Не вижу зла

Итак, тропа пропала. Точнее было бы сказать, что Трандуил никак не мог достичь верха, пытаясь вскарабкаться по хоть и пологим, но непреодолимым склонам. Глухие заросли, узловатые толстые корни, терновник, царапавший ладони, и никакой возможности пробраться сквозь него. Голова кружилась, и он поневоле сползал обратно вниз. Несколько подобных бесплодных попыток вымотали до предела, а вслед за усталостью пришла и неуверенность. Точно ли надо было подниматься с этой стороны? Лесной царь несмело отошёл от края, обернулся по сторонам, точно это что-то могло дать, крикнул неуверенно, подзывая слуг или сына — все глухо. Но чаша оврага казалась протяжённой вдоль; он отступил несколько шагов назад, наткнувшись на противоположный склон, вдоволь исцарапал руки и там, после чего решительно развернулся, отправившись в другую сторону. Чувствовать себя потерянным и заблудившимся в собственной вотчине — что за нелепое и пугающее ощущение! Отвесные склоны постепенно сузились, не давая возможности даже свернуть. Нехороший знак. Лес точно хотел заманить куда-то. До сих пор дно под ногами было устлано сухими листьями, песком, мелкими ветками и прочим сором, но вот показалась наощупь трава, ставшая выше и гуще, высокая, жесткая, почти тростник, достигавший пояса, а потом и плеч. Послышался далеко впереди плеск воды, пахнуло свежей влагой. Овраг вывел царя к речке. Проклятие. Это было тем обиднее, что из неё нельзя было даже пить, хоть и хотелось, а с тропинки вдоль нее никуда не удалось бы свернуть. Он, конечно, был не какой-нибудь там заплутавший в Лихолесье хоббит, но и ему деревья подчинялись с неохотой, не желая расступиться. Лесной царь показался им очередной забавной игрушкой. Ну, деревья и кусты — одно, но были в лесу создания и пострашнее, — пауки, отродья унголианты, дикие вепри, волки, — а у него не было при себе никакого оружия, да и возможности угадать заранее приближение зверя не было тоже, и оставалось разве что встревоженно прислушиваться, но тут мешала кровь, стучавшая в висках, а голова казалась все тяжелее; тянуло уснуть. Верный знак того, что поскорее стоило убраться дальше от речки. Одна, другая попытка развернуться и уйти прочь: все напрасно, тропинка виляла, угодливо подстилаясь под ноги, точно ластившаяся кошка, а ручей, сделав петлю, вновь оказывался рядом. Многого стоило отвязаться от проклятого места лесному царю: и всех забытых просьб, уговоров, песен и и заклинаний, и когда цепкие ветви деревьев расступились и пожелали в конце концов отпустить его, то он почувствовал себя полностью обессиленным и упал бы, наверное, но в плотных зарослях было за что схватиться, а подлесок и бурелом представляли собой плотную, хоть и неудобную подстилку, когда он запинался. Лес обернулся густой непроходимой чащей, и когда Трандуилу посчастливилось выйти на просвет, на поляну, теплую и широкую, покрытую только мелкой травой, то он, желая отдышаться, сперва опустился на неё, после лег и лежал долго, отдыхая и прикидывая в уме, куда стоило бы теперь направиться. Затем встал и начал неторопливо обходить прогал, изучая. Чувствовалось ему что-то странное в этом месте: неспроста он не смог уснуть, хоть и чувствовал усталость, но наравне с ней шевельнулось внутри и ощущение тревоги. Будто был он тут не один. Но дело было не в зверях или птицах, или ином пришельце, будь то орк или человек, поскольку чуткий и развитый по причине слепоты лучше обычного слух не обманул бы его никогда. Это было словно наблюдение свыше, извне, без какой либо исходившей от него угрозы, и он никак не мог уловить ни настроя наблюдавшего за ним существа, ни даже его местоположения в окружающем пространстве. Был он сзади? Сверху? Сбоку? Да точно везде и всюду вокруг, наблюдал он за эльфом со всех сторон, незримый и молчаливый. И отнюдь не торопился выдавать себя словом или другим звуком. Больше того, даже если бы лесной царь оставался зрячим, то и тогда таинственный наблюдатель не показался бы перед ним, пока сам не пожелал бы. А он не желал. Находясь чуть поодаль, на возвышении, похожем на древний постамент или жертвенник, такой старый, что даже эльфы не помнили, что это за холм и как он образовался, сидел наш гость и молча наблюдал за уставшим и отчаявшимся Трандуилом. Заметил он его ещё давно, раньше того, как тот вышел на поляну, и кое в чем даже сам поспособствовал ему найти путь сюда. Эльф показался ему с первой секунды странным, было в его неловких движениях и откровенной не приспособленности что-то совсем не характерное для тех представителей лесного народа, каких наш незнакомец ранее знал (а знал он их немало). Отчаявшийся и потерянный, Трандуил вызвал острое желание помочь себе, что тот и сделал, заставив деревья в нужных местах расступиться и дав эльфу выйти к себе. Теперь незнакомец наш в сером длинном плаще сидел, наблюдая за эльфом. Когда он разглядел его чуть поближе, то с горечью на лице вздохнул, поскольку узнал Трандуила с трудом. В запачкавшемся сером плаще, накинутом на простую серую сорочку, весь в отметинах грязи, больной и слабый, он вовсе не походил на царя Зеленолесья. Что-то серьёзное должно было произойти для того, чтобы царь лесных эльфов так опустился. Но что? Незнакомец не мог понять, и тревога, и до того выражавшаяся на его строгом лице, обозначилась ещё сильнее. Он опечаленно покачал головой. Нечего сказать, сложно было узнать в тонких, болезненных, изуродованных шрамом и следами ожогов чертах того молодого эльфийского принца, которого незнакомец помнил, и из-за перенесённых испытаний Трандуил выглядел чуть ли не старше его самого, а он отнюдь не был молод. А присмотревшись получше и заметив, как внимательно он ощупывает ветки кустов и деревьев вокруг себя, подняв лицо и смотря поверх всего, в сторону, наблюдатель быстро понял, что эльф ещё и слеп, и ощутил, как сжалось при виде его беды сердце. Это было и вовсе неприятное и неожиданное для него открытие, и оставшееся время, пока Трандуил отдыхал, он всматривался внимательно в затянувшиеся ожоги и побелевшие глаза, разгадывая, что же произошло и как тому помочь. Многое слепота лесного царя объяснила ему: и то, как не слишком ревностно охранялись рубежи, и затворничество его, и общую бесприютность и упадок, царившие в Лихолесье, которых царь не мог увидеть. Эльф тем временем нервничал все сильнее, озираясь со страхом. — Кто ты? — выкрикнул наконец Трандуил, поворачиваясь то в одну сторону, то в другую, чтобы уловить на слух источник своего волнения. — Покажи себя! — Я-то, Трандуил Ороферион, покажу, да ведь ты все равно не увидишь, — ответил ему голос. Одновременно незнакомый и родной, добрый и с холодными нотками в глубине, старческий, но твёрдый. — Назови себя! Кто ты и зачем явился в мой лес? — повторил Трандуил уже с меньшей уверенностью. — Подойди сюда! — Нет, это ты подойди ко мне; я тут, на вершине холма. Да смотри, ступай осторожней, — таков был ему ответ. И Трандуил подчинился, хоть и не было в голосе особой царственности или властности. Но зато лесной царь, кажется, начал узнавать его. Двинулся вперёд неуверенно, поднимаясь вверх по холму и ступая по камням, вросшим в поросшие травой бока его, как по ступеням. Ноги соскальзывали иногда с округлых их краев, и он падал на колени, хватаясь за траву руками. К счастью, подъем был невысок, да и таинственный гость тем временем встал, скинул серый плащ и нагнулся к эльфу, протягивая руку. — А имён у меня много. Может, ты вспомнишь хоть одно из них, а? — лукаво добавил тот. Шорох упавшего в траву плаща и стук отставленного в сторону деревянного посоха навели его на догадку, и Трандуил побледнел ещё сильнее, хоть и до этого не сиял здоровьем. Кажется, даже испугался. — Мифрандир! — вымолвил он с трудом, и побледнел ещё сильнее, если только это было возможно, и упал бы вниз, если б чародей не удержал его и не обнял, усаживая с собой. — Да, Трандуил Ороферион, это я. Мне требовалось заручиться твоей помощью, но теперь вижу, что ты сам нуждаешься в ней. Печальны дела в королевстве, когда царь слеп. И ещё хуже — когда он и не хочет ничего видеть. Так? Трандуил молчал, больше того — отвернулся, но Гэндальф (а это был, как вы поняли, именно он) готов был поспорить, что тот поступает так не из единой гордости. — Стало быть, ты видишь постигшую меня беду. — О, ее я заметил ещё задолго до того, как встретил посреди леса тебя. Ведь когда царь болен, и лес это чувствует. Сохнут деревья, не цветут на них цветы, пауки устраивают среди сухостоя свои ядовитые гнезда... Сперва я увидел твоих дозорных — без принца они были не слишком внимательны, — затем пошёл вглубь, и на подходе ко дворцу увидел уже тебя, покинутого всеми. Где же твоя корона? — Я отдал ее сыну, — ответил глухо Трандуил, отвернувшись ещё сильнее, чтобы маг не увидел навернувшихся, чего доброго, слёз. — Ну, напрасно. Принцу она не впору, да и ты сейчас покривил душой. Не так уж сильно ты отчаялся, Трандуил. — Куда же ещё сильнее? Нырнуть, что ли, мне перед тобой в омут или шагнуть с обрыва? — Ну, ну, не стоит так драматизировать. Гэндальф заставил его повернуться к себе, развернувшись за плечи, и вгляделся ещё тщательнее в лицо, а в особенности — в глаза, провёл даже пальцами по заросшей кровавой ране, точно желая убедиться в правдивости перенесенной боли. А потом провёл рукой перед глазами, не касаясь их. — Тот, кто не видит внешней стороны вещей, должен бы научиться лучше проникать в их суть. Что скажешь? — Пожалуй... Трандуил досадливо покачал головой, припоминая прошлый опыт. — Нет. Все же нет. — Подумай получше, может, все-таки научился? И он встал, поднимая с собой Трандуила, увлёк его вниз по ступеням. Эльф волей-неволей проследовал за ним, спускаясь, и на середине ступеней вдруг тихо ахнул: понял, что видит их. Очертания были серы, тусклы, размыты, и оттого он осознал перемену не сразу, но тем сильнее было озарение. — Осторожнее, не упади, а не то мне придётся лечить тебе ещё и сломанные ребра или руки, — посетовал Гэндальф, вновь подхватывая Трандуила под локоть. Но чья-либо помощь тому уже не требовалась: эльф с лёгкостью преодолел последний спуск, спрыгнул с последнего камня и вскоре стоял посреди поляны, озираясь. Счастье окрылило его, и он хотел поделиться им со всеми, радостно призывая к себе птиц и зверей песней, и мелкие соловьи, и зарянки, и малиновки летали вверху, разнося негромкие трели. Первый раз за долгий год, проведённый в Тьме, или даже дольше, солнце заставило его отвернуться. Сияние короны золотых лучей ослепляло, и лесная чаща вокруг в контрасте казалась чёрной и непроглядной. Но вскоре ветви деревьев раздвинулись, и навстречу путникам вышел благородный олень, преклоняя увенчанную рогами голову перед царем. Он не столько увидел его, сколько угадал по мощной поступи, едва заметному запаху мускуса и общему силуэту, но безошибочно подошёл к любимцу, чтобы обнять и погладить по умной морде. Так что во дворец они с Мифрандиром вернулись верхом, успокоив встревоженных слуг и Леголаса, который и не подозревал ещё о чудесном исцелении. — Ада! Как я счастлив, что Мифрандир отыскал тебя! Зачем ты кинулся в лес и не послушал слуг? Ты же мог пропасть там! — упрекал он отца, хоть и довольно мягко. — То же самое я могу сказать и тебе. К чему ты покинул меня посреди ночи, не сказав, куда направляешься и насколько долго? Я опасаюсь за тебя куда больше, чем за себя, и ты это знаешь. — Прости меня, ада. Не будем спорить, — тихо ответил младший эльф, бережно помогая отцу слезть с оленя и подавая руку, после чего повёл его ко крыльцу, предупредив загодя о ступеньках, и забота его вызывала такую любовь в душе Трандуила, что он готов был бы изображать перед сыном беспомощность ещё сколь угодно долго. Гэндальф проследовал внутрь чертогов лесного царя вслед за ними; туда же потянулась длинная вереница слуг. И пока что никто ещё не знал, отчего такой радостью светилось лицо их царя, и все приписывали это благому влиянию мага, решившего посетить их. В этот момент оставим их ненадолго и вернёмся на пару часов назад. Что же Леголас? Решил ли он оставить отца оттого, что утром решительно передумал и счел произошедшее слишком низким, решив вновь оставить отца надолго, или же уехал по другой причине? Момент близости многое перевернул в его душе, и он, пробудившись ранним утром, долго лежал подле крепко спящего Трандуила, пытаясь убедить себя, что ничего дурного не произошло, да и отец был до безумия счастлив. Но все же... Соображение о приличиях говорило ему, что будет несколько неловко, если слуги застанут их спящими в объятиях друг друга. Вдобавок к этому Леголас хотел обдумать случившееся и выбрать, как вести себя теперь, поэтому потихоньку выскользнул из королевской спальни, спустившись по привычке в караульную, где собирались отправиться на свои посты у границ леса другие эльфы, и вызвался пойти с ними и проводить их до середины пути, а потом вернуться, чтобы отец, не застав его поутру во дворце, не надумал бы себе лишнего и не испугался, что сын снова его покинул. Но ещё на четверти пути встретились они с прежними часовыми, которые донесли им весть об ускользнувшем от них путнике с посохом в остроконечной шляпе, который прошёл мимо их поста, не замеченный никем до самого последнего момента. О том, что двое из трёх дозорных попросту спали, а третий отвлёкся на пересчёт звёзд в бледневшем перед зарею небе, дозорные умолчали, но от того личность странника, проскользнувшего мимо остроглазых эльфов, взволновала принца ещё сильнее, и он торопливо отправился с остальными ко границе, чтобы послать пару стражей в степь и проверить, не люди ли подослали дозорного. Стоило прочесать кроме того и лес или хотя бы удвоить караул вокруг царских хором. Все это отвлекло Леголаса, и он вернулся уже ближе к полудню, получив весть, что отец отправился в чащу вслед за ним, и никто не смог держать его. Леголас накричал на слуг, чего ранее не позволял себе (ну, почти), поскольку живо и в красках представил себе, что могло бы там случиться с беспомощным Трандуилом. Тот мог попасть в паучье гнездо, провалиться в берлогу, при достаточном рвении мог даже выйти в степь на погибель к оркам, но поскольку был слишком слаб, тот вернее всего свалился бы в какой-нибудь полный валежника овраг или упал бы под корни дерева, где никакие стражники не отыскали бы его. Леголас успел проклясть все, несколько раз порывался отправиться на поиски лично, если бы не потребность в управлении действиями остальных. Оттого возвращение отца в руках серого мага заставило его успокоиться и прекратить терзаться впервые за день, чему он был несказанно рад. Почти сразу же на поляне перед чертогами Трандуила был накрыт невероятно длинный стол и устроен пышный праздник, — и вовремя, поскольку Гэндальф, как и положено магу, собирался потихоньку исчезнуть и уже набросил на себя свой серый плащ, но эльфы не отпустили его, чуть ли не силком заставив разделить с ними трапезу и выпить лучшего вина из кладовых. Его усадили по правую руку от Трандуила. — Нет, нет и нет, Мифрандир, я не пущу тебя в ночь, не налив даже на прощанье, так и знай! — он провозгласил тост. — Ты спас меня, лишь Эру ведает, как я благодарен, — добавил Трандуил чуть тише. — Из того, что я сделал, только помочь тебе выйти из леса на тропу было хоть сколько-то похоже на помощь. — Но ты вернул мне способность видеть! Пусть пока что все предметы кажутся серыми и размытыми, — я верю, это пройдёт, — ты вернул мне со зрением вместе и веру в себя. — Не заставляй меня огорчать тебя, Трандуил. Ничего я не возвращал, увы, — то не в моих силах. И противостоять пламени Саурона не мог бы никто, кроме светлых Валар. — Но как же? Ведь я вижу свет и тень, и это не ложь, не самообман! — Думаю, я просто открыл тебе глаза — в переносном, конечно, смысле — на твои собственные способности, о владыка, — и Гэндальф поклонился ему с легкой улыбкой, и как всегда невозможно было понять, смеётся ли он или серьёзен, а Трандуил осознал вдруг, что так и не различает выражений лиц: только свет или тень, исходившие от них. — Но отчего это не случилось раньше? — Может, оттого, что ты сознательно доводил себя до такого обессиленного состояния, в котором никакая природная магия не действует. А может, оттого, что разобраться в настоящем положении дел и увидеть истинный свет вещей сложнее, чем любоваться узорами на своей мантии. Никогда не падай духом, о владыка. И все станет так же славно, как было раньше. И силы вернутся. С этими словами маг опрокинул в себя последний стакан эля и встал из-за стола. Трандуил не пытался более удержать его: сидел в задумчивости, почти в печали. Так его и застал не слышавший этого разговора Леголас. — Как, ада!? Ты позволил ему уйти? Не попросил исцелить тебя? Но ведь он — чародей, разве... — К чему это, сын? — Ты потерял всякую надежду. Понимаю. — Наоборот. Обрёл. И он притянул сына к себе, обнимая. Все-таки хорошо, что Мифрандир покинул их, а не то отношения отца с сыном заставили бы его засомневаться в слишком многом. Они вышли вместе из-за стола, и сын повёл отца наверх, дивясь, как ловко стал тот обходить препятствия на пути. Трандуил повернулся к нему лицом, и Леголас ошеломлённо увидел, что ожоги и страшные опалённые мордорским огнём белые глаза исчезли, восстановился прежний их цвет, яркий голубой, и лицо стало вновь прекрасным, как прежде. И теперь принц снова боялся коснуться его из благоговения перед красотой своего отца. — Он все-таки вернул тебе прежний облик! Ты видишь теперь, признайся? — Он вернул мне мою собственную магию и пробудил веру в себя, не более. Это видимость, Леголас, шрамы и слепота никуда не делись. Я стал видеть лишь истинный свет вещей: примерно так же, как кошка видит в темноте, если вокруг есть хоть слабейший отблеск света. — Все же стоило попытаться попросить его! — Я и без того уже начал видеть, кто чего стоит. — Да? И чего, к примеру, стою я? — Стоишь того, чтобы тебя хорошенько наказать этой ночью. За то, что оставил меня. За дерзость о том, что запрешь меня во дворце навеки. — Но, ада! Это было из любви к тебе!