицы – Штольмана видно не было, как и прохожих. Ветер так и свирепствовал, сметая с крыш снег, она прибавила шаг и поспешила в сторону мелочной лавки, влетела внутрь, и чуть было, снова не испугалась. Здесь было пусто, но, как только умолк колокольчик, она услышала смех – этот смех она слышала редко, но не узнать не могла, и в душу вернулось спокойствие. Он смеется, значит, все хорошо, - успела подумать она, как из подсобки вышел человек – он совсем не походил на того, от кого она вышла только что, но улыбался, и Анна, уже не думая ни о чем плохом, улыбнулась в ответ. Следом за хозяином вышел Штольман, что-то убирая во внутренний карман. То, что он убирал, видимо, не влезало. На его лице промелькнуло раздражение и досада, но, через мгновение, все испарилось – он увидел ее и, видимо, все получилось. Пальто так и осталось странно топорщиться, но руку он вынул, шагнул ей навстречу и спросил, все еще улыбаясь: - Ну как, твое предприятие…удалось? А это…Петр Ильич, прошу любить и жаловать, Анна Викторовна…мы- он внезапно запнулся, представляя ее и она быстро договорила за него, подступая ближе: - Мы обручиться собрались, Петр Ильич, мне очень приятно. Ей, действительно, было очень приятно. Ей всегда был чужд снобизм, и главным в человеке она всегда считала иное, чем положение в обществе. Эти люди, с которыми она познакомилась за полчаса, оба были приятны, оба знали Штольмана и, судя по всему, ценили его. Это было главным, все остальное не волновало ее совершенно. Она успела поймать на себе чуть удивленный взгляд Штольмана, но он ничего не сказал, взял со стойки корзинку, вручил ей трость и, не глядя на Петра Ильича, а глядя ей в лицо, быстро проговорил: - Благодарю вас, Петр Ильич, мы…увидимся еще. Он, наконец, отвел взгляд от ее лица, обернулся на Петра Ильича, чуть кивнул ему и, забрав корзинку и взяв ее под локоть, как-то очень быстро, вывел на улицу. Они сошли с крыльца, Штольман остановился внезапно, и, поставив корзинку в снег, взял ее за плечи и повернул к себе. - Я…сказала что-то не так? – услышал он и, уже касаясь губами ее губ, проговорил косноязычно: - Нет. Да, то есть…не знаю. Ветер, словно нарочно, ударил ей в спину так, что притиснул ее настолько, что она почувствовала нечто под своей ладонью – в кармане Штольмана было нечто странное, но, через мгновение, она уже забыла об этом. Ладонь скользнула выше, ему за ухо, модная фетровая шляпа с чуть загнутыми полями, качнулась, и ее моментально подхватил ветер. Он отпустил ее на мгновение, ощутив, как она шевельнулась, и проговорил глухо: - Да и бог с ней. Но Анна уже бежала вдоль тротуара, ловко поймала шляпу и, вернувшись, проговорила чуть запыхавшись: - Как это бог с ней, тебе она очень..хороша, пойдем уже, не хватало еще простудиться. Она ловко надела шляпу ему на голову, сдвинула ее набок, затем вернула обратно, чуть прихлопнула, и уже глядя на то, как он стоит, не двигаясь с места, нагнулась за корзинкой. - Чувствую я, налет был удачным – услышал Яков и уже, забрав у нее корзинку, взглянул ей в лицо – выражение было легким и безмятежным, она взяла его под руку и мысль явилась, совершенно неясная – Как все странно и непостижимо. Домой они добрались быстро. Ветер продолжал свой бешеный танец, с неба посыпалась мелкая, сухая крупа, говорить в этой свистящей, беснующейся круговерти, было немыслимо, и первые слова Анна произнесла, уже на крыльце: - Удивительно, как нас не унесло, это корзинка твоя помогла.- Тон был легкий, веселый, он улыбнулся шутке, уже открывая дверь и, обернувшись, с удовольствием отметил, что выглядит она удивительно хорошо – личико было розовым, глаза сияли, никакой болезненной бледности не было и в помине, и на душе стало легко. Он выбросил из головы все мысли о том, что сказал ему Петр Ильич, еще тогда, когда Анна вошла в лавку и сейчас, вспомнив, постарался выбросить снова. Уже возле дома, на дороге, он внезапно понял, что в его блестящем плане этого странного праздника, есть один очень большой и значительный промах. Как с ним быть, он не знал, и это беспокоило его сейчас, больше всего остального, вместе взятого. Он не думал, что эта идея выльется во что-то большее, чем ужин перед отъездом, но память, эти подарки и все прочее, показало, что это не так. Ему неожиданно захотелось, чтобы было рождественское утро, но, осознание того, что это невозможно, вызвало досаду. Теперь было совершенно непонятно, что делать с этими подарками, которые, похоже, уже имели огромное значение. Задумавшись обо всем этом, он разделся, совершенно машинально и, забрав у Анны пальто, забыл его повесить. Анна уже скинула сапожки, надела носочки и туфельки, но, взглянув на Штольмана, замерла – он стоял с пальто в руке, снова погрузившись в некие размышления. Она в несколько шагов оказалась рядом и спросила моментально, забирая пальто, не думая уже ни о чем: - Что еще случилось? - Я…совершенно не подумал о подарках – он ответил не раздумывая и это обрадовало так, что, поначалу она не поняла о чем он, и только разглядев выражение его лица- досадливое и чуть растерянное, догадалась. - Я никогда не думала, что ты…все будет хорошо. Или ты думаешь, что в купе не наступает утро? – она поспешила обратить все в шутку, прежде, чем он скажет что-то в ответ и добавила, уже отвернувшись, легко, словно это было что-то обыкновенное: - Ты на время посмотри и принеси корзинку, у нас очень много дел. Она говорила что-то еще о елке и времени, но в сознании проносились совсем иные мысли. Он немыслимо изменился за эти три дня, отчего же так – и, внезапно, она остановилась от догадки, пришедшей просто и ясно - он не изменился. Он был таким когда-то, когда-то давно. А сейчас он возвращается. За спиной послышались шаги, и она поняла, что возвращается он уже в буквальном смысле. Он поставил корзинку на стол, быстро проговорил-: - Мне нужно кое-что сделать, я скоро вернусь – снова послышались шаги и она, обернувшись, успела увидеть, как он свернул к гостиной.- Господи боже мой – подумала она и сама не смогла понять, что хотела выразить этими словами. Однако, дальше, все пошло проще – пока Анна возилась с плитой, сладостями и прочим, он все же собрался, принес в гостиную старую шляпную коробку с украшениями и, развесив по колючим веткам бумажных балерин, кареты и ангелов, вспомнил о главном. Он оглянулся на переднюю - Анны видно не было, из кухни уже потянуло странными, пряными ароматами и он понял, что время на то, чтобы устроить сюрприз с подарком, у него есть. Открыть сейф и вынуть небольшую бархатную коробочку, было делом двух минут. На всякий случай он проверил содержимое – браслет был на месте, чистые, голубые камушки сверкнули на мгновение, и он захлопнул крышку. Он совершенно спокойно прошел в переднюю, забрал из кармана бонбоньерку и вернулся. Все подошло отлично, часть конфет пришлось высыпать на стол, но коробочка вошла свободно, он убрал ее на полку, задвинув книгой и вовремя – Анна уже шла из кухни и на ходу воскликнула: - Ну вот, я так и думала… Вы снова справились сами – тон звучал возмущенно и он поспешил ее успокоить: - Не надо так…волноваться – он уже шагнул ей навстречу и, взяв за локти, притянул к себе: – Там, в коробке, еще много всего, можешь поучаствовать. Он сам не понимал, как это выходит, но, когда она была так близко, справляться с собой не получалось. Руки сами собой скользнули ей за спину, но, ощутив неожиданное сопротивление, он ничего не успел. - Нет, нет, нет – ее ладони уперлись ему в грудь, и он увидел ее взволнованное личико, она смотрела мимо, голос чуть подрагивал и он, едва не усмехнулся, услышав: - Нет. Так мы…не успеем ничего. Прекрати это. И он прекратил. Он убрал руки и все же усмехнулся, уловив в ее лице, чуть разочарованное выражение. Оно мгновенно исчезло, она взглянула уже сердито, и так и сказала: - Ты…невозможный человек…просто. – отступила назад и , наконец, взглянула ему в лицо. Времени действительно, было мало, она взглянула на часы в передней, когда шла сюда – Господи боже мой, четверть восьмого – пролетела потрясенная мысль, но все мысли ее покинули, как только она вошла в гостиную. Она рассчитывала нарядить елку вместе, но то, что неосознанно вылетело и то, что последовало за этим – окончательно спутало все. Штольман, конечно же, все понял. Едва взглянув в его лицо, она это осознала, уловив его снисходительно- насмешливое выражение и поспешно отступила к столу, сделав вид, что интересуется содержимым коробки. Ей внезапно остро захотелось, чтобы все это было иначе. Чтобы не нужно было никуда уходить, никуда ехать и главное, не нужно было бояться чего – то темного и страшного. Однако, это было невозможно. - Давай, не будем вешать солдатиков – услышал он ее, несколько странный тон и ответил быстро: - Звучит зловеще…давай не будем,- он попытался пошутить. Эти солдатики висели на елке каждое рождество, которое он помнил, но этот странный праздник был иным. С него, словно начиналось нечто новое, и он не стал возражать. Да и военная тема, с некоторых пор, не добавляла светлых ассоциаций. - Лоуренс, всегда мне показывал это…солдаты, туман, кровь и…смерть. Она произнесла это тихо, словно размышляя вслух, и все вернулось. Он знал, что рано или поздно это случится, но все равно стало больно. - Давай…не будем сейчас об этом. У нас совсем другие цели. Я…сейчас свечи найду, это очень красиво… Он уже был за спиной, его ладони лежали на ее плечах, а дыхание щекотало шею, и она попыталась справиться. - Да, я верю, это…наверное…красиво – услышал он ее громкий шепот и, повернув ее к себе, понял, что это воспоминание лишило ее хрупкого равновесия. Он попытался привлечь ее к себе, но она, неожиданно качнула головой и посмотрела ему в глаза: - Я…не могу. Я не могу…так. Это всегда, как в последний раз. Она отступала от него, глядя уже полными слез, глазами и ему показалось, что он вернулся в прошлое – слова были иными и обстоятельства тоже, но суть была такой же…или почти такой – эта последняя, коротенькая мысль, была крохотным маячком надежды в подступающем мраке, он ухватился за нее, как утопающий за соломинку и у него неосознанно вылетело возражение: - Нет! Все не так! Сейчас все совсем не так!- и он шагнул к ней. Тогда, на заснеженном затонском кладбище, он не сдвинулся с места, а когда шагнул, было уже поздно, но сейчас было другое и она, видимо, почувствовав что-то, остановилась. Этот отчаянный возглас остановил ее и привел в чувство. Глядя в его бледное, взволнованное и нервное уже, лицо, она внезапно поняла, что неправа. Почему воспоминание выдало именно это, она понять не могла, но стыдно стало так, что уши вспыхнули. - Прости, я чушь несу…я…я вернусь сейчас. Умоюсь и вернусь – пролепетав все это на одном дыхании, она отступила еще на пару шагов, развернулась и, стремительно толкнув дверь, вылетела на крыльцо. Ветер и холод мгновенно остудили пылающее лицо и вернули трезвость мысли. Она сгребла с перил снег и, умывшись этим обжигающим, холодным и чистым, пришла в себя. «Нет, все не так!» - это его нервное и возмущенное, так и звучало в сознании, она осторожно открыла дверь и сделав несколько тихих шагов, остановилась – в гостиной почти все свечи были погашены, а на елке сияли маленькие желтые огоньки – отсюда даже было непонятно, что это тонкие, маленькие, белые свечи. Это зрелище было настолько волшебным, что она завороженно вглядывалась в это великолепие, не в силах сдвинуться с места. - Я же говорил, это красиво, правда? – услышала она снова за своей спиной его уже задумчивое и чуть нервное, стремительно обернулась и, встретив его взгляд, сказала о другом: - Ты прав, все не так. Я…неправа. Он уже смотрел на огоньки и не двигался с места. И тогда она потянулась, прикоснулась губами к уголку его губ и, чуть отстранившись, открыла глаза – в его лице что-то дрогнуло, он отвел взгляд от елки и посмотрел ей в лицо. Она потянулась снова и тогда его губы шевельнулись в ответ, ожили, ладонь скользнула к ее лицу и очнулась она, уже неясно понимая, что происходит, услышав совсем близко: - Не смей больше…говорить про последний раз. Ты просто устала…бедная моя. Он снова нашел ее губы, и когда дыхание начало перехватывать, он понял, что нужно остановиться. Нужно остановиться именно сейчас, иначе она окажется права, - пролетела мгновенная, как вспышка молнии, мысль, и он отпустил ее. Она открыла глаза, и прежде, чем она успела что-то сказать, он сам спросил быстро и коротко: - Ну что, мир? В ее взгляде промелькнуло недоумение, затем нечто странное, а затем она улыбнулась и кивнула: - Мир. Я…пойду, посмотрю, как там у нас, что. Ее ладони словно нехотя, не желая того, скользнули по его груди, затем она развернулась и, не оборачиваясь, ушла в кухню. А позже все было просто великолепно. Они, словно сговорившись, оберегая друг друга, сделали вид, что ничего не было. Они долго решали, где накрывать стол и когда Анна, убедительно произнесла: - Какой смысл, если такая волшебная елка в гостиной, сидеть в столовой и не видеть ее – Штольман засмеялся, кивнув головой: - Логично, это действительно глупо, ты права. Накрыть стол на двоих оказалось делом пяти минут, а потом Анна внезапно засуетилась, начала наматывать локон на пальчик и он уже сам спросил, что не так. - Я…подарок твой не собрала еще. Мы…будем класть их под елку, или сразу в чемодан? – она смотрела беспокойно и пыталась шутить, но он, подумав, что это отличный предлог, ответил быстро, не задумываясь: - Нет уж, пусть полежат здесь, если у нас все так…как есть. Потом, после чая, пойдем собирать вещи и уложим все. Он как-то поразительно быстро согласился, но разбираться в этом ей было недосуг. Она метнулась в спальню и вынула то, что собиралась – «Прости, я же не знал…» - вспомнила она и, улыбнувшись, положила сверху маленькую синюю коробочку, завернула все это в белую почтовую бумагу и перевязала лентой – вышло красиво – белое с алым смотрелось празднично, и она вернулась в гостиную, уже напевая нечто светлое. Штольмана не было, но под елкой лежала маленькая белая бонбоньерка с бирюзовым бантиком. Она была так прелестна, что Анна не удержалась и взяла ее в руки. Коробочка показалась странно тяжелой, но удивиться она не успела, услышав его нарочито возмущенный тон: - Эй, эй, барышня, что это вы задумали? Что вы там такое делаете? - Все хорошо, не кричите так – улыбнулась она – просто любопытно. - А уж как мне любопытно – проговорил он, глядя на яркий пакет под елкой. - Давай уже займемся чаем, собраться нужно успеть, – услышал он ее тихое и понял, что скоро все это волшебство закончится. Весь этот день прошел почти без потерь, не считая утро и вечер, да и это уже казалось маленькими, незначительными, размолвками. Весь день они старались ни о чем не задумываться, и им это почти удалось, но теперь, похоже, все закончилось. Это должно было случиться и хорошо, что мы продержались так долго, – подумал он и взглянул на часы, была уже почти половина десятого. Анна вернулась с чаем, молча, поставила чашки и он, взглянув быстро в ее лицо, понял, что она тоже подумала о том же. Подступила тревога, обеспокоенность и отчего-то пришло раздражение. Анна сидела, помешивая ложечкой сахар, лицо ее приобрело задумчивое и серьезное выражение, и она совершенно неожиданно спросила: - Ты как думаешь…Лассаль, он не убил меня тогда, почему…потому, что служил на Варфломеева или…пожалел? - Лассаль?!...- Штольман усмехнулся, откинулся на спинку стула и глядя перед собой, продолжил, уже нервно: - Не надо идеализировать…подобных людей. Он наемный убийца, он не служит никому, он не способен. Возможно, что он думал, что ты знаешь, где я и…просто хотел продать информацию. - Но он же не заставил меня сказать, – возразила она тихо, увидела, как в его лице промелькнуло нечто темное и добавила уже чуть слышно: - Он…сказал мне нечто странное – «Во всех проблемах вините женщину», что он имел в виду, меня… Он чуть пожал плечом и ответил, все также глядя перед собой и нервно постукивая ногтем по краю блюдца: - Оставь…слишком много чести. Мне неинтересны его мотивы. Варфоломеев сказал, Ермолай подстрелил его, ты ничего не заметила? Анна качнула головой, словно вспоминая о чем – то и ответила задумчиво: - Нет…только кровь…она была на облучке экипажа…когда я искала тебя. Повисла долгая, гнетущая пауза и Штольман, все так же задумчиво глядя перед собой, произнес странным тоном: - Люди…странные существа. Иногда лучше думать о них хуже, чем есть…так безопасней. Он явно говорил уже не о Лассале, а о чем-то ином, о чем- то, что было так давно, что он вспомнил об этом сейчас, когда заговорил об идеализме. Анна поняла это тотчас, как поняла и то, что это что-то больное и личное. - Ты…расскажешь мне? Мне не любопытно…просто, так станет легче. Повисла длинная, душная словно пауза, а затем он услышала: - Ты хочешь знать?.. Это справедливо… Он задумчиво взглянул на тлеющие в камине угли, выпил коньяк одним глотком, чуть поморщился, и ей показалось, что это чуть болезненное выражение, так и застыло на его лице. - Ничего особенного, поверь. Все очень просто. Я был мало что знающим о реальной жизни богатым ребенком. Дед – бывший генерал в отставке и родители, которым не нужно было заботиться о средствах. Они вечно были в разъездах, путешествовали по миру… Он замолчал, словно вспоминая о чем – то, о чем вспоминать не хотел, и она уже хотела было прервать это странное, уже пугающее, объяснение, но он заговорил снова, быстро и нервно, словно хотел высказаться и забыть об этом навсегда: - Мой отец, он очень любил, чтобы все были ему благодарны, привозил разные диковинные вещи для музеев…и прочее. Все было прекрасно и безоблачно, а потом…знаешь, как бывает, жизнь внезапно и необъяснимо дает трещину. Родители подхватили в Индии лихорадку, их сняли с судна в Лондоне…они и похоронены там. После их смерти, оказалось, что долгов больше, чем средств и когда дед уплатил всем, нам остался только этот дом. Штольман обвел взглядом гостиную, поднялся и, побарабанив по каминной полке пальцами, продолжил так же нервно, но тихо: - Моя невеста, узнав обо всем, уехала в Европу, на воды…поправить нервы, а через три месяца я прочел в газете о ее помолвке. Я бросил университет и отправился служить в полицию. - Почему в полицию? – смогла, наконец, что-то произнести Анна, увидела, как он повел плечом, и знала, как сейчас выглядит его лицо - упрямое и отрешенное. - Я был идеалистом. Хотел, чтобы мир был чище. Он усмехнулся, обернулся, подступил к столу и оперся на него ладонями: - Но на этом я не успокоился. Я пошел дальше. Анна, уже растерянно, вглядывалась в его лицо, понимая, что и это еще не все и уже чувствуя, что подступает жалость, потянулась было, положить на его руку свою ладонь, но не успела, вздрогнув от того, каким тоном и что, он произнес снова. - Я пошел дальше, и мои идеалистические мечтания завели меня слишком далеко….Я встретил девушку…мне казалось, она понимала все с полуслова…или говорили мы не о том. Но…однажды, внезапно, она уехала в Москву, с князем Уваровым…на правах содержанки…я узнал обо всем позже. Я сам их познакомил, он был едва ли не единственным, кто не смотрел косо…после всего, а я ничего не заметил… С тех пор я…осторожно подхожу к выбору друзей. Повисла пауза. Штольман молча смотрел в стол перед собой, а Анна не могла произнести ни слова. Он шевельнулся, взял чашку с остывшим чаем и, почти одним глотком, проглотил содержимое. Анна наблюдала за ним, постепенно приходя в себя. Теперь ей многое стало понятно. В сознании пролетели разные воспоминания, его слова тогда, об идеализме и о том, что все эти мечтания напрасно, о том, что есть некие женщины, которые никогда не окажутся в борделе и все его странности теперь ими уже не казались. Она задумалась обо всем настолько, что не заметила, как он вышел из гостиной, сознание уловило лишь движение и быстрые шаги. Дверь хлопнула так, что Анна вздрогнула и очнулась – Куда он пошел, Господи – мысль мелькнула уже тогда, когда она, едва попадая в рукава пальто, уже вылетела на крыльцо. Серые сумерки превратились в совершенно черную ночь – сегодня было как-то особенно темно и ветер, так и не стихнувший, нес мимо охапки белой, сухой крупы. Она быстро вернулась в дом, подхватила уличный фонарь и, засветив его, снова вышла на улицу. Теперь ясно были видны следы – они уходили прямо от крыльца, напротив, к дровянику, который она обследовала в первый день ее визита сюда и Анна поняла, где его искать. Зачем он сорвался именно туда, было неясно, но было ясно, почему. Этот рассказ о прошлом, в котором было столько слов, сколько она не слышала от него никогда, дался нелегко. Анна поставила фонарь на перила и шагнула по следам. Дверь была приоткрыта и она, осторожно пробравшись внутрь, не увидела его – здесь было абсолютно темно, но он откликнулся сам. - Я здесь, иди сюда. И она пошла на голос, не прошла и трех шагов, как он подхватил ее под локоть и прижал к себе. Ветер свистел за стеной, и слышно было, как по доскам, время от времени, шуршит сухой снег. - Пойдем в дом…и не будем больше об этом – услышал он ее громкий шепот и мгновенно, совершенно неосознанно, ответил: - Сейчас…досчитаю. Услышав совершенно непонятный ответ, у нее мгновенно вылетело: - Что? Что…досчитаешь? Он шевельнулся за ее спиной и ответил не сразу, но услышав ответ, она поразилась снова и порадовалась тому, что здесь темно. Голос позади, звучал задумчиво, но уже спокойнее: - Дед…он научил меня, справляться с собой. Если мы ссорились или случалось что-то…разное. Он рассказал о себе – он всегда уходил считать поленья…или деревья, или что-то еще. Это помогает…а сейчас, просто вспомнилось. Он снова шевельнулся, и Анна знала, как он сейчас выглядит – взволнованно и чуть пожимая плечом и, уже чувствуя, что он успокоился, спросила уже легко: - И…много считать приходилось? Она услышала, как он усмехнулся и, уже легче, ответил: - А это когда как, в зависимости от обстоятельств. Он помолчал немного и она поняла, что сейчас он заговорит совсем о другом. Он вздохнул коротко и действительно, сказал о другом: - Я…совершенно забыл тебе сказать. Скоро приедет Петр Иванович, правда…сказать мне ему нечего. В тоне прозвучала досада и сожаление, и Анна осторожно спросила: - Варфоломеев…он ничего не говорил о Трегубове? - Нет. Или он не знает, что навряд ли или…тогда была открыта дверь. Там был кто-то…до меня. Впрочем, я не хочу знать, уже не хочу, все это уже…. Он говорил, размышляя вслух, то, о чем он думал, явно было ему крайне неприятно, Анна почувствовала это, и помогла подобрать последнее слово, тихо закончив за него: - Утомительно… - Да, именно. Одно хорошо – мы живы, здоровы и в ясном уме. Ты иди, я скоро, надо еще собраться – он произнес все это, наверняка уже глядя мимо нее, и она не стала возражать, проговорив легко: - Хорошо. Я жду тебя, не стой долго - замерзнешь без пальто… Не считай до тысячи. Анна обернулась, мягко провела ладонью по его плечу и, осторожно, вдоль стены, вышла на улицу. Она понимала, что сейчас он хочет побыть один. Ему нужно было попрощаться с этим, так много, как оказалось, значащим для него местом. Ветер подхватил ее, снег закружился вокруг, она шагнула вдоль стены и не заметила ни ветра, ни снега. Он остался там, считать невидимые в темноте поленья, все это было странно, и она совершенно не знала, что с ним происходило после того, как случилось то, о чем он рассказал, но это было неважно, все уже было неважно. Нужно не забыть уложить носочки, - пришла уже совсем иная, обыденная, мысль, и она, все еще улыбаясь всему этому, вошла в дом. Здесь было уютно, тепло и тихо, она прошла в кухню, зажгла керосинку и, поставив чайник, прислушалась – не хлопнет ли парадная дверь. Времени до отъезда, видимо, действительно, оставалось немного и она, задумчиво взглянув за окно, снова подумала о том, что пора собирать вещи. Мысль не была беспокойной или суетливой – весь этот день, наполненный самыми разнообразными эмоциями и ощущениями, не был суетливым, и она прекрасно сознавала, что они все успеют. То, что снова придется идти в холодную, зимнюю ночь, уже не беспокоило и не пугало - Штольман был уверен в том, что ничего не случится, и эта его уверенность, словно передалась ей. Было понятно, что все будет непросто, но все это уже не казалось чем – то неразрешимым. «Мы живы, здоровы и в ясном уме», - вспомнила она и улыбнулась снова. Чайник вскипел, из тонкого, изогнутого носика, заструился парок, Анна, все еще улыбаясь собственным мыслям, сняла его с огня, уже привычно погасила керосинку и, вынув из буфета пирожные и шоколад, которые так и забыла принести, сложила все это на блюдо. Выглядело все красиво и аппетитно, она успела подумать о том, где же Штольман, как внезапно что-то изменилось – на блюде перед ней лежали румяные пирожки. Она отвела потрясенный взгляд и вздрогнула от странного ощущения – легкий летний ветерок пронесся мимо, чуть шевельнув волосы, и пришли запахи – выгорающей на солнце травы, полевых цветов и теплой, летней, речной воды. Окно было открыто, занавеска трепетала от ветра и голос, перекрывающий звуки птичьего гомона, показался странно знакомым. За маленьким, круглым столиком, сидела молодая, красивая, хрупкая женщина и, улыбаясь Анне, говорила: - Лето было жаркое, девочка, вот и сквозняк, открыто все, что можно. - Кто вы? – словно со стороны услышала Анна свой странный, будто незнакомый, голос и женщина, улыбнувшись странно знакомой, улыбкой, ответила тотчас же, поднявшись и выглянув в окно: - Я бабушка твоя, Аннушка. Я…предупредить тебя пришла. Она обернулась, и выражение ее лица уже было иным - тревожным и взволнованным. Она подступила ближе, и Анна почувствовала ее теплые ладони на своих руках. - Я помогу тебе, если того потребуется…и мы попрощаемся. Анна взглянула ей в глаза и не успела ни о чем спросить, как увидела нечто, совсем иное. …Незнакомый, темный дом. Темная спальня, освещенная лишь одной свечой – на постели спит человек. За низкой спинкой кровати, стоит женщина – хрупкая, темноволосая с удивительно белым лицом. Она улыбается, наклоняется к спящему и что-то говорит ему. Слов не слышно. Через мгновение она поднимается, на ее лице возникает иронично – насмешливое выражение, и исчезает, словно ее и не было. Свеча гаснет и, внезапно приходит утро. Человек в постели шевельнулся, поднялся с постели и, держась за виски, шаркающими шагами бредет к столу. На столе лежит забытая с вечера шахматная доска – взгляд его темных глаз скользит по не доигранной партии и он, словно внезапно вспомнив о чем – то жутком, застывает, вглядываясь в хаотично расставленные фигурки. Снова сумеречно, но обстановка уже иная и странно знакомая – этот же человек, словно крадучись, подходит к шахматному столику в полутемном, пустом кабинете и на лице его снова возникает некое растерянное, потрясенное выражение. Он нервно хватает конверт, вынимает бумагу и читает, шевеля губами, вслух. Анна видит лист, исписанный неровными, разного размера, буквами и сознание начинает накрывать темная, страшная волна надвигающегося кошмара. - Дыши, дыши, милая, я помогу, – слышится успокаивающий женский голос. Дыхание выравнивается, но то, что видится далее – еще более кошмарно, чем прежде. …Белая кисть с тонкими, длинными пальцами, тянется к двери гостиничного номера. На рукаве черного пальто тают снежинки, пальцы нервно срывают бумажную, полицейскую ленту с печатью. Из-под рукава пальто, выглядывает манжет сорочки и в неярком, вечернем освещении, тускло блестит запонка – две перекрещенные, серебряные шпаги. Дверь открывается, быстро и хаотично звучат торопливые шаги, раздается стук, затем треск и шелест – та же рука держит белый, исписанный неровными буквами, лист и слышится голос: - Дьявол, все надо делать самому, обыск и тот…- рука встряхивает лист и становится, виден текст – петербуржский адрес и приписанное, уже уходящими косо вниз буквами – « Она забрала тетрадь Лоуренса»… - Аннушка, Аннушка, девочка моя, приди в себя – услышала Анна женский голос и снова увидела перед собой Ангелину – она смотрела с острым сочувствием и тревогой, но тон ее был успокаивающим: Тебе нужно спешить. Они скоро будут здесь. Сознание было спутанным, она уже пыталась осознать то, что увидела, но не получалось, и Анна спросила, уже неосознанно: - Попрощаемся, почему? По лицу Ангелины, словно пробежала тень, и она заговорила уже, спеша, и волнуясь: -Все, девочка моя, теперь другая у тебя жизнь. Тебе больше не нужно это. Будь счастлива, милая, береги мальчишек своих, девочка справится сама, поспеши, я помогу… Голос умолк, ветер унялся и Анна покачнулась. Она едва не упала – ладони уперлись в стол, и подступила дурнота. Дышать было тяжело, сердце больно и неровно стучало где-то высоко, но рассудок уже пытался осознать. Нина, вот о чем она… Мысль не закончилась и не оформилась в слова, но Анна знала, что это правда. «Маятник запущен» - услышала она, словно живой, жуткий тон призрака, уходящего в ад, и смогла выпрямиться. Теперь уже стало абсолютно ясно, в чем дело и что случилось, как совершенно ясно стало и то, что нужно спешить. Ее снова предупредили. Так уже было однажды, в парке, когда явился дух Тани Молчановой и позже, в осеннем, теплом кафе – когда она слушала с замирающим от ужаса сердцем, слова Веры – «Полицейский скоро погибнет. Он мог бы оправдать Андрея». Это воспоминание вернуло силы – мне нужно успеть, успеть – с этой мыслью она вылетела в переднюю. Ноги держали нетвердо, однако, сознание уже было ясным – Оружие. Руки дрожали, но она выхватила эту смертоносную «игрушку» и метнулась назад. Времени было мало – она ощущала это неким необъяснимым образом, словно видела то, что происходит там, на улице – она слышала шаги, короткие реплики, они слышались где-то совсем близко, и времени не осталось совсем. Она не замедлила шаг - руки толкнули дверь, она вылетела на крыльцо и увидела, как Штольман уже выходит, аккуратно закрывая за собой дверь. Он обернулся, увидел ее и шагнул навстречу. Все происходило словно во сне – ветер растрепал волосы, но она не ощущало холода, справа что-то знакомо щелкнуло, она повернулась на звук, увидела две темные фигуры, уже вошедшие в калитку, и вылетела с крыльца с криком: - Нет! Штольман остановился, Анна обернулась к уже подступающим, темным фигурам, оступилась, руки неосознанно взметнулись вверх, оружие выскользнуло, сверкнув в свете фонаря и в этой звенящей после крика, тишине, раздался выстрел. Анна видела вспышку и слышала звук, но понять ничего не успела – нечто странное, мягко и сильно толкнуло ее в плечо, откуда-то извне пришел еле уловимый запах полевых цветов, что-то резко дернуло правый бок, ее развернуло и она, не удержав равновесия, упала в снег. Боли не было, было странное ощущение жжения. Она неосознанно прижала ладонь и когда отняла пальцы и чуть приподнялась, с неким странным удивлением увидела кровь. В свете фонаря, кровь была яркой и пугающе алой, пальцы задрожали, и все ощущения начали уходить. Она слышала шаги – они слышались словно отовсюду, затем тишину разорвали два оглушающих звука и свет померк. *** За Анной закрылась дверь, он прислонился к стене и закрыл глаза. Этот день, как ни странно, оказался легким и даже то, что он услышал в лавке, уже не беспокоило. Судя п всему, это Нина искала его здесь, в Петербурге, одному богу известно, как и где она узнала о существовании этого дома, но, когда поняла, что и здесь его нет – вернулась в Затонск. Теперь ее не было нигде. Похоже было на то, что она никому ничего не сказала – или не успела, пришла уже иная, холодная, мысль и он ясно понял, что думать об этом больше не хочет. Нужно собрать вещи – эта мысль была уже светлее и он, подумал было о том, что хоть в поезде они, наконец, смогут выспаться, как услышал, что хлопнула парадная дверь. Все же не выдержала, – улыбнулся он и шагнул на выход. Он еще успел аккуратно прикрыть за собой дверь и спокойно обернуться, прежде чем похолодеть. Анна стояла на крыльце. Оставленный на перилах фонарь освещал все вокруг и Яков отчетливо увидел ее лицо – потрясенное, почти абсолютно белое с огромными, наполненными тревогой, глазами. Не думая уже ни о чем, он шагнул к ней вдоль стены, Анна вылетела с крыльца и ее крик на мгновение оглушил. Он остановился не от растерянности, а от неожиданности – Анна обернулась к воротам, оступилась, взмахнула руками, сохраняя равновесие, и он уже метнулся было к ней, но не успел. Выстрел, расколовший ночную тишину, заставил инстинктивно пригнуться и рассудок отказался верить в то, что происходит. Анну чуть качнуло, развернуло неким странным образом, и она мягко ткнулась в снег. Он еще успел увидеть, как она приподнялась и уже, не обращая внимания ни на что, рванулся к ней. Ему внезапно стало безразлично то, что происходит вокруг – через мгновение он был уже рядом и лишь раздавшиеся совсем близко, два выстрела, заставили снова пригнуться. Слева от него слышались уже иные звуки – некие хрипы и стоны, а справа чьи-то торопливые шаги, но он ничего не видел вокруг. Он осторожно перевернул Анну на спину, стер снег с ее лица, пальцы коснулись нежной кожи на шее, и когда он почувствовал частые, словно дробные, толчки пульса, никак не мог отнять пальцы, еще не веря тому, что чувствует. Так и не отнимая пальцев, он оглядел ее и вздрогнул – ее рука подвернулась, когда он повернул ее, и теперь оказалась прямо перед его глазами – на странно, безжизненно подвернутой ладошке, алела, пугающе яркая в свете фонаря, кровь. Шаги уже были не слышны, но послышался голос, странно знакомый, но звучащий словно издалека: - Ну вот и посчитались. Яков Платонович… беда-то какая. В пустом, без единой мысли, сознании, словно что-то включилось, Яков повернул голову на голос и увидел совсем близко от себя, лицо Петра Ивановича. Лицо было странно спокойным – он смотрел куда – то мимо Штольмана и выражение этого лица сменилось через мгновение, когда он перевел взгляд. Глаза посмотрели уже осознанно и участливо и он, тронув Штольмана за плечо, спросил коротко: - Ну что? - Она жива – смог ответить Яков и не узнал собственного голоса. Но Петр Иванович, как ни странно, мгновенно засуетился и заговорил, уже совсем иначе: - Так что же тогда, в дом нужно, давайте, я помогу… Слева снова послышались странные звуки – хрипы и стон и Штольман, наконец, смог посмотреть в ту сторону. Почти у самой калитки ворот лежал труп – это он понял сразу – человек не шевелился, голова его была странно подвернута, и даже отсюда было ясно, что он мертв. Звуки издавал другой – он не шевелился, а странно подергивался, издавая странные, влажные хрипы, похожие на стон, но ничего, кроме отвращения, Яков не почувствовал. Он, наконец, пришел в себя, пульс под пальцами был уже чуть ровнее и он ответил Петру Ивановичу, который терпеливо ожидал: - Вы – дверь придержите, я сам. Тот мгновенно подхватился со снега, а Яков смог, наконец, отнять пальцы, осторожно поднял Анну на руки и занес в дом. - Куда? – снова спросил Петр Иванович, Штольман молча кивнул влево, тот прошел вперед и внезапно пришла первая после всего, мысль – Хорошо, что он здесь. Мысль была короткой и странной, но отразила все – присутствие этого человека сейчас было просто крайне необходимо, этого или любого другого – нормального, живого человека. И когда он вошел в спальню, этот живой человек засуетился снова: - Сюда кладите ее, ах ты…что ж она в одном платьишке-то выскочила, в пальтишке бы, глядишь и обошлось… Штольман уже уложил Анну на постель и не оборачиваясь, неосознанно спросил: - Что? - Да ничего, это я так, держите. Снять с нее надо все – Яков увидел перед собой руку с ножницами, машинально взял их и внезапно ощутил, что руки дрожат. - Перевязать надо, Яков Платонович – снова подал голос Петр Иванович и Яков очнулся. Он взглянул Анне в лицо, отчего – то он никак не мог взглянуть ей в лицо, а сейчас смог – личико было бледным, снег растаял, и оно казалось мокрым от слез. Она чуть шевельнула бледными губами и в сознании, словно что-то щелкнуло. Руки перестали дрожать, и он проговорил уже ясно и четко: - Там, в кухне, коробка с медикаментами, принесите, и воды. Петр Иванович без единого слова вылетел из спальни, а Штольман принялся за дело – у него был опыт такого рода и. постаравшись не думать ни о чем, он расстегнул пуговки и, стянув с нее платье, поблагодарил бога за то, что сегодня на ней было именно это. Все это заняло время, и когда он взглянул на то, до чего пытался добраться, ему внезапно стало нехорошо – крови было много. На белой, тонкой, нижней рубашке она казалась очень яркой, и он на мгновение прикрыл глаза. Это можно было уже разрезать. Послышались торопливые шаги, и голос за спиной произнес уже спокойно и серьезно: - Дайте я гляну, видал я такие…вещи. Спрашивать о чем – то Штольману сейчас совершенно не хотелось, голос звучал уверенно и он просто чуть сдвинулся вбок. Петр Иванович подступил ближе, легко повернул Анну на левый бок и Яков увидел то, что увидеть боялся – разрезанные края рубашки скользнули вниз, оставляя на коже розовые следы и то, что он увидел, не испугало. Не испугало это и Петра Ивановича, и он тотчас же проговорил тихо, словно себе: - Ничего тут страшного, крови много, а так…- он ловко промокнул рану, стер кровь и стало ясно, что пуля прошла вскользь – сильно вспоров и процарапав кожу. - Стянуть хорошенько и все, кровить будет и поболит, но…слава Богу. Чудеса воистину. Спирта нет у вас? Да есть, я видел – он моментально оказался у стола, вынул из коробки склянку и Штольман удивился, поскольку не помнил, что это есть. Он разогнулся и подступив к Петру Ивановичу, забрал у него из рук склянку и марлю: - Я сам. Спасибо вам. Не уходите никуда, я выйду скоро. Петр Иванович внимательно взглянул ему в лицо, возражать не стал, а лишь проговорил: - Там…морфин у вас, я разведу. Спать будет…спокойно. И вышел, плотно прикрыв за собой дверь. Яков, обернувшись к Анне, успел подумать о том, что он сказал и удивиться – тогда, в аптеке Пеля, он просто сгреб со стойки все, что принес аптекарь и особо не разглядывал, что именно там было. Но сейчас думать об этом было некогда. За все это время Анна ни разу не пришла в себя, Яков машинально взглянул на часы и поразился – с того момента, как он вышел из дому, не прошло и сорока минут. Сколько времени прошло с того, как они вошли сюда он не знал, но теперь понял, что, видимо, совсем немного. И это отчего-то успокоило. Он действовал машинально, стараясь не думать о том, что это Анна, но ничего не выходило, и когда он закончил, в последний раз взглянув на аккуратно наложенную повязку, у него вырвался странный, какой – то судорожный вздох. Уже прикрывая ее одеялом, он подумал о том, что неплохо бы снять с нее остатки рубашки и переодеть – мокрые пятна крови были холодными, но он просто подвернул их и больше ничего делать не стал. Он знал, что как только она придет в себя, ей будет очень больно, и торопить это сейчас, было страшно. Анна шевельнулась, перевернулась на спину, с губ сорвался стон, и она открыла глаза. Взгляд был мутным и словно обиженным, он опустился на краешек постели, и внимательно глядя ей в глаза, спросил: - Как ты? - Больно – прошелестела она бледными, сухими губами и это слово вызвало целую гамму эмоций, которым он не знал названия. Он неосознанно подался ближе, ощущая ее короткое, болезненное дыхание на своем лице и, коснувшись ее щекой, проговорил быстро и глухо, уже закрыв глаза и успокаивая ее или себя: - Все будет хорошо. Там…ничего страшного, но…придется потерпеть. Прости. Прости меня – теперь он научился просить прощения. Позади, скрипнула дверь, и Петр Иванович тихо проговорил извиняющимся тоном: - Я принес, две капельки капнул. Яков коснулся губами холодной кожи и, уже отстранившись, снова увидел ее взгляд – он был чуть яснее, она попыталась улыбнуться и он быстро проговорил: - Не надо. Не говори ничего. Он приподнял ей голову, не глядя, протянул руку, и Петр Иванович вложил ему в ладонь крохотную мензурку. Анна послушно сглотнула лекарство, и не отводила взгляд до тех пор, пока ее глаза не затуманились. Из них словно ушла боль и когда ее ресницы сомкнулись, Яков уловил слабую, легкую, ее улыбку. Он осторожно опустил ее голову на подушку и долго не мог отвести взгляда от ее бледного, умиротворенного уже, личика. *** . Петр Иванович смотрел на Штольмана, и ему было странно, все, что случилось за последние двадцать минут, он еще не осознал до конца, но то, что этих людей ему жаль, он осознал. Он поздно понял все об этом экипаже, если бы он понял раньше, то эти люди не вошли бы сюда, и не случилось того, что случилось. Он вошел в другую калитку – ту, что вела к черному ходу, и только потом уже понял, что ошибся. Он слишком глубоко задумался и ошибся. Он слышал звук, топот копыт и скрип колес, но не придал значения. Возвращаться на дорогу он не стал, а решил обойти – от черного хода было проще и короче обойти здесь. Когда он вывернул из-за угла, все уже происходило – Анна уже стояла на крыльце, Штольман смотрел на нее, а от калитки к крыльцу, двигались двое – лица их выступили из мрака и, в свете уличного фонаря, он мгновенно узнал их, услышал сухой щелчок и понял, что сейчас случится нечто ужасное. Штольман не мог их видеть - ему мешала стена, но он шагнул к крыльцу, Анна слетела с крыльца, закричала коротко и тонко, и от этого крика зашлось сердце – столько в нем было боли и отчаянья, затем она пошатнулась, взмахнула руками, и прогремел выстрел. Он видел, как девочку крутануло, и она упала в снег, Штольман метнулся к ней и упал на колени рядом и тогда он выхватил оружие. Уже щелкая предохранителем, он знал, что хочет их убить, ему никогда никого не хотелось убивать, но не сейчас. Эти люди даже не заметили его, они были заняты созерцанием добычи – он видел азарт на их лицах и стрелял, уже не раздумывая. Они упали один за другим, и он понял, что ничего не чувствует. Чувства пришли лишь тогда, когда он очнулся и подступил ближе к крыльцу. Он опустился на корточки рядом со Штольманом и взглянув ему в лицо, ужаснулся – тот не видел его, его пальцы, видимо, нащупывали пульс, Петр Иванович не мог понять, что там и подумав о худшем, взглянул дальше, услышал хрип и понял, что кто-то из этих уродов еще жив. Он подумал об этом совершенно равнодушно и поспешил заняться человеком, который сидел рядом с ним в снегу с белым, потерянным лицом. *** - Я, когда вошел, тут ридикюль на полу был, раскрытый…он на комоде, - услышал Яков позади себя тихий голос и обернулся – Петр Иванович стоял у двери и, видимо, давно, смотрел с сочувствием и добавил так же тихо: - Вы…не волнуйтесь так. Не опасно это. Я видел такое. - У меня тоже есть опыт. Я знаю. Пойдемте, поговорить нам надо, вы…идите в кухню, я сейчас – он хотел сказать спокойно, но вышло, видимо, нервно. Однако, Петр Иванович ничего не сказал, молча кивнул и вышел за дверь. Взгляд скользнул по комнате и нашел ридикюль. «Раскрытым стоял» - вспомнил Яков, быстро подошел ближе и щелкнул замочком. Открывая, он уже понял, отчего ридикюль был раскрыт и на полу – Анна, видимо, взяла с собой оружие, прежде чем выскочить на крыльцо. Но он никак не мог понять, откуда она могла знать о том, что эти люди уже здесь.- Возможно, увидела их из гостиной – пришла логичная мысль, он взглянул на содержимое этой небольшой, изящной поклажи и оцепенел, не поверив глазам. В ридикюле лежала синяя тетрадь Элис. Он узнал ее мгновенно и машинально оглянулся на Анну – она лежала в той же позе, личико было бледным до прозрачности и он внезапно вспомнил - «У меня есть для тебя сюрприз». Тогда он мог думать о чем угодно, но не об этом, но теперь понял, что она говорила о тетради. Тогда он сказал о том, что хотел бы бросить документы Брауна в реку, а она тотчас пообещала ему сюрприз. Где она это взяла, где?! – пролетела лихорадочная мысль, он вынул тетрадь и взглянул на то, что осталось – осталось мало что – гребень, булавки и маленькое, круглое зеркальце с гравировкой. Он вытянул зеркальце и покрутил его в руке. «Вы что, дядю моего подозреваете?!» - вспомнил он ее потрясенное и возмущенное одновременно. Тогда он просто вручил ей зеркальце и моментально ушел – что-то беспокоило его в ней тогда. Видимо, он уже тогда понял, что то, что он принял за интерес со своей стороны – с этой барышней не пойдет. В ней всего было слишком – слишком много жизни, лукавства, легкости и искренности. Она все делала искренне – возмущалась, смущалась, радовалась, злилась – и это испугало. Он даже не понял тогда, что это такое – настолько от такого отвык, а когда понял – поразился. Где-то вдалеке послышался некий странный звук, и этот звук отвлек от воспоминаний. Яков осторожно убрал зеркальце в ридикюль, щелкнул замком, тетрадь убрал во внутренний карман сюртука, брошенного на стул, и задул свечи на комоде. Он подошел к постели и, уже касаясь губами ее странно холодного личика, ощутил, как то, чем он так старательно учился управлять все эти три дня, мгновенно и неосознанно начинает захлестывать разум. *** Петр Иванович вышел, прошел в кухню и опустился на стул. Только сейчас он начал осознавать, все. Когда он увидел этих людей, времени на размышления у него не было. сейчас же, пришло понимание, руки мелко задрожали и холодный пот залил лоб. Еще тогда, возвращаясь от Штольмана и Анны, он знал, кто виновен во всем. Тогда Штольман, как мог, постарался убедить его не предпринимать никаких действий по поиску убийц, и он сдержал слово. Сегодня он шел сюда, погруженный в воспоминания, перепутал калитки и случилось то, что случилось – Видно, Богу так угодно было – пришла, ничего не объясняющая, странно равнодушная, мысль, он поднял голову и в этот момент послышались быстрые, летящие шаги и хлопнула парадная дверь. Что происходит, он понял мгновенно и, уже поднимаясь на ноги и поспешно шагнув к выходу, он успел подумать: - Добьет он его… *** Штольман вылетел на крыльцо. Фонарь все еще горел, освещая пространство желтоватым, неясным пятном. Ветер стих, было совершенно тихо, но он этого не заметил. Человек на снегу шевельнулся, издал странный звук, похожий на хрип и попытался ползти. Уже плохо сознавая, как пролетел эти несколько шагов, Яков пнул то, к чему тянулась, царапая снег, рука в черном пальто и уже не помня себя от ярости, рванул за отвороты. Перед глазами возникло белое, запрокинутое лицо. Мутные глаза открылись, на губах появилась кровь, Уваков попытался сказать что-то, но не смог и Штольман внезапно ощутил, что ярость уходит. - Дрянь – произнес он сквозь стиснутые зубы, с силой толкнул Увакова в снег и, уже отпустив ткань, неосознанно вытер руку о жилет, понял, что снова вылетел без пальто. Брезгливость и отвращение пришли на смену ярости, он перевел дыхание и огляделся – Жиляев так и лежал в снегу, странно подвернув голову, и рассудок уже принялся ясно оценивать ситуацию. Позади хлопнула дверь, и Штольман оглянулся – на крыльцо выскочил Петр Иванович, судя по выражению его лица, было понятно, о чем он подумал и Яков вернулся. Возвращаясь, он внимательно оглядел снег. Там, где упала Анна, алело пятно крови – он не заметил его сразу, в ярости пролетая мимо и теперь, взметенный ботинком, кровавый снег, рассыпался маленькими яркими шариками, и было похоже на то, что кто-то, случайно, рассыпал здесь клюкву. Это странное сравнение неожиданно успокоило. Он взглянул вокруг и, заметив маленькую, черную ямку в сугробе, разгреб ботинком снег. Пистолетик сверкнул, Яков подобрал его и услышал за спиной знакомый голос. Тон был спокойным, даже слишком спокойным: - Что же теперь…Мне, в полицию? Он обернулся и увидел лицо Петра Ивановича – бледное, но спокойное. Штольман лихорадочно думал, что ответить и успел лишь сказать: - Подумать надо, что делать, еще… Но, договорить не успел. Послышались возгласы, звук шагов, Яков стремительно обернулся и увидел, что в калитку входят, как минимум, трое. В темноте было не разглядеть лиц, и он инстинктивно взвел курок. Один из вошедших склонился над лежащим у калитки, телом, второй остался с ним, а тот, что вошел первым, быстро шел вперед и, когда Штольман увидел его лицо, беспокойство чуть отпустило – это был вестовой Варфоломеева. - Что здесь произошло? – вместо приветствия, нервно спросил он, подав Штольману руку и Яков, убрав оружие, пожал теплую ладонь. - В двух словах не объяснишь – осторожно ответил он и пожалел о том, что, не справившись с собой, потерял время и не успел обыскать этих тварей. - Понимаю, – коротко и словно задумчиво, произнес вестовой - Красницкий, Дмитрий Васильевич – добавил он, и Яков поняв, что он решил представиться, назвал свое имя. Красницкий оглянулся на лежащие в снегу тела и заговорил, уже быстро и отрывисто: - Я в курсе…всего. Я должен доложить Петру Александровичу, срочно. Этих я заберу. Там экипаж, метрах в сорока, пустой. Пройдемте в дом, я отдам вам документы и письмо от Петра Александровича. Поезд через три часа. Но…учитывая обстоятельства, советую собраться и ехать, как можно скорее. Одного я оставлю с вами, он поможет. - Нам не нужно ничего. Мы никуда не едем, – спокойно ответил Штольман и, встретив удивленный взгляд, объяснился: - Я все объясню, пойдемте в дом. Красницкий внимательно взглянул в лицо Штольмана и проговорил, снова обернувшись к воротам: - Хорошо. Я распоряжусь и вернусь. Он пробежался быстрым взглядом по фигуре Петра Ивановича и, вернулся к своим. Штольман тронул за плечо, Петра Ивановича, который не сводил взгляда с тел, лежащих в снегу – Пойдемте…поговорим – тихо произнес он, уже понимая, что происходит. Выстрелить в человека непросто. Ударить непросто, но удар, как правило, редко бывает фатальным. Оружие дело иное, оно не требует близкого контакта и поэтому многие ошибочно полагают, что это проще. Но они ошибаются. Рассудок сознает, что может произойти, но когда такие вещи происходят спонтанно, так, как это случилось только что – осознание приходит позже. Глядя на бледное, покрытое холодной испариной, лицо Петра Ивановича, Якову стало его неимоверно, жаль. Он спас им с Анной жизнь, одновременно отомстив за смерть двух близких людей, но все это не отменяло того, что он стал убийцей. Яков мягко подтолкнул Петра Ивановича к крыльцу, и они вошли в дом. Он обещал поговорить, но говорить не хотелось ни о чем и, они молча разошлись в разные стороны, поняв друг друга без слов. Петр Иванович отправился в кухню, а Штольман прошел в гостиную. Свечи на елке все еще горели веселыми, желтыми, крохотными огоньками. Он подошел и начал медленно, одну за одной, гасить их, убивая желтое, трепещущее тепло, двумя пальцами. Огоньки расплывались перед глазами, сливаясь и превращаясь в странные, размытые пятна. Наконец, не осталось ни одного. Он погасил последнюю свечку на нижней ветке, вытер лицо рукавом и внезапно заметил, что сорочка забрызгана кровью. Кровь была на манжетах, на рукаве и он, на ходу расстегивая галстук, вошел в спальню. Ему нужно было снять с себя это, так жутко напомнившее обо всем, что случилось. Яков опустился на край постели - Анна лежала все также, он заглянул ей в лицо, и, понимая, что она спит, успокоился, поднялся и отправился к шифоньеру. Не выбирая, переоделся в чистое, постоял мгновение и, опустившись на корточки, открыл чемодан – тетради не было. В чемодане лежало платьице, ленточки, что-то белое, батистовое и легкое, но тетради не было. Зачем он искал ее именно сейчас, он понять не мог, но сожаление ощутил остро. Яков поднялся, снова опустился на краешек постели и взял ее холодную, хрупкую руку в свою ладонь. Анна чуть шевельнулась, он подался ближе, внимательно вглядываясь в бледное личико. Она не проснулась – наркотик сделал свое дело, сон был глубоким, дыхание легким и поверхностным, но внезапно она улыбнулась. Анна улыбалась, и он не мог отвести взгляда от ее лица. Счет времени словно исчез, она улыбалась ему, пребывая в своем болезненном, сладком забытьи и он, наконец, очнулся от своего странного оцепенения, охватившего его тотчас, как он вошел в парадную дверь. С ней все будет в порядке, она спит, – пришла совершенно трезвая, ясная, мысль, он осторожно убрал ее руку под одеяло, поднялся и, отступив, не глядя, стащил со спинки стула сюртук. Он не стал оборачиваться. Разум начал расставлять все по местам и искать выход. Он знал, что люди Варфоломеева вернутся, знал, что в передней его, вероятнее всего, уже ожидает Красницкий, как знал и то, что человеку, которому они с Анной обязаны жизнью, требуется помощь. Уже надевая на ходу сюртук, он успел подумать о том, что нужно непременно растопить камин. Эта, обыденная уже, мысль, успокоила окончательно и он, закрыв дверь спальни, уже знал, как нужно поступить. Разговор, который случится через пару минут, поможет разобраться яснее, это он тоже знал наверняка и уже спокойно, вышел в переднюю. Он не ошибся – Красницкий стоял в передней, уже без пальто и задумчиво смотрел в окно. Яков еще на улице понял, что он ошибся, приняв Красницкого за вестового, его слова о том, что он в курсе событий, мгновенно указало на иное. Этот человек, явно был чем – то большим и значимым, чем Штольману показалось той ночью. Но это было лишь к лучшему. - Что здесь произошло? – коротко задал вопрос Красницкий, обернувшись, и Яков спокойно встретил его чуть холодный, но необычайно серьезный, взгляд. Он раздумывал лишь мгновение. Но этого мгновения хватило для того, чтобы Красницкий заговорил первым и то, что он сказал, вызвало хоть временное, но облегчение. - У вас, чаю горячего не найдется? – проговорил Красницкий, отстегивая галстук, несколько нервным движением. Он не отводил взгляда от лица Штольмана, снял галстук, расстегнул верх сорочки, и Яков внезапно понял, что этот человек тоже очень устал. Это понимание отчего-то успокоило, и он ответил, сохраняя абсолютно ровный тон: - Разумеется. Вы…проходите в гостиную. Красницкий бросил быстрый взгляд в сторону кухни, там, за столом, виднелась потерянная фигура Петра Ивановича – тот снова сидел, обхватив голову руками, и Дмитрий Васильевич сказал, не глядя на Штольмана: - Да, пожалуй, там будет удобно. Он чуть кивнул и отправился в гостиную, а Яков, в три шага оказался в кухне. Он моментально поставил на керосинку чайник, чиркнул спичкой и, уже наблюдая за тем, как огонек разгорается веселым, желто – синим, светом, проговорил, не оборачиваясь: - Петр Иванович, вы не волнуйтесь, мы решим все. Возможно, вас арестуют скоро, но…все это решаемо. Он обернулся и опешил, встретив уже совершенно спокойный, взгляд. - Да все нормально со мной. Я не жалею. Жаль, немного промахнулся – тон звучал жестко и холодно и Яков поразился. Видимо, пока он отсутствовал, Жолдин о многом передумал. Передумал и пришел к выводу, что поступил верно. – Собственно, так оно и есть – пришла тоже холодная, жесткая, мысль и Яков, уже не подбирая слов, быстро заговорил, стараясь высказать все, пока не вскипел чайник: - Вы не уходите никуда. Будьте здесь. Возможно, что тогда и ехать никуда не придется, по крайней мере - до утра. Он видел, как Петр Иванович удивленно вскинул брови, но поспешил добавить: - Ждите меня здесь. Я поговорю с Дмитрием Васильевичем и вернусь. Вы нужны мне здесь. Я…ваш должник. Петр Иванович слушал, не перебивая, но когда Штольман закончил, ответил на все это коротко: - Вы ничего мне не должны. Чайник вскипел, Штольман подхватил тряпицу с перекладины и, уже сняв его с огня, удивился тому, что сделал. Однако, осмысливать это было сейчас некогда. Он разлил чай в три стакана в подстаканниках, один поставил перед Жолдиным, а два подхватил с собой. - У вас здесь…необыкновенно уютно, только холодно - услышал Яков, отвел взгляд от стаканов и взглянул перед собой. Красницкий стоял возле елки, с интересом оглядывая ее, и Штольман ответил машинально: - Холодно. У нас были…иные планы, но теперь нужно затопить камин… Я объясню, что здесь произошло. Красницкий не любил менять своих решений, но сейчас посчитал это оправданным. Ему уже не хотелось слушать, поскольку, пока Штольман отсутствовал, он уже понял, что версии совпадут. - Можете не трудиться. Я уже знаю, - услышал Яков и, поставив стаканы на столик, с изумлением взглянул на Красницкого. Тот смотрел оценивающе и добавил, глядя необыкновенно цепким взглядом: - Этот…милый человек, мне все объяснил. Ему нужен хороший адвокат. Я заберу его сейчас, он должен дать показания. - Это не потерпит до утра? Он никуда не денется, я могу поручиться – услышал Красницкий и снова внимательно взглянул в лицо Штольмана – положение было сложное. Дмитрий Васильевич знал сам, что мир без тех двоих, которых увезли его люди, станет только лучше, но сделать что-то сейчас, было сложно. Одно он знал наверняка – этому человеку, что стоял сейчас перед ним с нервным, но необычайно решительным, выражением лица, больше ничего опасного не грозит. Об этом нужно было сказать в первую очередь, и он начал именно с этого. Штольман слушал молча, лишь махнул рукой в сторону кресел в самом начале разговора и Красницкий говорил, с удовольствием отхлебывая горячий, сладкий чай. - Возможно, что Петр Александрович захочет с вами побеседовать еще раз в ближайшее время, но опасаться вам больше нечего, это - он кивнул головой в сторону окна, выходящего на двор- было самой большой проблемой. И если Уваков заговорит, то и об остальном, можно будет забыть. Я надеюсь на это. - Есть шанс, что он выживет?- неожиданно спросил Штольман и в его тоне Красницкий ощутил нечто такое, от чего ему стало не по себе. - Сомневаюсь, но…есть надежда на показания. Все разрешится лишь завтра. А сейчас мне нужно доложить Петру Александровичу обо всем, до этого, вероятно, придется навестить Илью Петровича и…убедить его. Вы хотите оставить Жолдина у себя, я правильно понял? – он спросил, уже зная ответ, и Штольман мгновенно подхватил это: - Да. Я могу поручиться. - Да. Я слышал уже, – уже поднимаясь, произнес Красницкий и подал руку – Завтра все решится. Утром…часа через три- четыре, я пришлю вам доктора для…вашей невесты. Мне очень жаль. - Благодарю – только и произнес Штольман, пожимая ему руку и Красницкий, глядя в его лицо, поверил всему, что говорил о нем Петр Александрович. И еще, этот бледный, с беспокойными глазами, человек, был очень похож на него самого. Красницкий уже давно хотел познакомиться со Штольманом поближе, но сейчас момент был явно не подходящий. Он вспомнил личико Анны вчерашней ночью и еще раз, совершенно искренне, договорив: - Мне очень жаль, что все так вышло – выпустил ладонь Штольмана и, уже натягивая пальто, услышал его негромкое и спокойное: - Жолдин останется здесь до вашего приезда. Яков ожидал ответа, не особо надеясь на результат, но попробовать стоило, однако, Красницкий шагнул к двери и обернувшись уже оттуда, негромко сказал, снова взглянув ему прямо в глаза: - Хорошо. Под вашу ответственность. Не провожайте – и вышел за дверь. Вышел он удивительно вовремя – за окном передней, уже маячили какие-то темные фигуры, затем они все двинулись в сторону ворот и Яков, с облегчением, закрыл дверь на ключ. Действительно, холодно – пришла уже спокойная, ясная, мысль, но, однако, сейчас заниматься всем этим было некогда. Штольман прошел в кухню, вынул из буфета коньяк и рюмку, налил и только после всего, взглянул на Петра Ивановича. Тот сидел, откинувшись к стене и наблюдал за его манипуляциями с совершенно безразличным выражением лица. - Завтра все решится. У вас будет адвокат, все устроится…- тихо проговорил Яков и поставил рюмку перед Жолдиным. Тот взглянул, без раздумий, одним глотком, выпил содержимое, прикрыл на мгновение глаза, а когда открыл, совершенно неожиданно, произнес спокойно и внятно: - Закусить не найдется? Вопрос был простым и он порадовал. Жизнь, замершая было в мраке и неопределенности, снова возвращалась в нечто, похожее на равновесие и Яков, уже не задумываясь ни о чем, собрал на стол, налил себе чаю, а Петру Ивановичу еще рюмку и уже спокойно, объяснил Петру Ивановичу о своих идеях, относительно завтрашнего дня. Конечно, он не мог сказать всего, но, судя по выражению лица Жолдина, понял, что его слова успокоили. - Вам отдохнуть надо, пойдемте- спокойно обратился он после всего и провел Петра Ивановича в дальнюю спальню. Сгреб с постели все пыльное, вынул чистое и Петр Иванович остался там. Он уже ни о чем не спрашивал и ничего не говорил, Штольман понимал, что ему сейчас непросто и нужно побыть одному, поэтому он оставил свечи зажженными, машинально пожелал Петру Ивановичу доброй ночи и вышел. Яков закрыл за собой дверь и понял, что спать он не сможет. Если бы все сложилось иначе, сейчас они с Анной, уже ехали в Москву, но, как бы страшно все ни сложилось, он уже начал понимать, что все, что произошло – к лучшему. Когда он задумывался о том, что ждет их в Москве, всегда подступало беспокойство. Как бы там ни было – впереди была неизвестность. Теперь же появилось нечто иное – оставаться здесь тогда, когда ушла лишь одна проблема из многих, было не лучше, но хотя бы что-то уже прояснилось. Неясным было то, откуда Уваков узнал о том, где они, и почему Анна не сказала о синей тетради, но это были уже детали. Сейчас самым важным было ее здоровье и безопасность.- Нужно известить родных – пришла еще одна, не слишком приятная, мысль, но и это уже не казалось неразрешимым. Теперь можно было совершенно спокойно телеграфировать, не опасаясь того, что кто-то пойдет по следу. Штольман остановился, внезапно осознав, что в размышлениях уже дошел до гостиной и, оглядевшись, вспомнил о том, что собирался разжечь огонь. Заглянув в спальню, он с минуту постоял на пороге, глядя на Анну – она спала тихо, не шевелясь, и он осторожно прошел к комоду, вынул плед и вернулся к постели. «Я пришлю вам доктора» - вспомнил он слова Красницкого и, не позволив себе думать о плохом, вернулся в гостиную, кинул плед на диван и занялся камином. Дрова вспыхнули моментально, словно ждали того, чтобы поднесли спичку. Он долго сидел на корточках, глядя на огонь и не думая ни о чем. Затем пришли мысли и он занялся обыденными делами. В доме, действительно, было холодно, все это заняло какое-то время, и когда он закончил и взглянул на часы, то невольно усмехнулся – стрелки снова показывали пять. Ночь снова пролетала, словно ее и не было, но сегодня сон не приходил. Яков скользнул взглядом по комнате и вспомнил слова Красницкого – «Уютно у вас». Елка в углу, действительно, создавала особую атмосферу уюта и, оглядев ее с макушки до нижних веток, он увидел то, о чем совершенно забыл. Под елкой лежала маленькая белая бонбоньерка с бирюзовым, шелковым бантиком и белый сверток, перевязанный алой лентой. Сочетание этих двух цветов, мгновенно вернуло иное – белый снег с яркими, алыми каплями, ветер, бьющий в лицо и бледное, словно неживое, личико Анны. От этого воспоминания стало холодно, но рассудок сохранил ясность мысли. Яков мгновенно оказался у елки и, снова опустившись на корточки, осторожно взял сверток в руки. В свертке прощупывалось нечто жесткое, он вернулся к камину, опустился в кресло и развязал ленту. Бумага поддалась легко и маленькая синяя коробочка, соскользнув с тетради кофейного цвета, упала на пол. Штольман не сразу подобрал ее, то, что оказалось в его руках, поразило настолько, что ясность мысли на мгновение его покинула. «А что там было? Ты много прочел?» - прозвучало в сознании ее взволнованное и тревожное, и он, очнувшись, нагнулся и подобрал коробочку. Крышечка легко поддалась и на белой, шелковой подкладке, блеснула изящная вещица – серебряная, летящая фигурка лошади была идеальна. Через минуту Штольман захлопнул коробочку, и мысль явилась, совершенно ясная, но странная – Эти два старых лиса превзошли себя. Он понял, где Анна взяла это, но возмущения не возникло. Здесь, на окраине, лавочникам приходилось непросто, и каждый выходил из положения, как мог. Один из тех, к кому они сегодня являлись, торговал спиртным из-под полы, а другой держал ювелирные украшения, взятые у мелких ремесленников и предлагаемые « особым» покупателям. Штольман знал об этом всегда и знал, что происхождение этих, запрещенных в подобных местах к продаже, вещей, не имеет никакого отношения к преступному миру.- Нужно сделать внушение – подумал он уже спокойно и через мгновение с изумлением осознал, что улыбнулся. В комнате уже стало теплее, Яков снял сюртук, убрал коробочку в карман, пальцы коснулись синей тетради, но сейчас ему не хотелось, ни думать, ни вспоминать обо всем этом. Анна подарила ему нечто такое, ценность чего ему сложно было сознать сразу. Он держал в руках тетрадь и никак не мог решиться ее открыть – Если она писала здесь все…до самого конца – он не додумал мысль, но внезапно понял, с чего начать. Последняя страница была чистой, как и предыдущая, он перелистал все пустые страницы до первых строчек и, не слишком вдаваясь в смысл всего, принялся искать описание последних дней. Он не сразу понял, что все это она писала перед Рождеством – перед глазами мелькали слова, складывающиеся в знакомые фамилии, но он упорно искал начало и, наконец, нашел то, что искал. « Сочельник. Время чудес и волшебства – так казалось в детстве, когда все вокруг дышало предвкушением чуда – запах елки, свечей и корицы, шелестение мишуры, предпраздничная, веселая и порою бестолковая суета, все это рождало настроение – светлое и чудесное. И даже прошлое мое рождество было именно таким, теперь все иначе. Боль притупилась и стала постоянной, днем - меньше, ночью сильнее, но она никуда не уходит и теперь, если не случится чуда, не уйдет никогда. Однако душа не может смириться и надеется. Надежда – это странное чувство, данное нам вселенной, помогает сохранить рассудок, и именно теперь я понимаю, что смогу записать здесь все, что случилось за эти короткие дни… ...P.S. В последние дни мне снятся сны. Их не было довольно давно, очень давно и, иной раз казалось, что они не придут никогда. Наутро я не могу вспомнить ничего, помню лишь голос. Голос, который я не спутаю ни с чьим другим. Я не помню слов и тона, но то, что я слышу его, дает надежду. С самого рождества каждый день светит солнце. Солнце и мороз – все, как должно быть. Когда то, здесь, я писала о том, что я солнце - и оно услышало меня – сейчас, когда, казалось бы, в душе остались лишь пустота и мрак, все внезапно стало возвращаться – сначала дар- еще слабенький, словно после тяжелой болезни, затем солнце и теперь остается дождаться другого, самого важного – того, что вернется и моя любовь.» Он дочитал последние строчки и только тогда услышал стук. Стучали осторожно, но настойчиво. Рука привычно скользнула за револьвером, но, оказалось, что он совсем забыл о том, что остался в сорочке. Револьвер лежал рядом, на столике, он просто забыл об этом, погрузившись в то, о чем прочел. Но сейчас раздумывать было некогда. Осторожно ступая, он вышел в переднюю, стук раздался вновь, и уже подступив к двери совсем близко, он смог различить голос. Голос показался знакомым: - Нужно было предупредить, Бог его знает, что еще могло случиться. - Ничего страшного, там случиться не могло, мне…этот стрелок объяснил, но, Бог его знает, он не доктор. Второй голос тоже показался знакомым и Яков понял, что за дверью стоят Варфоломеев и Красницкий. Дверь открылась, и Петр Александрович увидел Штольмана. За почти что сутки, что они не виделись, лучше выглядеть Штольман не стал – лицо было бледным и нервным, но в глазах, однако, не было той настороженности, что в начале их первой встречи. Варфоломеев с облегчением подумал о том, что наконец – то, у него есть для этого человека хорошие новости и шагнул навстречу. Штольман не сразу заметил третьего. Этот человек стоял на тропинке и вошел следом за всеми, моментально стянув с носа очки. Яков заметил, как на лице Варфоломеева промелькнула улыбка и, как только этот третий протер очки и водрузил их снова, Петр Александрович поспешил представить: - А это обещанный доктор, прошу любить и жаловать – Липницкий, Иннокентий Ильич, он любезно согласился… И тут, этот немного странный, неловкий словно, человек, возмущенно откликнулся: - Да Господь с вами, Петр Алексаныч, какие разговоры, мне Дмитрий Васильич все объяснил. Он участливо взглянул Штольману в лицо и, несмотря на то, что внешне он совершенно не походил на Милца, Штольман подумал именно об этом. Тот подал ему руку, поспешно представился снова и быстро заговорил: - Ну что ж…покажите мне, голубчик Яков Платоныч…только свечей принесите, мне Дмитрий Васильич объяснил все…сюда? – он уже шагнул в сторону гостиной, Штольман оглянулся на Красницкого, но тот лишь пожал плечами и чуть улыбнулся. Видимо, доктор был чудаковат, но эти люди, судя по всему, знающие его хорошо и давно, к этому привыкли. - Господи боже, что ж так темно! – воскликнул доктор, как только они вошли в спальню. Анна шевельнулась, Штольман метнулся было к ней, но тон доктора, внезапно стал иным. Он моментально подошел следом и, положив Якову ладонь на плечо, мягко проговорил: - Вы вот что, голубчик, свечи засветите и…идите себе. Яков обернулся и, встретив спокойный, доброжелательный взгляд, возражать не стал. - Свечи, свечи, голубчик – внимательно глядя ему в лицо, снова напомнил Липницкий, Яков метнулся к подсвечникам, засветил все, что было в спальне и, обернувшись к доктору снова, встретил уже оценивающий взгляд. - Вы идите, голубчик, вас там ждут, – проговорил доктор, отвернулся, открыл свой саквояж и уже, похоже, говорил о чем – то с самим собой. Яков с минуту постоял, наблюдая за тем, как тот вынул из саквояжа манжетку с инструментами, доктор обернулся снова и, взглянув уже поверх очков, произнес тихо и спокойно: - А вам, голубчик, советую чаю горячего и сахару, сахару не жалейте. Он снова занялся саквояжем и Штольман все же, вышел за дверь. Эти двое нежданных визитеров уже сидели в креслах гостиной, сюртук так и лежал на диване и он вспомнил, о чем еще хотел позаботиться. Варфоломеев и Красницкий смотрели на пылающие в камине угли, лица их явно выражали удовлетворение и Штольман успокоился. То, что они явились так неожиданно и оба, было странно, но сейчас, беспокойство, пришедшее было, ушло.- Если бы что-то было не так, они сказали бы об этом тотчас, как переступили порог – пришла абсолютно спокойная мысль и он, прервав молчание, неожиданно для самого себя, предложил: - Чаю, господа? В гостиной было тихо, все трое молчали и думали о своем. Все уже было сказано, информации было много, но вся она явствовала об одном – все закончилось. Вся эта история, едва не лишившая их с Анной, жизни, закончилась раз и навсегда - теперь пришло это понимание, и Штольман даже не сразу осознал, что чувствует. Все снова сложилось странным и непостижимым образом. Из случайностей, совпадений и прочих странных вещей. Думая обо всем этом. Яков даже не заметил, как открылась дверь спальни, и вышел доктор. - Не отказался бы от чаю – услышали все трое, негромкий, но легкий тон и обернулись. Доктор смотрел на них от двери, улыбнулся и добавил, поправляя очки: - Все просто прелестно, господа. Я, признаться, думал иначе…судя по вашему заявлению – он взглянул на Красницкого и укоризненно покачал головой. – Но, однако, все гораздо проще и…легче. Где у вас кухня, голубчик, Яков Платоныч? Я сам разберусь, не беспокойтесь … Яков, даже не задумавшись, ответил на этот удивительный монолог: - Там, от передней, чуть вправо, Иннокентий Ильич. - Все, все, голубчик Яков Платоныч, я все объясню позже, все хорошо, не волнуйтесь, хотя удивительно, судя по всему…выстрел почти в упор, а сейчас…позвольте мне – доктор уже уходил по направлению к передней, Яков перевел недоуменный взгляд на лица визитеров и Красницкий смущенно улыбнулся: - Я, видимо, был неправ, но судя по вашему виду и…рассказу стрелка, подумал о плохом. - Да уж, Дмитрий Васильевич, не ожидал от вас – улыбнулся Варфоломеев – Но, так или иначе – все к лучшему. Сейчас Иннокентий Ильич вернется, и мы отбудем. Но, Яков Платонович, вашего Петра Ивановича я заберу. Вы же сами понимаете. - Что будет с ним? – коротко спросил Штольман. Он понимал, что просто ничего не обойдется, но не спросить не мог. - Теперь все будет легче. Ему потребуется адвокат и вся эта история выплывет наружу, но, что уж теперь. Я попытаюсь…повлиять на ситуацию. Варфоломеев поднялся и Яков понял, что визит подошел к концу. Он так и не спросил, откуда Уваков узнал о том, где их искать, но и это было уже неважно. - Едва не забыл…Яков Платонович, чтобы у вас не возникло…неудобных вопросов, - Петр Александрович произнес эту странную фразу, и Штольман увидел, как он вытянул из внутреннего кармана белый, сложенный пополам, листок. - Вот…это объяснение, если не всему, то отчасти. Яков взял листок, развернул и вздрогнул – он мгновенно узнал почерк, несмотря на то, что написано было странно. То, что он прочел, потрясло. - Это было в кармане Увакова, я думаю, он взял это в гостинице, он был там вечером, – услышал он еще одно объяснение и, машинально сложив листок, бросил его на столик. Ему снова остро захотелось вытереть руку, словно то, чего он коснулся, было чем – то настолько отвратительным. - Ну что, господа, не пора ли нам? Я, признаться, не прочь еще поспать до клиники – послышался бодрый, веселый тон. В гостиную входил Липницкий, на лице его сияла улыбка, и весь он словно преобразился.- Яков Платоныч, признайтесь, где брали эти изумительные пирожные, давно ничего подобного не встречал. Я заеду еще через пару дней, но, думаю, этот визит, уже будет нести…иной характер. Я оставил вам там, в спальне, некие вещи и записку – следуйте ей и все будет прекрасно. Штольман изумленно смотрел на преобразившегося доктора и не знал, на что из его странной речи, ответить первым. Однако, ответить не успел. Послышался еще один знакомый голос, и от тона этого голоса сжалось сердце. - Доброй ночи, так понимаю…пора мне. Пока доктор говорил, никто даже не заметил, что Петр Иванович уже давно вышел. Он сказал это на ходу, но когда все обернулись, остановился и Варфоломеев успел заговорить первым. - Петр Иванович, я полагаю? Проедемьте с нами. Нам…нужно побеседовать. Петр Иванович кивнул и, шагнув к Штольману, протянул руку, Яков пожал его крепкую ладонь и сказал то, о чем думал: - Я надеюсь, мы увидимся еще. Спасибо вам…за все. Петр Иванович внимательно взглянул в его лицо и ответив коротко: - Дай – то бог – выпустил его руку. Он уже отправился к вешалке, ступая тяжело и неспешно, и Яков понял, что нужно и должно сделать немедленно. Варфоломеев уже застегнул пальто, взглянул в сторону Жолдина и Штольман тронул его за рукав. Он удивленно взглянул и Яков поспешил объясниться: - Петр Александрович, нам нужно поговорить, об одной важной вещи. Ему было неловко перед Красницким, но поступить иначе было нельзя. Варфоломеев и Красницкий переглянулись и Петр Александрович не сказав ни слова, прошел в гостиную. Он ума не мог приложить, что такого мог сказать ему Штольман. Судя по тому, что он знал об этом человеке, жаловаться и просить о чем – то, было не в его характере. Петр Александрович понимал, что Штольман сочувствует этому попавшему в такую немыслимую переделку человеку, и у него были свои соображения на сей счет, но до поры об этом, никому лучше было не знать. Для начала нужно было поговорить с Жолдиным. Штольман обошел его, подхватил сюртук, обернулся и Варфоломеев застыл в изумлении. В руках у Штольмана была маленькая синяя тетрадь. В этой тетради было много всего, помимо того, о чем думали все. То, что она, неким непостижимым образом, оказалась здесь, показалось Петру Александровичу, чудом. Яков внимательно смотрел в лицо Варфоломеева и видел на нем много разных эмоций. Еще тогда, когда он прочел записку Нины, он тотчас вспомнил о тетради. Он не знал, связано ли все это с ее смертью, но то, что в этой тетради не только то, что в документах Брауна, он понял давно. Тогда Варфоломеев намекнул ему на то, что предъявить претензии Разумовскому не удастся, в связи с тем, что тетрадь исчезла, и тогда он понял, что Курочкина была права – в каком-то смысле, это был клад. Эта информация, та, что зашифрована в тетради, стоила дорого. Сейчас ему уже не было дела до того, какая именно информация таится там. Он хотел избавиться от этого и никогда больше к этому не возвращаться. Варфоломеев стремительно шагнул к нему, Штольман отдал ему тетрадь и Петр Александрович, все еще глядя на эту маленькую книжицу в своих руках, все же не сдержался: - Откуда это у вас?! - Это Анна. Я не знаю, где она взяла это и когда, но…я надеюсь, это поможет…всем. Услышав это, Варфоломеев понял, что Штольман имеет в виду многое и помощь Петру Ивановичу в том числе. Он не сказал ничего прямо, но это было понятно и без слов. Этот немного странный человек, сам не знал, какую неоценимую услугу он сейчас оказал. – А, возможно, и знал – пришла последняя, заключительная, мысль и Варфоломеев, взяв себя в руки, взглянул в лицо Штольмана. Лицо это не было обеспокоенным, взволнованным или нервным – он смотрел спокойно и внимательно и Варфоломеев поблагодарил Бога за то, что судьба свела его с этим человеком. - Несомненно, это поможет, теперь все будет…гораздо проще.- он ответил искренне и по взгляду Штольмана понял, что тот удовлетворен. - Я рад, что мы поняли друг друга – уже, чуть улыбнувшись, проговорил Штольман и Варфоломеев пожал протянутую ладонь. - Господа, ну, сколько же можно?! – послышался возмущенный тон и они обернулись – доктор стоял в проеме арки и Варфоломеев тихо, так, чтобы тот не слышал, произнес: - Прекрасный человек и замечательный врач, но…совершенно не имеет понятия о рангах и чинах. Не провожайте. Долгие проводы…все будет хорошо. Эти последние три слова он произнес, уже по пути в переднюю и Яков не шагнул за ним. – Все кончилось – пришла еще одна короткая, мысль и, как подтверждение этому, чуть хлопнула дверь. Он не стал запирать дверь на ключ. Откуда – то он знал, что абсолютно прав – все кончилось, эта история, стоившая им так дорого, она уже в прошлом. Он вернулся к камину, взял со столика белый, сложенный вдвое листок и бросил на угли. Бумага не вспыхнула сразу, она зашевелилась, уголки начали отгибаться кверху, лист почти раскрылся, открывая текст, и внезапно вспыхнул. Яков еще мгновение смотрел на огонь, который желто-оранжевыми, веселыми язычками поглощал то темное и жестокое, что было в прошлом, и подбросил дров. Огонек побежал по сухим краям, взялся за бересту, она затрещала весело, словно ликуя, и пришло спокойствие. Как странно, совершенно не хочется спать, – подумал он, уже открывая дверь, но открыв, мгновенно забыл о том, о чем думал. Анна смотрела на него необыкновенно ясным, живым взглядом и он не осознал, как оказался рядом. Ее совершенно теплая, живая ладонь, легко коснулась его лица, и он мгновенно взял ее в руки и прикоснулся губами. - Ты где был так долго? Кто там был? Я слышала, вы говорили, кто это? – услышал он слабое, но ясное и, уже улыбаясь, посмотрел в ее лицо. - Как много вопросов. Как тебе доктор? Ты как себя чувствуешь?- Анна смотрела в его лицо и чувствовала, как душу заполняет нечто светлое и спокойное – в его глазах не было тревоги, он не смотрел мимо, на губах была легкая улыбка и она ответила, легче, насколько вышло: - Смешной доктор, мне хорошо, не волнуйся. Немного болит, но не страшно. Он сказал, что даже можно немножко вставать, если не слишком больно - она попыталась было приподняться, но его ладони, моментально выпустив ее руку, легли на плечи: - Тихо, тихо, тихо, не так быстро. Он не удержался и легко прикоснулся губами к уголку ее губ, она мгновенно ответила, но никакого продолжения не последовало. Анна открыла глаза, встретила уже серьезный и испытующий взгляд и поняла, что сейчас он спросит о чем – то важном. - Ты где тетрадь взяла? – тон был странный, но теперь она знала, что не оправдывается, и она попыталась объяснить так, чтобы ему не было больно. - Почему же ты не сказала мне ничего тогда…- услышала она и перебила его, сказав правду: - Мне казалось, что тогда…это было лишним. А ночью…Нина приходила к Николаю Васильевичу, он подумал, что сходит с ума – перед ее глазами возникло потрясенное, словно дрожащее лицо Трегубова, она почувствовала, как Яков снова взял ее руку, и услышала совсем иное: - Не будем больше об этом. Все. Ты ничего не хочешь? Я принесу… Она хотела было отказаться, но он был так трогателен в этом своем желании что-то сделать, что она ответила: - Пить хочется. Ты умеешь варить кофе? В его глазах промелькнуло удивление, а затем он закрутил головой и проговорил совершенно уверенно: - Не думаю, что это хорошая мысль. Я принесу чай. И, увидев, что она пытается что-то сказать, добавил быстро: - И не возражай. Доктор оставил мне целый трактат…относительно всего. Кофе в списке полезного нет. Он отпустил ее руку, опустив на постель так осторожно, что слезы едва не брызнули из глаз, и она окликнула его по имени, когда он уже метнулся к двери. Штольман обернулся и, увидев, что Анна улыбается, но в глазах явно плещутся слезы, едва не шагнул обратно, но остановился, услышав вопрос: - Ты…уже занимался своим подарком? – осторожно спросила она и, услышав ответ, улыбнулась снова. - Да. Правда потом мне помешали, и прочесть получилось мало. Я прочел то, что с сочельника – он посерьезнел на мгновение, но затем стер с лица это выражение и добавив легко: - Хороший слог, легко читать – вышел за дверь. Он пошутил, как делал всегда. Анна знала, что здесь был Варфоломеев и кто-то еще. Этот забавный доктор сказал о том, что «Пока они там беседуют, мы займемся важным, голубушка» - и тогда она поняла, что разговор непростой. За окном все еще было темно и было понятно, что еще не утро. Яков ничего не сказал о том, что происходило после того, как она упала в снег. Но то, что эти люди пришли сюда из-за ее ошибки, она поняла. Нина нарочно показала ей тетрадь, видимо, она знала о том, что Уваков не даст ей никакого противоядия, если уже решился, и она сделала то единственное, что захотела сделать. То, ради чего она вернулась в Затонск. Ее странное понятие о любви подвигло ее на это жестокое, дикое действие, но она не знала всего. Она думала, что знала, а потом ей было уже все равно.- Нина знала слишком много, для того, чтобы остаться в живых – пришла совершенно не относящаяся к сути, мысль, но и эта мысль была абсолютно логичной. Странное ощущение, неужели все закончилось? – она еще не успела додумать эту мысль, как уже знала ответ. Все действительно, закончилось. Яков выглядел совершенно свободно, и он не стал бы притворяться, если что-то не так, он не умеет. «Свободным» - это слово вернуло воспоминание об ином. Теперь она знала, что дар ушел. Когда Ангелина сказала ей «Я помогу» - она не поняла тогда, о чем это было сказано. Теперь она знала, о чем. Она ясно помнила мягкий, но сильный толчок в плечо и едва уловимый, цветочный аромат, тогда, за секунду до выстрела и точно знала, что это было. Бабушка Ангелина явившись ей молодой и красивой, спасла ей жизнь. Анна попыталась вспомнить о том, что еще говорила Ангелина – «Береги мальчишек, девочка справится сама…» - вспомнила она и теперь поняла и об этом. Перед глазами возникла яркая, цветная картинка – лето, отчего – то как-то странно жарко, на мягкой, зеленой траве расстелен клетчатый плед. Перед глазами огромная, без конца и края, бирюзовая морская гладь, а вдоль кромки воды, идут трое – высокий молодой человек, девушка в платьице с синим, морским, отложным воротничком и их догоняет мальчик. Тонкий и хрупкий, он обгоняет этих двоих, несется уже по воде вдоль берега и из-под его босых ног взлетают брызги. - Интересно, сколько раз они еще пройдут туда и обратно? Ты считаешь? – слышится позади ироничный тон, который она не могла бы спутать с любым другим, но она не оборачивается. Она просто знает, что он здесь, рядом. Мальчик оборачивается и взмахивает им рукой, она машет ему в ответ и ощущения тепла и покоя, вызывает улыбку. *** Штольман вернулся с чаем и понял, что опоздал – Анна спокойно спала, так и не поменяв позы, и ему стало ясно, что она все же слукавила, когда сказала, что все хорошо. Он осторожно поставил чашку на стол, постоял с минуту, вглядываясь в ее лицо, а затем вышел за дверь. Анна напомнила ему о кофе, и он удивился тому, что до сих пор не вспомнил о нем. У него было еще одно дело, которое теперь казалось легче, чем прежде. Он поставил турку на огонь и ни о чем не думая, взглянул в окно – рассвет еще и не думал подступать, за окном был непроглядный мрак и Яков подумал, что и к лучшему - керосинка зашипела, он обернулся и выхватил турку. Кофе сбежал, как водится, но он не расстроился. Штольман теперь не знал, что вообще может его расстроить, вылил кофе в чашку, посетовал на то, что вышло маловато и вспомнил слова доктора «Вам чаю горячего и сахару не жалейте» - и сахару не пожалел. А затем он вернулся к тому, чего хотел сейчас больше, чем час назад. Он не хотел думать о том, как бы это воспринималось, если бы, не случилось того, что случилось. Возможно, что все было бы по-другому, но не сейчас. Он вернулся в гостиную, опустился в кресло, взял в руки тетрадь кофейного цвета и легко открыл на первой странице. «Зачем я все это пишу... Такие странные дни, странные и непонятные, сегодня мне, когда я возвращалась домой от Кулешовых, вспомнился наш гимназический учитель словесности. Записывая свои размышления, мы можем понять и оценить ход событий, разобраться, что из чего следует - однажды сказал он нам. Я не стану уподобляться некоторым девочкам из гимназии, ведущим глупые альбомы с пошлыми стихами и записками от воздыхателей, то, что я начну писать сейчас, мне нужно самой для себя. Для того, чтобы понять и разобраться, и чтобы не забыть…» Яков прочел это и улыбнулся – это совсем не походило на то, как все было описано в конце этой тетради, это писала та самая смешная девочка, которая однажды, на узкой затонской улице, едва не сшибла его велосипедом. Это было так легко, забавно и увлекательно, что перед глазами замелькали картинки, и он совершенно забыл обо всем. Яков не заметил, как пролетело время, и только прочитав последние строчки, понял, что снова прочел все от начала до конца. Вся их история – сложная, путаная, временами нелепая, а временами пронзительно светлая, пролетела перед глазами. И, несмотря ни на что, ему стало легко. Он откинулся на спинку кресла, взглянул на камин перед собой и внезапно понял, что пришло утро. В гостиной было сумеречно, но не темно, иначе он не смог бы читать – все свечи уже догорели, кроме одной, стоящей на столике рядом и Яков погасил и ее. Он поднялся, осторожно положил тетрадь на столик, подошел к окну и раздернул шторы. В лицо ударил странный, но яркий свет. Он не сразу понял, в чем дело, а когда понял – поразился. Такое он видел очень давно, тогда, когда все было совсем иначе, и он сам был иным. Не до конца поверив глазам, Штольман вышел в переднюю, накинул на плечи пальто и вышел на крыльцо. Он не ошибся – на странном, затянутом тончайшей дымкой, едва заметной глазу, голубом небе, светило солнце. Но, на расстоянии от него, описывая большой, словно радужный, круг, виднелась еще одна тонкая, круглая, солнечная линия и на ней, сверкая и переливаясь, как кораблики над адмиралтейством в ясный день – сверкало еще несколько солнечных бликов. Он зачарованно смотрел на это странное, сказочное зрелище и обернулся, только услышав за спиной: - Что это? Как красиво, боже мой… Анна стояла на крыльце, завернувшись в плед и, не отводя взгляда, смотрела на это волшебное великолепие. - Ты зачем вышла, господи, – услышала она и перевела взгляд – Штольман уже стоял близко, лицо было взволнованным, а в глазах плескалось беспокойство. - Что это? – снова спросила она и он, чуть пожав плечом, ответил, видимо, неосознанно: - Это оптический феномен, так бывает, довольно редко. Ты зачем вышла? – тон был уже беспокойный и упрямый, и она улыбнулась ему: - Там…так пахнет кофе, мертвые встанут. Феномен…красивый и странный…я сказать тебе должна… Он мгновенно понял, что тон ее перестал быть легким, осторожно взял за плечи и, чувствуя подступающее беспокойство, быстро спросил: - Что еще случилось? Она смотрела мимо, в ее глазах отражались эти странные, множественные, солнечные диски, а глаза заблестели от подступающих слез. - Ты знаешь…дар мой, он ушел…и я думаю, навсегда. Теперь я…обыкновенная… - - Никогда ты не будешь обыкновенной…Ты что такое говоришь – услышала она его облегченное и вдохнула свободней. Он уже осторожно прижал ее голову к своему плечу и добавил, волнуясь и путаясь: - Ну и бог с ним, Аня…я понимаю, тебе трудно, наверное, но знаешь…мы теперь обойдемся…без всего этого. Он отстранился, и она увидела его лицо. Он был уже таким, однажды – легким и обеспокоенным одновременно, в коридоре княжеского особняка, когда пытался успокоить ее и говорил о том, что она всем им нужна – «Вселенной, родным, родителям, мне…» - тогда он не повторил ей то, чего она ждала, но сейчас ей это было не нужно – достаточно было взгляда. И, услышав все это, она почувствовала, как нечто теплое и светлое захлестывает душу. - Ты как себя чувствуешь? – услышала она и ответила так, как посчитала нужным – потянулась к нему, насколько получилось, и прикоснулась губами к его губам. Его ладони скользнули к ее лицу, и на какое – то время, окружающий мир перестал существовать. - Послушай, нам нужно вернуться домой, здесь холодно, да и вообще…тебе надо бы быть в постели – он говорил все это ей в ухо, не касаясь ее руками, она улыбнулась, ощущая, что болит уже не так остро, как тогда, когда она встала и просто нашла его руку. Ты…до подарка не добралась еще? – неожиданно спросил он и нахмурился, услышав ответ: - Нет…я не смогла дотянуться. И тогда он, молча, открыл перед ней дверь и мягко подтолкнул в спину. Они вошли в дом, солнце лилось в окна передней и они поняли, что, наконец, заканчивается эта темная, мрачная, трагическая зима. Им еще много нужно было сказать друг другу и многое объяснить, но главное уже было с ними – эта странная, безусловная, прошедшая через непонимание, обиды, кровь и боль – но такая чистая и светлая – любовь.