Нарисуй мне август

      Димка сидит на подоконнике, прижавшись лбом к холодному запотевшему стеклу, и смотрит вниз со второго этажа на маленький больничный, огороженный высоким забором дворик с ровными дорожками, подстриженными кустами и хаотично расставленными скамейками.       На улице льёт уже второй день противный, по-осеннему тоскливый дождь, то переходя в едва заметный, колющий щёки и вызывающий желание покончить с собой, то превращаясь в сильные, упругие потоки, падающие пеленой с хмурого неба на недовольную и не желающую принимать его землю.       Димка сидит так с самого утра, подоконник широкий, его никто не прогоняет: смотреть в окно, в ожидании неизвестно чего — одно из любимых занятий пациентов психиатрической больницы. У каждого есть своя причина: кто-то ждёт прихода родных, кто-то просто так, по привычке, кто-то в тоске по свободе.       Димка же никого не ждёт, ни о чём не думает, в голове ни одной мысли — мозг слишком загружен лекарствами, чтобы была хоть какая-то возможность порассуждать о своей жизни.       Ничего не хочется: он пытался читать, но мысли разбегаются в разные стороны кучкой испуганных тараканов, слова никак не желают складываться в логически завершённые фразы, а сам текст представляет собой набор неизвестных сознанию символов. Даже знакомые с детства книги, кроме испуга, ничего не вызывают, в памяти есть данные, что он знает содержание, однако хоть убейте, но он открывает первые страницы, смотрит, как в первый раз, на заученные наизусть цитаты, и не помнит их.       «В белом плаще с кровавым подбоем…»       Читать дальше просто невозможно, Димка задумывается над значением слова «подбой», выпадает из реальности минут на тридцать, а когда приходит в себя, то с недоумением смотрит на открытую на коленях книгу, и не может вспомнить её название.       Можно ещё рисовать — почему-то, отобрав всё колющее, режущее и стеклянное, сняв шнурки, часы, даже серебряную цепочку с маленьким аккуратным крестиком, эти люди оставили ему остро заточенные карандаши и точилку, откуда при желании можно выдрать крошечный резак и сотворить с ним что-нибудь этакое. Димка даже усмехается от этой мысли, на секунду представив охреневшие и вытянутые морды персонала, обнаружившего его с перепиленными венами на полу. Но нет: Димка качает головой — что он, дурак, что ли. Да и маловероятно, чтобы из этого что-либо вышло.       Рисовать также не получается. Его рисунки всегда всем нравились — годы художественной школы давали о себе знать. Восхищение учителей в школе, одобрение матери — но сейчас, Димка берёт в руки карандаши, пытается перенести на бумагу свои ощущения, и понимает, что пальцы его не слушаются, образов нет, и то, что проявляется сейчас на белом листе — бред парализованного эпилептика, не имеющего представления даже о смысле этого действия.       Так что, в итоге, заняться совершенно нечем, да и не хочется, и всё, что остаётся —это либо лежать в кровати, либо тупо ходить по коридорам в ожидании, когда тебя пригласят на глубокомысленную беседу с психиатром, или на очередной приём лекарств, или на какую-нибудь не менее бессмысленную лабуду, либо, как сейчас, сидеть на подоконнике, с тоской глядя на пустынный и печальный больничный дворик.       Сегодня, правда, он не совсем пустынный — там, внизу, по мокрым дорожкам, спрятав голову под капюшон куртки, взад-вперёд ходит какой-то парень — высокий и плечистый — ждёт чего-то или кого-то, и на сегодняшний день это главное развлечение Димки, который, как зритель в театре, сидит на галёрке и внимательно отслеживает каждый шаг незнакомца.       Можно придумать целую историю об этом парне. Например, что его разлучили с возлюбленной, заперли ту под семью замками и двадцатью печатями в подземелье больницы, что её охраняет злой и страшный дракон баба Клава, с огромной связкой ключей ото всех дверей, плюющийся ядом и пламенем, и держащий в немом страхе всех обитателей отделения. Хотя на самом деле баба Клава всего лишь заведующая хозяйственной частью, по коридорам ходит крайне редко, тем не менее, вызывая панический ужас у психических.       Димка трясёт головой — сказочная история сошла с рельсов и утонула в бытовухе. Так всегда — не удаётся додумать до конца, пройти по одной дороге от одной точки до другой, потому что так много развилок по пути, так много ответвлений от основной линии, что преодолеть лабиринт в туманном хаосе сознания — это всё равно, что отправиться на дельтаплане покорять космос.       Скоро начнёт смеркаться, и тогда, почти впритык к определённому для посетителей времени, где-то в половине седьмого, прибежит мать, запыхавшаяся, уставшая и недовольная, будет совать впопыхах для проверки дежурному то, что принесла сыну, будет заглядывать в глаза, в надежде увидеть что-то новое. Димка отворачивается от её взгляда, ёжится — эти полчаса с матерью каждый день выматывают его больше, чем время, проведённое без неё.       Нет, он любил её — вечно измотанную женщину, ради него батрачащую на нескольких работах, стремящуюся дать ему всё, чего он, по её мнению, был достоин.       С самого детства Димка ни в чём не нуждался, Нина Васильевна Новикова отказывала себе во всём — годами не покупала себе ничего, лишь бы у него, её деточки и кровиночки, всё было. Она изматывала себя каждый день, не понимая, не желая видеть, что Димке не нужны были дорогие подарки и навороченные гаджеты, ему нужна была мать, которая просто нашла бы время обнять его. Но ей казалось, что материнская любовь проявляется только в материальном смысле, главное, чтобы её ребенок был не хуже других, а может быть, даже и лучше.       Поэтому ни о какой любви, заботе, внимании и сочувствии в семье Новиковых никогда не слышали. Зато Димка часто слышал длинные речи о том, какой он неблагодарный, что он не жалеет мать, что его оценки могли бы быть и лучше — мать во все стороны рвётся, а он постараться не может. Мать приходила с работы злая, измотанная, нервничала по любому поводу, и Димка старался отсиживаться в своей комнате, чтобы лишний раз не попадаться ей на глаза.       Однажды, это было в десятом классе, Димка бродил по просторам Интернета в поисках чего-нибудь погорячее, гормоны вовсю кипели, а с девушками у него как-то не складывалось. Не потому, что он был уродом или весь обсыпанным прыщами. Нет, внешность у него была в полном порядке: симпатичный, с тонкими чертами лица, прямым носом и выразительными бледно-голубыми глазами.       Конечно, Димке хотелось бы, чтобы лицо было бы на порядок мужественнее, но что поделать, и так тоже вполне нормально.       Нет, дело было не в этом, подкачала комплекция. На физкультуре Димка, со своим метром и шестьюдесятью четырьмя сантиметрами, замыкал строй, начиная класса с восьмого. В начальной школе разницы в росте с одноклассниками не было и всё было нормально: с третьего по шестой класс он даже дружил с Машей Антиповой, смешливой девчонкой с неизменным тонким хвостиком на макушке.       Но потом остальные мальчишки вытянулись ввысь и раздались вширь, а он никуда не вытянулся, и Машу Антипову, как-то незаметно для Димки, уже стал провожать до дома Серёга Громов. Девчонки вроде и не избегали компании Димки, но обращались с ним, как с младшим братом, называли Димочкой, считали его за подружку и пытались делиться с ним своими секретами.       Парни постепенно перестали приглашать его погонять мяч во дворе, да и вообще смотрели на него свысока и снисходительно.       Когда Димка робко сказал матери, что хотел бы записаться в какую-нибудь секцию, чтобы восполнить нехватку в росте мышечной массой, мать закатила жуткую истерику на тему нежелания видеть, как её кровиночку подвергают жестоким истязаниям, и, не дай бог, увечьям.       А потом произошло это. На одном из сайтов, разглядывая обнажённых девиц в откровенных позах, Димка, случайно ткнув на одну из иконок, вдруг оказался на параллельном сайте с, такими же обнажёнными и откровенными, но уже не девицами, а парнями. И в этот самый момент дверь в его комнату распахнулась — мать никогда не утруждала себя стуком в дверь, если только дверь не была закрыта на защёлку, а в этот раз так и было — и все громы и молнии обрушились в одно мгновение на Димкину незадачливую голову.       Мать несколько секунд просто стояла в дверях, хватая ртом воздух и не отрывая взгляда от монитора, где два накачанных парня, обхватив друг друга за задницы, сосались так самозабвенно, что только пар от них не шёл.       Потом, сжав губы в тонкую полоску, медленно пошла в сторону сына, вжавшегося в ужасе в компьютерное кресло и с обречённостью глядящего в её наливающиеся ярким румянцем щёки — первый признак зарождающегося гнева, который не остановить ничем.       — Что это? — с плохо скрываемой угрозой спросила мать.       Нельзя молчать, это бесит мать ещё больше, хотя любой ответ тоже взбесит её — выбор тут небольшой.       — Мама, — голос Димки еле слышен, полудохлая мышь и то пропищала бы громче, — это не то, совсем не то…       — А что это? — голос Нины Васильевны становится громче в праведном гневе. — Что это, я тебя спрашиваю? Что я могу думать, когда я застаю своего сына за рассматриванием голых мужиков?       — Я случайно… — Димка в страхе закрывает глаза — он знает, что сейчас будет и предотвратить это так же невозможно, как товарняк, несущийся на полной скорости к обрыву.       — Ты случайно? Ты случайно решил опозорить меня, став пидором? — голос Нины Васильевны орёт уже в самое ухо, а Димка, хоть и ждал этого, но всё равно от неожиданности вздрагивает от сильной пощёчины, откидывая голову назад на спинку кресла.       Первая пощёчина всегда как вспышка, такая же внезапная и яркая, это начало взрыва, потом удары становятся всё чаще, Нина Васильевна уже стаскивает сына на пол, хватая за отросшие пряди светло-русых волос, стучит его головой об пол, не замечая, что из разбитого носа идёт кровь. Ярость выпущена на свободу, нет ей конца и края, тут всё — ежедневная усталость, горечь от своей загубленной жизни, не оправдавшие ожиданий надежды — во всём виноват только он, ради кого она ночей не спала, света белого не видела.       Димка не сопротивляется, он давно усвоил: чем безжизненнее его тело под любящими кулаками его матери, тем быстрее она успокоится. Наконец, в последний раз пнув сына и процедив презрительное:       — Никакого интернета с этого дня, — Нина Васильевна хлопает дверью, оставляя Димку, лежащего в полубессознательном состоянии на полу. Но и это ещё не конец спектакля. Через пару минут мать вновь врывается в комнату с криком:       — Долго ты тут ещё шоу будешь устраивать? Быстро встал и привёл себя в порядок! — тут же хватает сына за ворот, тащит его в ванную, включает холодную воду на всю силу напора и суёт голову Димки под ледяную струю, сама моет ему лицо, приговаривая:       — Быстро прекратил заниматься истерикой.       Димка давит в себе рвущиеся наружу рыдания, пытается привести в порядок дыхание. Мать же, вытирая ему лицо, спрашивает:       — И в кого ты такой ненормальный уродился?       — Мама, да я же ничего такого не делал, — Димка всё ещё боится поднять на мать глаза.       — Не делал? А, это, значит, я вовремя тебя поймала на этом паскудстве. Значит, я ещё успею пресечь это непотребство на корню, пока ты вконец не опозорил и меня, и себя.       Противоречить матери бессмысленно, она никогда не слушает оправданий, у неё есть только одна правда, и эта правда — её собственная.       Именно с этого дня начинаются проблемы. Димка никогда не отличался хорошим здоровьем, а в состоянии постоянного стресса и тотального контроля со стороны матери ему приходится совсем несладко. Состояние нервного напряжения не отпускает ни на минуту. Мать следит за ним, она не оставляет ему ни миллиметра личного пространства. Доходит до того, что в один из вечеров она заходит в его комнату, садится рядом на стул и смотрит на открытую страницу его профайла во «Вконтакте».       — Открой список своих друзей, — приказывает она.       — Зачем? — удивлённо вскидывает на неё глаза Димка.       — Открывай, — тон становится угрожающим, и мальчишка подчиняется.       Нина Васильевна начинает всматриваться в фотографии в списке.       — Так. Это кто? — указывает пальцем на фото смеющегося парня.       — Это Артём из художки.       — Удали!       — Почему? — непонимающе смотрит на мать Димка.       — На пидора похож! — безапелляционно заявляет мать, и не в силах дождаться, пока сын выполнит приказ, отталкивает его и садится на его место возле компьютера.       — Так-так, посмотрим, кто тут у тебя. Этого удаляем, этого тоже сразу в чёрный список, и этого, и этого. Развёл тут голубятню.       Димка стоит рядом и с ужасом смотрит, как мать заносит его друзей в чёрный список. Как ему объяснить это людям, которые попали под больное воображение его свихнувшейся на почве мнимого гомосексуализма матери?       Димка устало опускается в кресло, потирая виски ладонями — начинает жутко болеть голова. Мать же, закончив «чистку» контактов, с удовлетворением поворачивается к нему:       — Ну вот, теперь посмотреть приятно. Одни приличные люди у тебя остались. И вообще не понимаю, как у человека может быть в друзьях тридцать человек, когда и пяти вполне достаточно. Друзья не в количестве измеряются, а в качестве! — уверенно заявляет она и, довольная собой, выходит из комнаты сына.       «Да, мама, — хочется сказать ей вслед Димке, — никто не понимает, как у человека в друзьях может быть тридцать человек. У нормальных людей их намного больше. Это у меня, лоха, только так. А теперь и вообще никого нет».       Виски ломит всё сильнее, боль становится такой нестерпимой, что перетекает в затылок, сдавливает железным объятием мозг с такой чудовищной силой, что Димка едва успевает добежать до ванной. Его выворачивает наизнанку, рвёт долго и до судорог в пустом желудке. Но и это не приносит облегчения, боль раздирает черепную коробку, киркой впиваясь в кости, пытается расколоть их и выбраться наружу.       Димка, шатаясь, идёт к матери:       — Мама, мне плохо.       Нина Васильевна недоверчиво щурится на сына:       — Придуриваешься, чтобы завтра в школу не идти?       Вместо ответа Димка бледнеет, хватает ртом воздух и падает к её ногам.