"С Днём Рождения!"

      Восьмое февраля две тысячи двадцать восьмого года, Канкун, Мексика       Майк знает, к чьей коже, такой жаркой, бархатистой, он крепко жмётся. Чьи руки, такие сильные, но вместе с тем заботливые и ласковые, гладят его спину. Чьё дыхание, глубокое, размеренное, слегка теребит волосы на его макушке. Чей аромат, такой родной, проникает в его ноздри и, разливаясь по венам, медленно сводит с ума. Чьи прикосновения целительны, и сейчас эти эфирные кроткие движения заживляют многолетние уродливые шрамы души. Чьё тепло заполняет пустоту внутри, внезапно воронкой образовавшуюся после того, как некогда вездесущая боль отрезала разом все канаты.       — Храм мой, — едва слышно шепчет Майк, и, не открывая глаз, тянется губами к вратам блаженного поцелуя, который незамедлительно обрушивается на него. Ток волнами плещется по позвоночнику, сладостная дрожь пробегает по всему телу — один поцелуй, но как он его ждал, желал, жаждал, вымаливал; заклинал, предлагая вселенной взамен всё, что у него есть, обещал, что будет хранить, оберегать и никогда больше не отпустит.       Майк боится открывать глаза: вдруг это всего лишь сладостное безумие, вмиг овладевшие им? Ещё один мираж несбывшегося счастья? Вдруг его воображение снова играет с ним злую шутку?       Майк берёт руку — он знает, это его пальцы, такие тонкие, длинные, со скруглёнными ногтями, неровно покрашенными, в его памяти, серебристым или чёрным лаком; это его ладонь, изящная, немного женственная, чуть прохладная, вот линия жизни, вот линия любви — Майк точно обводит контуры, которые помнит наощупь. Это его запястье, с упругими венками со внутренней стороны, которые так — неосознанно — хочется гладить; вот языки пламени… Майк открывает глаза… и холодеет от ужаса: на запястье нет языков пламени. Майк закрывает глаза и открывает их снова, шок парализует его, он не может, он боится, он не поднимет своих ресниц.       — Майки! — и он знает, чей это голос.       Улыбка, глаза, кудряшки… Честер, его Честер, весь перед ним, живой. Во взгляде Майка — испуг вперемежку с радостью. Во взгляде Честера — счастье с пригоршней раскаяния.       — Мне пришлось свезти все татуировки, чтобы меня не узнавали по ним, — сбивчиво начинает тот.       — Позже, Чез, прошу тебя, — сейчас Майку не нужны объяснения, ему нужны эти губы, это тепло, этот мужчина. И они сливаются в поцелуе, и любят друг друга до исступления, теряя счёт времени.       Золотистый закат заливает комнату уютным приглушённым светом. Пыль едва заметными мелкими мушками кружится в воздушных лучах. Старый дешёвый кондиционер шумно ворчит в своих попытках разменять терпкий аромат сваренного в турке кофе на февральскую свежесть мексиканского вечера.       — А я — как тот потрёпанный бурей фрегат, наконец нашедший свою гавань: мне поменяли все поломанные деки, покрасили обшарпанную корму, и я готов раскинуть свои залатанные паруса и вновь скользить по волнам, — Шинода, развалившись на диване, сияет своей бесконечно счастливой улыбкой, немного смущённой, придающей его красивым чертам легкий оттенок блаженной придурковатости. Честер пытливо смотрит на него с подоконника, пытаясь закурить толстую сигару, но почти сразу же давится дымом от своего внезапного смешка.       — Когда ты стал таким романтиком?       — Когда ты стал таким пижоном? — Майк делает жест в сторону сигары. Оба смеются. — И где твои татуировки, которые я так любил?       Честер глубоко затягивается, неспешно выдыхая. Сделав глоток кофе, он начинает свой рассказ:       «Все началось в марте семнадцатого года, накануне моего дня рождения, когда мы с Крисом — по чистой случайности — узнали то, чего не должны были знать: в наши руки попал список политиков и знаменитостей, которые занимаются детской работорговлей. Мы хотели обнародовать информацию, продумывали, как это сделать, но не успели: список пропал, а в мае Криса убили. Да, я точно знаю, что это не самоубийство. И на его похоронах мне не двусмысленно намекнули, что-либо я сам исчезну, либо меня убьют вместе с моей семьёй.       Мы тогда с Шоном уже начали готовиться к сентябрьскому концерту Grey Daze, и на одной из наших встреч я написал обо всем карандашом в его блокноте, будто составлял список гостей или прописывал сценарий, или что-то в этом духе. Мне, на самом деле, было страшно делиться этим дерьмом с кем бы то ни было, подставлять друзей, мне казалось, что за мной следят ежеминутно. Идти в полицию было бессмысленно, рассказать Тэл или тебе означало подвергнуть вас опасности. Шон быстро придумал план, для меня на тот момент абсолютно нереальный, но игра стоила свеч, и других идей у нас не было.       Он вспомнил про паренька из наркопритона, очень похожего на меня. Конченного алкоголика и наркомана. Он нашёл его, мы сняли ему квартиру, Шон исправно кормил его и контролировал с дозой, набил все мои татуировки, пробил тоннели, даже дырочку в губе сделал, которая быстро заросла, оставив едва заметный след. Мне повезло, что по телосложению тот парень был в принципе покрупнее, и поэтому за месяц до планируемого „самоубийства“, как раз в туре, я перестал усиленно тренироваться и стал есть больше мучного и сладкого, чтобы хоть немного убрать свои кубики. А Шон без зазрения совести кормил того парня стероидами… В общем, тот умер девятнадцатого июля под вечер, своей смертью, и Шон со стариком Томом (которому он изначально доверяет как себе) приехали ко мне в дом с трупом. Я прибыл где-то через час. Они уже повесили труп, облили его алкоголем, а после того, как Шон и я уехали, Том стёр всё лишнее с камер видеонаблюдения и как-то ушёл незамеченным. Утром Шон сам позвонил Тэл „по делам“, был „в шоке обо всём узнать“, вызвался главным помощником… Не знаю, как, но он один присутствовал на процедуре опознания, а тест ДНК во время экспертизы его стараниями подменили. Всем было выгодно, чтобы это был я, и чтобы повешение было признано самоубийством — и мне, и полиции, и тем дядям и тётям из списка.       Далее, после кремирования, мы с Шоном решали, что делать со мной настоящим. Такого плана у нас заранее продумано не было. Я хотел как-то объясниться с тобой, и мы написали записку, которую Шон подложил тебе на церемонии… и которую ты, судя по всему, прочёл только сейчас.       За две недели Шон свёл языки пламени с моих запястий, я отказался от тоннелей, мою голову украсила смешная кепочка с выпирающей из-под неё соломой прямых пшеничных волос до плеч, я сменил форму очков и не брился пару недель, пока жил на той самой съёмной квартире. Кроме того, мне достались документы того паренька. Так я стал Виктором Ортегой, уроженцем Мексики, и, как оказалось, нелегалом, с навсегда закрытыми дверьми в США, едва я покинул границы страны.       Я сильно переживал. Я читал, что пишут поклонники, что пишет Тэл, что пишешь ты… Я гипнотизировал ваши твиттеры, пожирал глазами фотки с мемориалов, даже включил онлайн-трансляцию концерта, который вы устраивали в мою честь… Я безумно скучал и понимал, какую невероятную боль причиняю вам всем, боль, которую никто из вас не заслужил. Иногда мне казалось, что лучше и впрямь умереть, чем не иметь ни малейшего шанса снова выйти на сцену, услышать, как поклонники поют наши песни, обнять тебя — где угодно: дома, в зале, на улице, поприкалываться с ребятами в гримерке или в автобусе, поиграть с детьми. Потом вы нашли нового вокалиста, которого фанаты пусть не сразу, но приняли, и я ревновал. Так я перестал следить за событиями в группе. Когда Тэл снова вышла замуж, я понял, что Честер Беннингтон действительно умер. Всё это время со мной были лишь старик Том, и иногда заглядывает Шон. Даже моя извечная депрессия вдруг покинула меня… Сейчас я пишу веселую музыку и шуточные тексты на заказ, и Том их продаёт, как свои. Так я выживаю. Мы, кстати, в Канкуне, и тут крутой океан».       — Ты любишь её? — вопрос застал Честера врасплох.       — Кого? Тэл?       — Да.       — Нет.       — У тебя кто-то есть?       — Нет.       — А я?       — У тебя семья…       — Мы развелись с Анной, где-то через полгода после твоей «смерти». Я рассказал ей о нас. И она ушла. Так что, нет у меня семьи… Есть только ты. Тогда, теперь, всегда.       — А группа?       — Fort Minor только. С Linkin Park мы распались полтора года назад… Знаешь, поначалу без тебя было просто невыносимо, кругом пусто: на репетициях, на концертах, в сердце. Я не испытывал ничего кроме агонии, выходя на сцену. Ребята, мне кажется, так же. Мы не обсуждали этого, на каком-то этапе вообще не общались, каждый замкнулся в себе. С нами периодически выступали разные вокалисты, и этот поток людей изрядно изматывал и нервировал всех. И вдруг мы встретили классного парня с хорошим голосом, который захотел встать частью семьи. Не скажу, что он заменил тебя, но он подарил нам шанс заново родиться, мы записали с ним два альбома, даже получили Грэмми… Полтора года назад он разбился в автокатастрофе, и мы все поняли, что больше не выдержим, и решили разойтись.       — Мне очень жаль…       — В моей жизни остался только ты.       — Майк! Хорошенько подумай, прежде чем так говорить. Я теперь нищий мексиканец, Виктор Ортега. Быть со мной значит оставить позади всё, что есть у тебя в Америке. Умереть там, воскреснуть здесь, и никогда больше не быть Майклом Шинодой.       — Я согласен.       — Майк, ты же понимаешь, от чего отказываешься: успешный сольный проект, поклонники, новые песни, дом в Лос-Анджелесе, друзья, слава… Тебе придётся отказаться даже от музыки, от своей стихии… Майк?       — Это самый простой выбор в моей жизни: всё или ты. Ты. Только ты. Я отдал всему и всем слишком много себя. Теперь я хочу быть с тобой.       — Уверен?       — Да. Ты мне нужен, Чез.       — Знаешь, я не готов манипулировать чувствами… Что-то просить, требовать… Но если ты непоколебимо уверен в своём выборе, я хочу сказать тебе кое-что…       — Да?       — Я люблю тебя, Майк! Всегда любил, всегда буду любить.       — Спасибо тебе, что ты жив, Чеззи! Я тоже люблю тебя! С первого взгляда до последнего вздоха, как бы сопливо это ни звучало.       — Давай посмотрим правде в глаза: мы с тобой два старых, на башку отмороженных гея!       — Бля, Беннингтон, я тебя ненавижу!       — Не, ну, а кто мы?       — Два счастливых придурка в самом расцвете лет?       — Ну, окей, если шестой десяток — это расцвет, то, чёрт возьми, да!       — Кстати, как я оказался в Мексике?       — Не знаю, Майк, тебя Том привёз. Ты крепко спал, и я воспользовался этим.       — Ха! Слушай, идея! Мы ведь можем открыть тут ресторанчик на берегу…       — Бля, Шинизл, ты, хоть и творческая личность, но бизнесмен редкостный!       — …а потом купить синтезатор, микрофоны, аппаратуру, записать песни в формате «голос-клавиши» и как-нибудь передать ребятам, не обнаруживая себя, типа привет из прошлого.       — Через Тома, да.       — Да, надо это тщательно продумать. Кстати, откуда этот старик знал, что я приду на пристань именно в этот вечер?       — Он не знал. Он ждал тебя там каждый день в десять вечера с тридцатого июля семнадцатого года.       — Почему?!       — Он верит в чудеса. Он верит в любовь. Он верит в нас.

***

      Одиннадцатого февраля две тысячи двадцать седьмого года пресса разнесла по миру шокирующую новость: основатель не так давно распавшейся культовой группы Linkin Park, лидер проекта Fort Minor, автор всемирно известных саундтреков к лучшим фильмам Голливуда Майкл Кенджи Шинода найден мертвым на одном из пляжей Лос-Анджелеса. По предварительной информации музыкант стал жертвой акулы. Труп настолько изуродован, что личность удалось установить только по тесту ДНК.       В это же время на задворках Канкуна, в маленькой квартирке, по документам принадлежащей мексиканцу Виктору Ортеге, которую он делил со своим возлюбленным Мигелем Гонсалесом, Честер крепко прижимал своё счастье к себе, ласково шепча ему на ушко: «С добрым утром, Майки, с Днём Рождения!»       © Эмма и Дуня